Предопределение

Уже совсем темно, когда Эмма выходит из дома. Родители и Генри спят, и ей нужно, чтобы они спали — сегодня ночь, когда точно не должно быть ни одного свидетеля того, что она собирается сделать. Внутри нее растет странное чувство. Она собирается совершить нечто из ряда вон выходящее, нечто, что не имеет отношения к нормальной жизни, к ее жизни, нечто запретное, греховное, омерзительное и ужасное. Она знает, что сделает это, и ничего страшнее уже не может быть. Она собирается пойти на преступление, которое затронет всех и поставит под угрозу всю ее налаженную жизнь. Да и не только ее… И тем не менее она это сделает. Ни разу в жизни она не была так уверена в том, что будет. И, пробираясь по коридору, тщательно прикрывая дверь, чтобы не раздался щелчок, она знает, что спустя всего 10 минут встанет на дорогу, с которой нет обратного пути, и ничего нельзя будет изменить, и ее охватывает почти невыносимое чувство счастья и предвкушения. Она никогда до этого не испытывала подобного и была уверена, что не испытает. И поэтому, заводя мотор, она смотрит на себя в зеркало заднего вида и приходит в ужас — глаза горят, губы запеклись, лицо совершенно безумное. Но отступать поздно. Ее мысль работает. На улице снег. Снежинки падают ровно, словно кто-то прорисовал для каждой свой собственный путь, прямую линию, по которой ей суждено опуститься, лечь, слиться с миллионами других, укрыв недостатки земли под белым пухом. Нигде ни души. Эмма знает такие ночи — они полны ожидания, будто под Новый Год, когда ждешь чуда, хотя и твердо знаешь, что его не будет. Но бывают такие ночи, когда жалко спать, когда хочется не упустить ни одного мгновения, и это именно она. Эмма выходит, долго стоит перед пустой улицей, на которой нет ни одного человека, смотрит, как завораживающе медленно падает снег, и думает. Ей ни капли не холодно, а даже приятно ощущать легкие снежинки, касающиеся губ, будто поцелуи… Потом она вспоминает о своем деле. Ночь как раз подходит для преступления… Никого нет, темно и спокойно, и завтра будет красивый солнечный день, и ребятишки примутся лепить снеговиков в палисадниках и украшать их своими разноцветными шапочками. И она опять станет изображать счастливую мать счастливого сына, и все пойдет по-старому. Но не сейчас. До этого еще далеко. Днем они собрались на площади, пришли почти все, кому было дело до города, Дэвид заставил ее выступить, и Эмма старательно прочла по бумажке речь, в которой говорилось, что магия в городе все же есть, но пока только в виде барьера, который почему-то отделяет Сторибрук от остального мира. Они прошли в обе стороны достаточно, чтобы понять, что граница простирается на многие мили, и теперь их главная задача — экономить ресурсы до тех пор, пока мистер Голд и руководство города не поймет, в чем причина отчужденности. Конечно, жители были в шоке, началась паника, но Дэвид заранее принял меры, в супермаркетах были введены пропускные пункты, и каждый житель Сторибрука мог купить только такое количество продуктов, которое соответствовало нормам. Драконовские меры вызвали жуткие сцены протестов, но полицейские пока справлялись с бунтарями. Эмма знала, что такое голод, и надеялась, что до этого не дойдет. Она украдкой заглянула в кладовку родителей — запасливая Мэри-Маргарет хранила там много полезных вещей, и на какое-то время им ничто не угрожало. Но спокойнее от этого не становилось. Лерой и некоторые его дружки начали кампанию по очернению пропавшей Регины. Они распечатали и развесили везде листовки «Смерть Королеве! Барьер — ее рук дело!», и рыскали по окрестностям, пытаясь найти пристанище Регины. Дэвид поддержал их и выдал им фонарики и дубинки, объяснив, что применять последние можно только в экстренных случаях. Впрочем, ни для него, ни для Эммы не было секретом, что на бывшей королеве не останется живого места, когда они ее найдут. Эмма всерьез участвовала в их долгих рассуждениях о том, где может быть Миллс. Она тыкала пальцем в карту, соглашалась, даже предлагала помощь в поисках, хотя прекрасно знала, где сейчас Регина. Но она никому и ни за что бы этого не сказала. Регина — только ее. Она сама все сделает, без посторонней помощи. Пришло время расплаты, и королева ее получит. Эмма может назвать десять тысяч причин, по которой ей не следует делать то, что она делает, и все до единой ложные. Потому что иногда неправильные вещи — самые правильные из всех, что ты можешь совершить. У нее нет привычки вспоминать, как это делают нормальные люди — «так говаривала моя мать» или «так говорил мой отец», но сейчас она задумывается, а что бы они сказали, и с оглушающей ясностью к ней приходит мысль, что ей все равно; а потом она думает о Регине, об этой Гекате, которая что ни говори, а прибрала к рукам весь город, сломила глупые потуги слащавых юнцов и создала свое подобие социального эксперимента на отдельно выделенной для этого территории. Она думает о том, как, должно быть, одиноко было Регине, когда она, в своем шикарном шелковом халате каждый вечер входила в свою пустую огромную (ну, не такую уж огромную по меркам Нью-Йорка) спальню, где само собой все прибиралось (да только не само собой, это делала горничная, одной из обязанностей которой являлось быть абсолютно невидимой для хозяйки и ее отпрыска), как откидывала покрывало, проводя рукой по свежим простыням, как смотрела в окно — уже не с торжеством, не с ненавистью и даже не с тоской… Как, должно быть, одиноко ей было, что она поехала в Бостон и усыновила чужого мальчишку, даже не потрудившись зачать своего — ведь никто и никогда не спрашивал Регину, может ли она иметь детей, и если она может, то какой пропастью была ее боль, что она решила совершить такой чудовищный шаг — ведь родить самой — акт эгоистический, в какой-то мере самовлюбленный, в нем нет ни капли альтруизма, он служит человеку — женщине — постоянным напоминанием о ее значимости, особенно если этой женщине больше не за что схватиться, а Регина поехала и взяла себе жизнь, к которой не имела ни малейшего отношения, и уж конечно она знала, что из этого ничего не выйдет, ничего не может выйти, ведь однажды у нее уже был печальный опыт с удочерением, и она должна была понимать, что ребенок не станет плясать под ее дудку и принимать ее условия, и все же она поехала и сделала это. Она выстроила вокруг себя видимость благополучия, и у нее даже появился любовник — ручная кукла, вроде фаллоимитатора, только с прилагающимися к нему ногами, руками, волосами и все же совершенно индифферентный и равнодушный, готовый выполнять любые ее капризы. И тем не менее этот город жил ею, будто она, породившая его, невидимый архитектор, дизайнер и вдохновитель, питала его своей ненавистью и жаждой мести и как только ушла, оставила его, он тут же осел и сдулся, как сдувается воздушный шарик, когда его стенки больше не ощущают упругий напор воздуха. И Эмма думает, что понимает Регину куда лучше теперь, когда она сама полна ненависти и злобы, потому что стоит ей представить, как молодая девушка — она видит ее — молодая красивая девушка, очень хорошо одетая, вокруг нее роскошные покои королевского замка, она просит девочку сохранить единственный секрет, который был у нее за всю ее жизнь, просит о том, чтобы продолжать по ночам выскальзывать из покоев, пропахших старческим потом и гремящих от храпа напившегося мужа, чтобы ощущать запах молодости и силы, когда тот, кого она выбрала — сама выбрала — наполняет ее живительной упругостью, дает ей то, чего она так давно желала, о чем мечтает любая девушка, и как после — с остановившимся совершенно каменным лицом, на котором умелая рука вывела маску из румян и помады, она смотрит на эту девочку, желая не просто причинить ей боль — нет, хуже, много хуже — уничтожить ее, а перед этим заставить страдать. И как многие годы после этого она понимает, что даже если она уничтожит девочку, ее страдания не кончатся, как бы она ни пыталась, и эта месть будет ее единственным смыслом, и она будет оттягивать момент этой мести и даже если бы ее руки оказались на горле той самой девочки, она бы придумала оправдание, чтобы не убивать ее… Эмма понимает это, как и то, что, когда она убьет Регину, ее боль станет во сто крат сильнее. Она подъезжает к кладбищу, затем паркует жука в укромном месте, где никто не может его увидеть. Уже достаточно темно, приходится включить маленький фонарик, и это очень странно — идти по кладбищу, освещая себе путь, и искать то, чего искать нельзя. Жилище ведьмы… Ее пробирает дрожь, но это не дрожь страха, а совсем другая — она ощущает прилив сил, и одновременно ее трясет, будто от холода. Пройдя метров двести по кладбищу, она видит склеп, накрытый уже шапкой белого неплотного снега, осторожно обходит его — там никого нет. Вдалеке уже виднеется невысокая белая ограда, очень толстая, с узором, который от времени стал похож на волны, а вокруг — темный густой лес, и на карте он длится до бесконечности, нигде не начинается и не кончается, и ей вдруг становится жутко, но только на мгновение — приблизившись, она видит за оградой проблеск огонька, а затем и второго. Два окна. Их не видно ни с одной точки кладбища, только от одного-единственного места возле ограды. Она перелезает через толстый широкий камень, затем, крадучись, идет среди редких деревьев, стараясь не наступать на ветки. В чаще стоит дом, обычная хижина с двумя окнами и небольшой верандой, увитой паучьими лапами винограда, сейчас похожими на потеки воды, дом в приличном состоянии, недавно покрашен, перед ним — небольшая клумба, ровно засыпанная снегом. Эмма видит, как колышутся занавески на приоткрытом окне, слышит звяканье ловца снов над крыльцом. Пахнет морозом и чуть-чуть дымом из трубы, и дом манит к себе, будто внутри ее ждет теплая компания друзей с огромными пледами и горячим какао. Она, уже не таясь, всходит на три ступеньки вверх, к двери, стараясь ступать пошумнее. Дверь поддается сразу — не заперто. Эмма входит внутрь, стараясь унять бешеный стук сердца. Руки дрожат так сильно, что она роняет фонарик, который больше и не нужен. Горит свет и падает косым прямоугольникам к носкам ее сапог, свет из гостиной. Она наклоняется, поднимает фонарик и тут же застывает, глядя на женщину, которая стоит у порога, прислонившись спиной к стене, и смотрит на нее. Регина выглядит спокойной. Абсолютно спокойной, будто ждала, что Эмма придет. На ней все та же узкая водолазка с горлом и темные брюки, волосы тщательно уложены, на лице — макияж. Она еще похудела, и эта худоба скоро станет болезненной, но пока что Эмма жадно обшаривает взглядом каждый сантиметр ее тела, пока не поднимает глаза и не встречается с насмешливыми, темными, как стоячая вода, глазами. Руки Регины скрещены на груди, позади нее — обычная гостиная сельского дома — огромный диван буквой П, столик, буфет, отгороженная шторой кухня, камин… Эмма с треском закрывает дверь, поворачивает ключ в замке. — Ты не удивлена, что я пришла, — наконец, говорит она сдавленно. Регина молчит, только вздыхает едва слышно, губы ее раскрываются, грудь начинает вздыматься все быстрее, будто она сдерживает дыхание, а глаза — Эмма не может оторваться от них, в них все то, что было не высказано раньше, но жгло столько лет, давило и пыталось выбраться. Регина выглядит такой знакомой, будто бы они уже сотни раз вели эту беседу, в которой слова не нужны, но их произносят, пытаясь заглушить не внутреннюю, а внешнюю тишину. Эмма подходит ближе к королеве, скидывает пальто прямо на пол. Глаза Регины не отрываются от ее глаз, она не шевелится. Поза ее — эти слегка скрещенные ноги, выпрямленные плечи, из которых одно ниже, потому что она опирается на стену, эта слегка наклоненная голова, узкие кисти рук, белеющие на фоне черной водолазки — эта поза уязвимая и нежная, и Эмма легко подталкивает ее телом к стене, берет за запястья, такие хрупкие, невесомые, раскрывает ее руки… Между ног у нее уже до неприличия мокро, как никогда с Нилом и никогда ни с кем, и Регина в ее руках дышит все тяжелее. Она целует подбородок, спускается к шее, теряя контроль, замирая, Регина еще сильнее вжимается в нее, проводя руками по бокам выше, потом по спине под тканью футболки, и от каждого полупоцелуя-полуукуса ее вздохи становятся все громче. — Тише, — шипит Эмма, отрываясь от шеи Регины и отстраняясь, чтобы взглянуть. У нее кружится голова, между ног все ноет, внутренности словно превратились в желе, но Регина выглядит не лучше. Взгляд у королевы такой сосредоточенный и вместе с тем отрешенный, будто она заставила себя смотреть куда-то гораздо дальше, чем могут смотреть человеческие глаза, волосы растрепались, губы алые, но в движениях и вздохах слышится тихое желание, и Эмма теряет контроль. Ее губы возвращаются, язык скользит по шее, потом ныряет в раковину уха, затем она отстраняется, вытягивает вбок руку и вытаскивает из-за пояса нож. Глаза Регины, абсолютно спокойные, фиксируют это событие, наполняются вопросами, но не страхом, и она никак не сопротивляется. Эмма касается лезвием щеки королевы, слышит ее тяжелое дыхание, потом скользит чуть ниже, затем подсовывает руку под водолазку, протыкает ножом ткань, ведет до низа, отбрасывает нож и, взявшись за края разреза, рвет водолазку до самого верха. Регина издает такой громкий стон, что Эмма вынуждена закрыть его ладонью. Во взгляде Регины — сожаление, и насмешка, и боль от грубости, и желание, и Эмма тут же чувствует вину, целует ее плечи уже нежнее, руками расстегивая замок, обхватывая грудь, отчего Миллс не может не выгнуться, подставляясь под умелые ласки. Она молчит, закрывает глаза, откидывая голову, отдаваясь, и это страшнее, чем ненависть — это оружие, которым она владеет не хуже, чем магией и местью. Эммино тело уже на грани оргазма, когда она резко опускается на колени, расстегивает брюки Миллс и тянет их вниз по бедрам, медленно, дразня. Вверху Регина шумно выдыхает, а Эмма с долей сожаления рассматривает прекрасное кружевное белье, которое постигает та же участь, что и брюки. Эмма не торопится, хотя видит вздымающийся от желания живот Регины, поднимает руку, пробегая по всему телу, касается груди, подбородка — пальцы ее вдруг оказываются во рту наклонившейся Регины, и она посасывает их, покусывает, и ощущение влажности на пальцах сводит Эмму с ума, она убирает пальцы, осторожно берет одну ногу бывшей королевы и закидывает ее себе на плечо, и та послушно, с готовностью раскрывается перед ней, предлагая Эмме все, что она хочет, и о да, она хочет ее всю… Она скользит языком, чувствует, как пальцы вцепляются в волосы… Теперь ей больше ничего не нужно знать — она подается вперед, стонет, когда ощущает, как начинает дрожать тело Регины от движений языка, и тогда Эмма накрывает ее всю ртом, ласкает, и громкий всхлип Регины отдается во всем ее теле… — Тихо, — шепчет она мокрыми губами, — тихо… Ей почти физически плохо, между ног все ноет, тело не слушается, она сползает на пол, ощущая, как поддерживает ее Регина, как легко откидывает волосы со лба, и она не хочет этой нежности, она должна ненавидеть королеву, она хочет, чтобы та ненавидела ее, и нежность мешает, но у Регины свои планы — она укладывает Эмму на спину, тянет с плеч футболку, затем легко целует живот, и Свон смотрит в потолок, умирая от смешанного чувства отвращения к себе, ненависти к Регине и безумного желания… Вот уже неделю она приходит сюда, в этот удаленный дом, который никто не видит ни с кладбища, ни с дороги, в котором Регина нашла приют и какое-то подобие покоя, где она живет одна, а теперь ее одиночество разделяет Эмма, соучастница, которая ночами, проклиная себя за малодушие, за желание, за ложь, пробирается по темным улицам, приходит к ней, молчит, кусает губы, отдается и берет, не говоря ни слова, потом уходит, оставляя пустоту и ненависть в виде следов по ее телу. Это просто похоть, жуткое порождение взаимной ненависти, это физическое уродливое желание совокупиться, стать единым целым, зверем о двух спинах, причинить немыслимую боль, и Эмме больно, когда ночью она просыпается, тянется вбок, ощущает ответное прикосновение, в котором нет принуждения или сопротивления, ладонью проводит по мягкой коже, слышит подавленный вздох, но останавливает себя, отрывается от теплого желанного тела Регины, когда уходит, зная, что та не спит, а только притворяется, что спит, когда мечтает остаться и одновременно ненавидит себя за эти мечты. Это не может продолжаться долго, но Регина и Эмма ждут другого — ждут, когда похоть станет потише, чтобы вспомнить о своей ненависти, но она не исчезает, и однажды, склонившись над Региной, находясь внутри нее, впитывая ее стоны, Эмма не выдерживает и целует ее. Она никогда не делала этого, не касалась ее губами, и не ощущала, какие это нежные и мягкие губы, как кружится голова от этого поцелуя, и Регина отшатывается, сбрасывает ее с себя, тяжело дышит в ужасе… Эмма притягивает ее к себе, целует снова, и уже нет сил остановиться, пока утром Регина не обнаружит себя одну в кровати, пустой и холодной, и в этот раз это особенно больно… И больше Эмма не появляется.