Dissolution

      Чонгук снова здесь, за пять тысяч миль от города, в пятидесяти тысячах шагах от любопытных взглядов и лживых компаний. Он вновь здесь, повязанный руками и ногами, мертвой чайкой падает в грязно-охристый песок, сбрасывая тяжелые якоря той жизни здесь. Массивные ботинки пробираются по угрюмой земле, усеянной сплошными крупицами его просыпанных воспоминаний. Тяжелый морской запах отрезвляет после двухсуточного вождения, пока соленый воздух здешнего прибоя перебирает жирные пряди волос, раскидывая их в хаотичном порядке. Шум набегающих и разбивающихся треском об мощные скалы волн, так жадно выплескиваются на берега, пытаясь ухватиться за последние нити похороненных чувств, чтобы утащить на самое дно морской Тартары. Мертвые капля последним проблеском рассыпаются жемчужинами на монохромных камнях.       Чонгук помнит каждую линию сточенного водою гальки. Он помнит, как был загипнотизирован той блеклой красотой мгновения, когда чужой смех разрывал тишину, когда кто-то кружил у бьющихся волн, рассыпая вокруг себя бусины морской воды, когда темнота накрывала их, и вдалеке у бухт светили морские маяки. Там постоянно летали чайки, там постоянно волны бились об скалы, срывая объедки городской суеты. Тот уже забытый силуэт кружил и смеялся громким басом, эхом разносящимся по всему пляжу. Даже в нынешние минуты, Чонгуку слышится этот мягкий тембр в приходящих волнах и в белоснежной пене. А сейчас это эхо продолжает напевать, протекая в пространстве и купаясь в дождливых тучах. Оно становится громче, бьет в ушную раковину и Чонгук вновь пропускает сердечный удар. Что-то вновь щемит глубоко под ребрами, и тяжелый комок навязчивых воспоминаний застревает в глотке. Пролитые поздними ночами слезы подступают к глазам, но Чонгук почти что забыл о этой соленой воде, копившееся в углах его сознания. А ведь тогда, он все равно держал его на расстоянии вытянутой руки, и Чонгук знал, что это расстояние все больше и больше будет расти между ними. Ведь Сокджин никогда не определял его. Он, как эти волны, - приходящий и уходящий, постоянно утягивающий в морскую пучину. Такой же извилистый и неуловимый, поверхностный и такой прозрачный. Ускользающий в теплых объятиях, в грубых руках Чонгука, что пытались удержать тогда. Что пытались дать все. Он позволял морскому юноше омывать его острые углы, стачивать их и медленно разрушать. Чонгук наблюдал, как постепенно это море превращалось в погибельный водоворот. Но даже тогда, Чонгук был загипнотизирован красотой и мощью этой божьей силы. Ему казалось, что он может приручить эту аномалию, совладать с ней, стать её Посейдоном. Эта белая кожа, округлые формы, плавные природные рельефы тела. Заточенная Афродита в теле обычного человека. Она топила в своих бескрайних бурях двух глаз, ее шаловливые руки утягивали за борт, а мелодичные напевы, более схожие с Нимфами, заманивали в пропасть необъятных чувств. Иногда это «море» было тихим и бесшумным. В часы такой умиротворённости Сокджин позволял приобнять себя за плечи, когда его голова покоилась на грудной клетке Чонгука. Они много болтали о будущем, делились самыми глупыми мыслями и мечтали, мечтали и мечтали… В часы бури, Сокджин становился холодным и мрачным, он закрывался в себе, не давая вступить к нему ни на шаг. Чон помнит до сих пор ту горячую пощёчину на своем лице. Когда Сокджин впервые обнажил свою слабость, когда его слезы превращались в лед, когда он так пусто смотрел на него, а после, тихо покинул их квартиру.       А теперь тяжелый октябрьский ветер приносит с собой шум морского прибоя, и проливные дожди все кружат в страстном вальсе над этим смиренным потоком, омывающим уже треснувшую гальку. Теперь Чонгук вглядывается вдаль, ведь там, за сотни тысяч миль от моря, где-то на безымянных улицах какого-нибудь городка, его Морской Водоворот затягивает такого же глупого пирата в свою пучину. Все же Чонгуку никогда не было суждено обуздать природную стихию.