Приключения Шерлока Холмса и Доктора Уотсона продолжаются

      Год 1896 пестрит множеством дел, притом, весьма интересных. Но одно среди них я вспоминаю с содроганием и гордостью — оно было кровавым, а решению этой загадки поспособствовал именно Ваш покорный слуга. Долго я не решался взяться за описание этого дела — оно ввергало меня в то состояние шока, которое я испытал тогда. Даже на войне не было так страшно, как тогда, когда мы поняли мотивы преступника, но не установили его личность и ждали его следующий шаг, и тогда, когда поняли, кто он. Но все по порядку.       Я возвращался от пациента. Уже подходя к дому, я услышал какие-то возгласы на втором этаже дома, где мы с Холмсом квартировали у миссис Хадсон. Надо сказать, что был жаркий летний день, и поэтому окна гостиной были раскрыты настежь. И все же звуки такой громкости были редкостью в нашей квартире, исключая стрельбу и музыку Холмса. Я поспешил наверх узнать, что могло такого произойти.       Наверху я увидел моего друга и одного молодого человека, вполне респектабельно и чисто одетого — в светлый летний костюм, светло-коричневые ботинки, с галстуком также светлых тонов. В руках он держал мятую шляпу, которую он продолжал комкать, портя ее все сильнее с каждой минутой, — так проявлялась крайняя степень его возбуждения. Это он кричал, что-то типа:       — Мистер Холмс, он лежал! Страшный! В крови! Это ужасно! Я в ужасе! В ужасе!!!       Мой друг сидел напротив и спокойно смотрел на посетителя — он давно привык к разным клиентам. Похоже, ничего интересного пока ему не рассказали: взгляд был спокойный, даже потухший, скучающий. Трубку он не зажигал. Видимо, он ждал, когда первый приступ возгласов подойдет к концу.       Когда я прошел в комнату через дверь, посетитель отвлекся на меня, а Холмс воспользовался этим, чтобы прекратить поток ненужных слов. Он сказал:       — Мистер Ричардсон, познакомьтесь с моим ассистентом, доктором Уотсоном. Думаю, что история будет ему интересна так же, как и мне. Уотсон, Вы вовремя, нашему гостю не придется повторять дважды — он только начал свой рассказ. Изложите, пожалуйста, мистер Ричардсон, обстоятельства, при которых Вы обнаружили тело брата.       — Да, да, это я его обнаружил! Я пришел в его книжную лавку сегодня в 11 утра…       — Вы точно помните время?       — Да! Перед тем, как я взялся за ручку двери, я услышал, как Биг Бен прозвонил 11 раз, после этого зашел в помещение и окликнул его. Гарольд не отозвался, и я пошел его разыскивать. Гарольд любил свои книги, свой магазин, мог часами сидеть и читать или рассказывать посетителю о новинках, или наоборот — о раритетах. Так что я ожидал увидеть его среди книг, но так… Это ужасно! Ужасно!!       Холмс, предупреждая новый поток возгласов, быстро спросил:       — Он лежал среди книг?       — Да! Такое ощущение, что там была борьба, книги с ближайших полок повалены на пол, а мой брат упал на них сверху. Вокруг были лужи крови! Полиция утверждает, что его убили ударом ножа прямо в сердце. И… и… у него нет глаз!       — Вырезали глазные яблоки? — заинтересовался мой друг. — И где же они? Где-то рядом? — Он весь подался вперед и теперь напоминал птицу на охоте.       — Я не знаю, — растерялся бедняга от такого натиска. — Найдите убийцу! Я оплачу все расходы, мистер Холмс!       Тот задумчиво раскурил трубку:       — Я возьмусь за это дело. Мы с Уотсоном отправимся туда прямо сейчас.       Через десять минут мы уже ехали в книжный магазин несчастного мистера Ричардсона, притаившийся в узких кривых улочках во вполне респектабельном районе Лондона. Даже и не верилось, что совсем рядом с центром столицы Англии все еще могут существовать столь узкие пешеходные улочки — только сверни пару раз с проезжих улиц, и вот, словно и не конец XIX века, а век XVI, ну или XVII…       Магазин был под стать этой улочке, как снаружи, так и внутри. Напрашивалось одно слово — старина, хотя и не дряхлая, рассыпающаяся, а ухоженная, крепкая. Но Холмса это, похоже, не заинтересовало нисколько, он только оглядел дверь снаружи и изнутри и быстро вошел в лавку.       Лестрейд и его криминалисты стояли к нам спиной, инспектор обернулся на звук открывающейся двери, и его лицо отразило целую гамму чувств: от удивления и досады до легкой радости, которую он, впрочем, быстро постарался скрыть за маской суровости.       — Мистер Холмс, Вы чувствуете преступления, даже если Вам о них еще не сообщили? Из полиции к Вам не приходили, и газеты еще ничего не сообщали… не могли…       — Вы удивительно проницательны, инспектор, однако упускаете из вида нашего информатора. Впрочем, думаю, в этом деле он и Ваш информатор.       — Брат покойного? М-да. Ну, что ж? Могу сказать, что это был кто-то не знакомый с убитым — они боролись…       — Позвольте, я осмотрю место преступления.       — Да, пожалуйста, — Лейстрейд кивнул и сделал приглашающий жест рукой.       Пройдя внутрь за первые стеллажи, Холмс сразу подал голос:       — Нет, Вы ошиблись, Лестрейд, этот клиент был хорошо знаком хозяину магазина, иначе он не пригласил бы его сюда, за стеллажи.       — Но, может, он уже там находился и не вышел на звонок — зачитался?       — Нет, если хозяин магазина, который работает в одиночестве, не научится слышать приходящих клиентов, он рискует потерять и покупателей, и товар. А этот магазин, как я понимаю, пользовался спросом, пусть и не самым большим, и имел достаточные доходы, чтобы обеспечивать вполне приличную жизнь своему хозяину. Уотсон, сколько времени прошло, как по-Вашему?       Я приблизился к телу человека, чья смерть была столь кровавой, что книги и ковер под телом полностью пропитались кровью. Он лежал лицом вниз, книги везде валялись в беспорядке. Похоже, он умер лицом вниз, потом тело перевернули, а затем снова перевернули — кровавые следы от пальцев остались на сюртуке убитого, да и следы на ковре говорили об этом.       — Минуту, — промолвил мой спутник, останавливая констеблей, которые собирались перевернуть труп. Он присел возле убитого и обратился ко мне с вопросом. — Уотсон, Вы ничего необычного не замечаете?       — По-моему, здесь все необычно.       Он взглянул на меня исподлобья:       — Я не об антураже, а о ранах.       На спине, действительно, было две раны.       — Похоже, их нанесли уже мертвому телу, — заметил я. — Крови вокруг них нет.       — Верно, — сказал Холмс. А что Вам еще кажется странным?       Я задумался. И не смог ничего ответить. Как обычно.       — Посмотрите, Уотсон, — Холмс изобразил удар ножом в области ран. — Если бы я ударил так, куда направилось бы лезвие?       — Вниз. Или чуть влево.       — Верно. А теперь взгляните на раны. Лезвие пошло в правую сторону. О чем это говорит?       — Убийца — левша?       — Браво, доктор! Это совершенно очевидно! Посмотрим, что с обратной стороны. От этих ран он точно не умер, но кровь же откуда-то текла.       Холмс поднялся и дал знак констеблям. Они перевернули труп на спину. Я никогда не забуду ужаса, охватившего меня при взгляде на его пустые окровавленные глазницы — ни глазных яблок, ни век… Стараясь не глядеть на это жуткое зрелище, я быстро осмотрел труп. В общем-то, хватило общего взгляда на грудную клетку.       — Смерть наступила примерно четыре часа назад, я полагаю, от ран в области сердца.       Холмс нагнулся ниже, присмотрелся к ранам:       — Их восемь. Такое ощущение, что убийца был в ярости, он наносил удары снова и снова, даже когда в этом уже не было необходимости. А раны на спине и вовсе он сделал перед уходом, в отместку. Интересно, — задумчиво проговорил он, — получается, что убийца зачем-то перевернул труп вниз лицом после того как вырезал для чего-то жертве глаза. Лестрейд, что Вы нашли в задних карманах брюк?       — А… м. Только этот листок, мистер Холмс, — инспектор протянул нам страницу, явно вырванную из книги. — Я думаю, что эта страница выпала из старой книги или ее кто-то вырвал случайно, а он, как продавец старых книг, считал необходимым восстановить свой раритет. Так что можно сказать, что ничего не нашли.       Холмс быстро взглянул на Лестрейда, и я увидел на его лице выражение, явно свидетельствовавшее о неудовлетворительности мышления последнего, затем взял в руки листок, углубился в чтение, потом нахмурился и спросил меня:       — Уотсон, что Вы об этом думаете? Я плохо знаю современную литературу. Может, это что-то скажет Вам?       Я взял лист со сгибом посередине. Даже мне было ясно при взгляде на него, что если бы задумали вклеить лист на место в книгу, то не стали бы сгибать. Держа его перед собой, я прочел: «Граф де Морсер с таким ужасом смотрел на нее, словно пропасть внезапно разверзлась у его ног. „Сударыня, — сказал председатель, почтительно ей поклонившись, — разрешите мне задать вам один вопрос, отнюдь не означающий с моей стороны сомнения, и это будет последний мой вопрос: можете ли вы подтвердить ваше заявление?“ „Да, могу, — отвечала Гайде, вынимая из складок своего покрывала благовонный атласный мешочек, — вот свидетельство о моем рождении, составленное моим отцом и подписанное его военачальниками; вот свидетельство о моем крещении, ибо мой отец дал свое согласие на то, чтобы я воспитывалась в вере моей матери; на этом свидетельстве стоит печать великого примаса Македонии и Эпира; вот, наконец (и это, вероятно, самый важный документ), свидетельство о продаже меня и моей матери армянскому купцу Эль-Коббиру французским офицером, который в своей гнусной сделке с Портой выговорил себе, как долю добычи, жену и дочь своего благодетеля и продал их за тысячу кошельков, то есть за четыреста тысяч франков“. Лицо графа покрылось зеленоватой бледностью, а глаза его налились кровью, когда раздались эти ужасные обвинения, которые собрание выслушало в зловещем молчании. Гайде, все такая же спокойная, но более грозная в своем спокойствии, чем была бы другая в гневе, протянула председателю свидетельство о продаже, составленное на арабском языке. Так как считали возможным, что некоторые из предъявленных документов могут оказаться составленными на арабском, новогреческом или турецком языке, то к заседанию был вызван переводчик, состоявший при Палате, за ним послали. Один из благородных пэров, которому был знаком арабский язык, изученный им во время великого египетского похода, следил глазами за чтением пергамента, в то время как переводчик оглашал его вслух: „Я, Эль-Коббир, торговец невольниками и поставщик гарема его величества султана, удостоверяю, что получил от французского вельможи графа Монте-Кристо, для вручения падишаху, изумруд, оцененный в две тысячи кошельков, как плату за молодую невольницу-христианку, одиннадцати лет от роду, по имени Гайде, признанную дочь покойного Али-Тебелина, янинского паши, и Василики, его любимой жены, каковая была мне продана тому семь лет, вместе со своей матерью, умершей при прибытии ее в Константинополь, франкским полковником, состоявшим на службе у визиря Али-Тебелина, по имени Фернан Мондего. Вышеупомянутая покупка была мною совершена за счет его величества султана и по его уполномочию за тысячу кошельков. Составлено в Константинополе, с дозволения его величества, в год 1247 гиджры. Подписано: Эль-Коббир. Настоящее свидетельство, для вящего удостоверения его истинности, непреложности и подлинности, будет снабжено печатью его величества, наложение каковой продавец обязуется исходатайствовать“. Рядом с подписью торговца действительно стояла печать падишаха. За этим чтением и за этим зрелищем последовало гробовое молчание; все, что было живого в графе, сосредоточилось в его глазах, и эти глаза, как бы помимо его воли прикованные к Гайде, пылали огнем и кровью. „Сударыня, — сказал председатель, — не можем ли мы попросить разъяснений у графа Монте-Кристо, который, насколько мне известно, вместе с вами находится в Париже?“ „Сударь, граф Монте-Кристо, мой второй отец, уже три дня как уехал в Нормандию“. „Но в таком случае, сударыня, — сказал председатель, — кто подал вам мысль сделать ваше заявление, за которое Палата приносит вам благодарность? Впрочем, принимая во внимание ваше рождение и перенесенные вами несчастья, ваш поступок вполне естествен“. „Сударь, — отвечала Гайде, — этот поступок внушили мне почтение к мертвым и мое горе. Хоть я и христианка, но, да простит мне бог, я всегда мечтала отомстить за моего доблестного отца. И с тех пор как я ступила на французскую землю, с тех пор как я узнала, что предатель живет в Париже, мои глаза и уши были всегда открыты. Я веду уединенную жизнь в доме моего благородного покровителя, но я живу так потому, что люблю тень и тишину, которые позволяют мне жить наедине со своими мыслями. Но граф Монте-Кристо окружает меня отеческими заботами, и ничто в жизни мира не чуждо мне; правда, я беру от нее только отголоски. Я читаю все газеты, получаю все журналы, знаю новую музыку; и вот, следя, хоть и со стороны, за жизнью других людей, я узнала, что произошло сегодня утром в Палате пэров и что должно было произойти сегодня вечером… Тогда я написала письмо“. „И граф Монте-Кристо не знает о вашем письме?“ — спросил председатель. „Ничего не знает, и я даже опасаюсь, что он его не одобрит, когда узнает; а между тем это великий для меня день, — продолжала девушка, подняв к небу взор, полный огня, — день, когда я наконец отомстила за своего отца!“ Граф за все это время не произнес ни слова; его коллеги не без участия смотрели на этого человека, чья жизнь разбилась от благовонного дыхания женщины; несчастье уже чертило зловещие знаки на его челе. „Господин де Морсер, — сказал председатель, — признаете ли вы в этой девушке дочь Али-Тебелина, янинского паши?“ „Нет, — сказал граф, с усилием вставая, — все это лишь козни моих врагов“. Гайде, не отрывавшая глаз от двери, словно она ждала кого-то, быстро обернулась и, увидя графа, страшно вскрикнула. „Ты не узнаешь меня, — воскликнула она, — но зато я узнаю тебя! Ты Фернан Мондего, французский офицер, обучавший войска моего благородного отца. Это ты предал замки Янины! Это ты, отправленный им в Константинополь, чтобы договориться с султаном о жизни или смерти твоего благодетеля, привез подложный фирман о полном помиловании! Ты благодаря этому фирману получил перстень паши, чтобы заставить Селима, хранителя огня, повиноваться тебе! Ты зарезал Селима. Ты продал мою мать и меня купцу Эль-Коббиру! Убийца! Убийца! Убийца! На лбу у тебя до сих пор кровь твоего господина! Смотрите все!“ Эти слова были произнесены с таким страстным убеждением, что все глаза обратились на лоб графа, и он сам поднес к нему руку, точно чувствовал, что он влажен от крови Али»...       — Могу сказать одно, Холмс: это страница из романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо».       — Ну что же, произведение мы уже знаем. Остается понять, что нам хотел дать понять этим наш убийца.       — Вы полагаете, что он специально для нас оставил этот лист? — осведомился инспектор.       — Безусловно. Ведь, для того, чтобы оставить его незапятнанным, он даже перевернул свою жертву вниз лицом. Вряд ли он вырезал глаза, когда труп лежал на животе. И тщательно вытер руки, следов на кармане нет.       — Зачем переворачивать-то?       — Наверное, остальные карманы залило кровью. А просто на труп класть бумагу он не стал, рассудив, что ее могли смахнуть и не заметить. Этот лист — послание нам, и из этого я заключаю, что либо человек убит в назидание, либо… это новый маньяк. В этом случае будут еще трупы.       — Очень надеюсь, что Вы ошибаетесь, как уже бывало, мне совсем не нужны новые убийства на моем участке.       — Вас только это беспокоит, инспектор? — холодно переспросил Холмс.       Лестрейд смешался, заговорил что-то своим криминалистам.       Я задумчиво смотрел на листок:       — Холмс, Вы думаете, он зашифровал здесь информацию о новом убийстве?       — Или мотив этого. Пока не знаю. Пойдемте, Уотсон, я здесь все осмотрел.       — Мистер Холмс! — окликнул его Лестрейд уже у самой двери, — скажите, что Вы думаете об убийце?       Тот ухмыльнулся:       — Мой друг, Вы стали доверять моему мнению? Похвально! В честь этого я Вам дам описание убийцы. Это мужчина. Он невысок, чуть ниже жертвы, носит ботинки на тонкой подошве. У него на голове редкие седеющие волнистые волосы. И у вас есть отпечаток его большого пальца левой руки — несмотря на все предосторожности, он слегка отпечатался на листе книги. Да, и кстати, лист вырван не здесь, можете не искать книгу. Это домашняя заготовка, что подтверждает преднамеренный характер убийства.       На этом Холмс повернулся к двери, и мы вышли в яркий солнечный день. Находясь на улице, трудно было представить, что за этой дверью скрывается такая мрачная, кровавая картина убийства.       Дома Холмс спросил меня:       — У Вас есть этот роман? Вы запомнили то место, которое было напечатано на листке?       — Конечно.       — Найдите его, пожалуйста!       По правде говоря, я и сам собирался это сделать, поэтому без лишних вопросов прошел в свою комнату, взял книгу и начал искать.       — Вот этот отрывок, — подошел я к сыщику с открытой книгой.       Холмс взял ее у меня, прочитал эту страницу, текст до нее и после.       — Ничего не понимаю. Как это может быть связано с преступлением? — он размышлял вслух. Холмс посмотрел на обложку книги. — Дюма. «Граф Монте-Кристо». Помнится, Уотсон, как-то Вы уже упоминали об этом романе. О чем здесь говорится?       — Грубо говоря, в романе идет речь о молодом человеке, которого все предают, и его мир в одночасье рушится. Он надолго попадает в тюрьму. Потом судьба дает ему в руки богатство и возможность побега. Он возвращается и мстит своим обидчикам. Это если совсем кратко.       — Я так понимаю, что эта страница из той части, где герой уже мстит, — его фраза была больше утвердительной, чем вопросительной. Что поделать? Мой друг оставался верен себе. Все эти истории интересовали его только в совокупности с делом. Он анализировал и препарировал роман как самую обыкновенную улику.       Я кивнул:       — Верно. Здесь говорится о наказании в качестве мести одному из давних обидчиков.       — Значит, месть. Вполне похоже на мотив. Но данных пока маловато.       — Скажите, Холмс, а как Вы составили описание преступника?       — Ну, тут все настолько элементарно, что я просто поражен тем, что его никто не сделал без меня.       — Я догадываюсь насчет роста и ботинок — там были следы. Убийца, пока совершал свои ужасные манипуляции с трупом, наступил в кровь жертвы.       — Браво, доктор! Наконец-то и Вы начали видеть очевидное.       — Но что насчет волос?       — Мой друг, осматривая труп, я заметил, что кулак правой руки убитого сжат, а в нем — клок волос. Он так и не расстался с ним после смерти. Видимо, была потасовка, и книготорговец ухитрился вырвать волосы с головы своего убийцы. Тот не так уж коротко стрижен, поэтому такое и стало возможным. Это, кстати, подтверждает мою теорию о том, что убийца не может быть намного выше убитого, иначе вцепляться в волосы было бы очень неудобно. Все-таки их длина — около 2 дюймов. Он цеплялся бы за что-то иное.       — К какой версии Вы склоняетесь? Убийца из мести или убийца-маньяк?       — Я бы так не ставил вопрос. Маньяк тоже может убивать из мести, если это его сверхидея. Вообще, Уотсон, маньяки бывают нескольких категорий. Например, есть те, кто утверждает свое превосходство над беспомощной жертвой; те, кому это доставляет чувственное удовольствие; убийцы-психопаты, страдающие клиническим бредом и галлюцинациями, ну, эти просто больны; те, кто убивает, чтобы избавить общество от «грязи». И самое интересное, что по данным последних исследований, виновны в их состоянии те, кто их воспитывает. Главным образом — мать. Если она жестока, унижает и бьет ребенка, он, при слабости психики, может стать маньяком. Причем, заметьте — это, в основном, мужчины. То, что, судя по следам, наш убийца — мужчина, добавляет ему подозрения.       — Вы все-таки склоняетесь к версии об убийце-маньяке?       — Не знаю, дорогой друг. Пока я намерен проверить другую версию и поискать личных врагов, но и эту сбрасывать со счетов не буду.       Следующие два дня прошли обыденно: я занимался пациентами, а Холмс пропадал в поисках улик. Вечером второго дня мой друг выглядел довольно мрачно, он сидел в гостиной, когда я вернулся домой с обхода, и курил. Кажется, я спросил его, как продвигается расследование.       — Похоже, Уотсон, что первую версию придется отбросить — я не нашел никаких следов тайных или явных врагов убитого. Скотленд Ярд зашел в тупик, а я удивлен тем, каким бесконфликтным может быть человек.       — И при этом ему все равно пришлось умереть такой страшной смертью!       — Да, это так, — мрачно констатировал гениальный сыщик, понимая, что его нынешняя версия подразумевает новые человеческие жертвы. Его гений полностью оправдал себя уже на следующее утро. На этот раз на место преступления нас позвали уже из полиции.       Когда мы прибыли по указанному адресу, то оказалось, что это дом довольно зажиточного модного писателя дамских романов, некого Уолхолла, и убит был именно хозяин дома. Тело лежало в большой гостиной на ковре. Убит снова ударами ножа, на этот раз их было три, со спины. Убитый упал лицом вниз, после чего его перевернули на спину, а затем… ему отрезали пальцы правой руки и положили рядом с телом.       — На этот раз — пальцы, — пробормотал Холмс. — Этот маньяк оставляет нам послание, Лестрейд! — продолжил он уже громко. — Где лист из книги? Он же был в кармане убитого?       — Да, — упавшим голосом ответил инспектор. — Джефферсон, дайте лист мистеру Холмсу.       Полицейский подал просимое, и Холмс вцепился в этот клочок бумаги мертвой хваткой. Прочитал, задумался, прочитал еще раз. Передал листок мне:       — Надеюсь, Уотсон, Вы опознаете этот текст?       Взяв лист из рук друга и начав читать, я был удивлен, так как это не был широко известный популярный роман, как в прошлый раз. Я видел перед собой текст рассказа, безусловно интересного, но неизвестного широкой публике. К моему стыду, сказать мне было нечего — я не узнал его. Итак, вот текст: « „Да, — проговорил он отчаянно, — у меня был талант. Везде, на всем видны его признаки и следы…“ Он остановился и вдруг затрясся всем телом: глаза его встретились с неподвижно вперившимися на него глазами. То был тот необыкновенный портрет, который он купил на Щукином дворе. Все время он был закрыт, загроможден другими картинами и вовсе вышел у него из мыслей. Теперь же, как нарочно, когда были вынесены все модные портреты и картины, наполнявшие мастерскую, он выглянул наверх вместе с прежними произведениями его молодости. Как вспомнил он всю странную его историю, как вспомнил, что некоторым образом он, этот странный портрет, был причиной его превращенья, что денежный клад, полученный им таким чудесным образом, родил в нем все суетные побужденья, погубившие его талант, — почти бешенство готово было ворваться к нему в душу. Он в ту же минуту велел вынести прочь ненавистный портрет. Но душевное волненье оттого не умирилось: все чувства и весь состав были потрясены до дна, и он узнал ту ужасную муку, которая, как поразительное исключение, является иногда в природе, когда талант слабый силится выказаться в превышающем его размере и не может выказаться; ту муку, которая в юноше рождает великое, но в перешедшем за грань мечтаний обращается в бесплодную жажду; ту страшную муку, которая делает человека способным на ужасные злодеяния. Им овладела ужасная зависть, зависть до бешенства. Желчь проступала у него на лице, когда он видел произведение, носившее печать таланта. Он скрежетал зубами и пожирал его взором василиска. В душе его возродилось самое адское намерение, какое когда-либо питал человек, и с бешеною силою бросился он приводить его в исполнение. Он начал скупать все лучшее, что только производило художество. Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на нее кидался, рвал, разрывал ее, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья. Бесчисленные собранные им богатства доставляли ему все средства удовлетворять этому адскому желанию. Он развязал все свои золотые мешки и раскрыл сундуки. Никогда ни одно чудовище невежества не истребило столько прекрасных произведений, сколько истребил этот свирепый мститель. На всех аукционах, куда только показывался он, всякий заранее отчаивался в приобретении художественного создания. Казалось, как будто разгневанное небо нарочно послало в мир этот ужасный бич, желая отнять у него всю его гармонию. Эта ужасная страсть набросила какой-то страшный колорит на него: вечная желчь присутствовала на лице его. Хула на мир и отрицание изображалось само собой в чертах его. Казалось, в нем олицетворился тот страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин. Кроме ядовитого слова и вечного порицанья, ничего не произносили его уста. Подобно какой-то гарпии, попадался он на улице, и все его даже знакомые, завидя его издали, старались увернуться и избегнуть такой встречи, говоря, что она достаточна отравить потом весь день».       Закончив читать, я обратил внимание на то, что в углу листа отпечаталась краска с предыдущей страницы. На верхнем поле была надпись, с трудом разбирая которую, я прочел: «Гоголь. Портрет».       — Холмс, здесь в углу отпечаток с другой страницы.       — Я заметил.       — Это Гоголь.       — Кто он?       — Насколько я знаю, современный русский автор. Мне как-то о нем рассказывал один из пациентов. У этого автора довольно странные произведения, по моему мнению.       — Да? Ну, на этой странице я не вижу ничего странного. Отрывок явно говорит о зависти. Все-таки, это мотив: месть и зависть. Чему же он завидовал? — последний вопрос был явно обращен к самому себе и произнесен тихим голосом, при этом Холмс уже двигался по комнате, осматривая то одну, то другую вещь. Я тоже оглядывал место преступления: богатая гостиная являла собой апофеоз беспорядка. Похоже, здесь накануне веселились, кое-где на полу лежал мусор, на столах стояли остатки еды и выпивки, на полу, возле убитого, лежал бокал. Наверное, остатки его содержимого вылились на ковер, когда убитый упал, а бокал выпал из его руки.       — Что скажете, мистер Холмс?       — Он дремал или задумался, когда убийца первый раз ударил его ножом, он вскочил, но так как был сильно пьян, то не смог ничего предпринять. Убийца сделал еще два удара, которые и оборвали жизнь этого несчастного. А далее и так понятно, что убитый упал, маньяк развернул его на спину и отрезал пальцы жертве.       — Зачем он это сделал?       — У меня есть несколько версий на этот счет, но я не хочу пока о них говорить. Главное, что это послание для нас, тех, кто расследует это дело.       — Мистер Холмс, преступники обычно стараются замести следы или оставить ложные, но специально оставлять послания! Это странно!       — Инспектор, я полагаю, Вы не изучали мировую криминалистическую практику? А вот я изучал и могу сказать, что в мире есть уже несколько описанных случаев, подобных этому. У маньяков свои резоны и совершенно другой стиль мышления, чем у нас с Вами. Ими владеет какая-либо сверхидея, и все, что они совершают, — Холмс указал на труп, — делается во имя этой идеи. Некоторые из этих странных людей даже желают, чтобы их нашли. Этого требует их сверхидея. Если мы ее разгадаем, то поймаем убийцу.       Лестрейд покашлял и произнес:       — Ваши теории, конечно, интересны, но скажите, как убийца добрался до жертвы — дом полон слуг?       — Здесь, похоже, ночью гуляли, — сказал мой друг, оглядывая комнату. — Кто здесь был в гостях и кто им прислуживал?       — Джефферсон, зовите слуг на допрос!       Слуг было пятеро: дворецкий, повар, горничная и два лакея. Горничную отпустили накануне в семь часов вечера, и она удалилась из дома, поэтому ценных сведений не могла дать. Повар находился все время на кухне, как и следовало ожидать. Подождав, пока инспектор Скотленд Ярда закончит его допрос, Холмс спросил:       — Скажите, Вы видите официантов, которые приносят и уносят блюда?       — Разумеется, сэр!       — Вечер обслуживали только лакеи этого дома?       — Нет, сэр, не только. Были два наемных официанта.       — Кто занимался наймом?       — Хозяин в какой-то конторе, боюсь, я не смогу помочь.       — А Вы? — повернулся Холмс к дворецкому.       — Хозяин был на Чемстед-стрит, в заведении Олдена. Там их и нанял.       — Мистер Холмс, Вы подозреваете официанта?       — Мнимого официанта, инспектор. Уверен, в конторе Олдена Вам скажут, что прислали только одного человека.       Холмс снова обратился к повару:       — Вы смогли бы описать обоих наемных слуг?       Тот задумался:       — Один высокий, худой, у него была какая-то высокомерная манера держаться. Второй — не знаю, обычный какой-то. Невысокий, седеющий. Идеальный слуга, все делал быстро, на глаза почти не попадался, ничем не раздражал. А я больше за своими блюдами смотрел, чтобы все было приготовлено вовремя и как надо.       — Да, он полностью вписался в обстановку, вжился, так сказать, в роль.       — Может, он актер? — предположил я.       — Ну, как-то он с искусством точно связан. Не зря же он нам листы из книг оставляет. Итак, я думаю, этот мнимый официант остался после окончания вечера и следил… Так, а почему слуги не убрали со стола и не привели в порядок помещение после приема?       — Хозяин отослал нас на кухню. Сказал, что хочет побыть один, и что позже позовет нас, — ответил один из лакеев.       — Нанятые официанты были с вами в кухне?       — Нет. Уборка не входила в их обязанность       — Значит, один из них мог затаиться в комнате и убить несчастного.       — Странно, что никто не слышал его криков, — проговорил Лестрейд.       — Боюсь, вчера хозяин сильно перебрал. В таком состоянии он был… нечувствителен ни к чему.       Мой друг направился к выходу:       — Здесь все. Больше мы ничего не найдем. Пойдемте, Уотсон.       Мы вышли на улицу в сырой лондонский день.       Холмс был погружен в себя, даже о трубке совсем позабыл. Некоторое время мы шли молча, я боялся потревожить его и нарушить ход его мыслей. Вдруг Холмс словно очнулся и с досадой воскликнул:       — Ни единой зацепки! Ни единой!       — Вы ли это, Холмс? А как же контора Олдена?       — Этим займется Скотленд Ярд, — отмахнулся сыщик, — но я уверен, что выстрел будет холостым. Я должен заняться окружением этого романиста, хотя это и не просто — я думаю, Уотсон, Вы единственный из модных ныне писателей, кто ведет довольно уединенную жизнь.       Следующие несколько дней я видел Шерлока только урывками. Он то светился надеждой, то был мрачен, как грозовая туча. Иногда он кидал мне фразу-другую о ходе расследования. Так я узнал, что поход в контору Олдена дал именно тот результат, что предсказал Холмс. А также, что жизнь писателя была бурной и беспорядочной, знакомых, как с дружеским расположением, так и врагов, у него оказалось огромное количество, у многих можно было найти несметное количество мотивов. В общем, работы было невпроворот.       Газеты пестрели подробностями, зачастую теми, которых не было. Газетчики спекулировали на страхе людей и на их любви к сенсациям.       С момента первого убийства прошло уже больше двух недель, а мой друг, похоже, никак не находил разгадку, каждая ниточка заканчивалась тупиком. Холмс становился все более раздражительным. Я понимал — он переживает из-за того, что не сможет предотвратить следующее убийство, которое не заставит себя долго ждать.       На этот раз мы все узнали из газеты. Прочитав об убийстве книгоиздателя, которому при этом отрубили руки, Холмс пришел в ярость.       — Лестрейд решил, что я справляюсь так же плохо, как и они, и поэтому не позвал меня осмотреть место преступления. А теперь половина улик затоптана. Собирайтесь, Уотсон! Главное, что я хочу знать — какое послание нам оставил этот психопат. В газете об этом не написали ни слова.       На этот раз мы ехали в издательство. Был почти полдень, когда мы прибыли. Как ни странно, полисмены пропустили нас внутрь без проблем, и уже там мы разыскали вездесущего Лестрейда:       — А, мистер Холмс, я был уверен, что Вы придете. Здесь все так же, и улик столько же — их просто нет!       — Ну, это как посмотреть, инспектор. Теперь мы точно знаем, что убийца интересуется книжной отраслью. Убиты: торговец книгами, писатель и издатель.       — Верно. Но кого он собирается убить следующим? Бумажного магната? Поэта? Работника печатного станка? Или корректора?       В голосе Лестрейда слышался сарказм.       Чтобы переключить внимание говоривших с препирательств на действительность, я сказал:       — Может, осмотрим место преступления?       — Да, идем, почему нет? — пожав плечами, ответил инспектор Скотленд Ярда.       Мы поднялись на этаж вверх и вошли в просторный кабинет. Очевидно, он принадлежал убитому. С момента обнаружения трупа прошло более пяти часов, и утренняя «Таймс» успела дать короткую заметку об этом. Но здесь все еще шла работа, и все оставалось на местах. Тело издателя лежало на полу, лицом вниз, на голове тяжелая рана, нанесенная, похоже, пресс-папье, оно валялось тут же. Затем три ножевых ранения в спину, одно из них — смертельное. А затем ему отрубили руки. Убийца положил их недалеко от тела.       Холмс некоторое время осматривал место преступления, а затем резко повернулся к Лестрейду:       — Какой текст на этот раз?       Тот как-то сник, замялся, но все же протянул листок. Я заглянул через плечо Холмса и с громким возгласом отшатнулся. Я узнал его! Да, это один из моих рассказов, один из первых — «Этюд в багровых тонах». Мой рассказ! Да убийца смеется над нами!       — Ну что ж, — сказал Холмс холодно, — пока мотивы подтвердились. Снова речь о мести.       — За что он всем им мстит? — удивился я.       — Он им завидует. Они известны, состоятельны, са…       — А книготорговец?       — И его кормила книгоиндустрия. И неплохо кормила, надо сказать.       — Где Вы собираетесь искать этого ненормального «книжного червя»?       Холмс помрачнел и тихо ответил мне:       — Я многое перепробовал, но большинство зацепок закончилось тупиком… Это непростое дело.       Для него, человека с легко уязвимым самолюбием, это было нелегкое признание. Надо сказать, я оценил это откровение, показывающее всю глубину его доверия ко мне.       Домой мы шли в тягостном молчании. Я думал о своем рассказе, который убийца использовал в качестве послания. О чем думал Холмс, я не знаю, но он был мрачен.       На следующий день к нам ворвался воодушевленный Лестрейд:       — Что ж, уважаемый мистер Холмс! На этот раз Скотленд Ярд опередил Вас в расследовании. Мы поймали убийцу!       Холмс выглядел удивленным, а я поспешил спросить:       — И кто же это?       — Мясник Хемстед из лавки на Эдингтон-стрит. Я сразу понял, что эта улица находится неподалеку от всех трех мест убийств, а потому навел справки, есть ли на ней лавка мясника, и если есть, то обслуживал ли он жертв. И да! Я попал прямо в яблочко. Он поставлял мясо всем трем жертвам. Мы его уже арестовали. Так что можно считать дело закрытым.       — Собственно, почему мясник? — удивился я.       — Ну, как же, уважаемый доктор! Мясники же постоянно имеют дело с разделкой туш. Что им обрезать пальцы? Ерунда. А инструменты всегда имеются.       Я взглянул на Холмса, тот даже не скрывал своего разочарования.       — А при чем тут книги? Вырванные страницы? За что он им мстил? — удивленно спросил я инспектора.       Холмс только посмотрел на того с любопытством, слегка склонив голову набок. В глазах светился знакомый насмешливый огонек.       — Ну, вот пока не ясно, что же они с ним не поделили. Возможно, он просто им завидовал.       — Ну да, завидовал, именно этим троим, — вмешался Холмс. А может, его раздражали книги Уолхолла? А издателя убил за то, что он их издавал?       — А продавца за то, что продавал! — восторженно закончил Лестрейд. — Вот Вы сами все и поняли.       — Не подходит, — вздохнул Холмс.       — То есть как? — опешил наш гость. — Что не подходит?       — Да все: во-первых, книги этого писателя издавались и продавались большими тиражами, и поверьте, в основном — в других магазинах. Что ж он только этому торговцу отомстил?       — Ну, только этот торговец был его клиентом, другие у него мясо не покупали.       — А как Вы посмотрите на мое «во-вторых»: у него есть алиби как минимум на второе убийство.       — Как? — Лестрейд был слишком озадачен.       — Да, пятого числа он справлял день своего рождения еще с обеда, всю ночь находился в таверне «Милая Лу» на той же улице, где расположена его лавка. Напился и набедокурил так, что его запомнили все, кто там был — и хозяин, и обслуга, и посетители. Пробыл там до самого утра. А теперь еще одно обстоятельство, так сказать, в-третьих, он, ведь, высокий мужчина, с густой каштановой шевелюрой и окладистой бородой. Так как его можно перепутать с убийцей — низкорослым, седеющим, безбородым, — тем, кто провел ту ночь рядом с жертвой в качестве официанта?       Инспектор был раздавлен аргументами «своего» консультанта, как Холмс не раз себя называл. Пробормотав что-то невразумительное, типа: «Я лично должен убедиться в его алиби», инспектор схватил свой головной убор и поспешно ретировался.       — Вы здорово с ним разделались, — я повернулся к другу.       — Сколько лет я его знаю, но он так и не научился сначала проверять информацию, а потом хватать подозреваемых, — он выглядел одновременно и довольным, и разозлившимся — удивительно богатая мимика! — Я уже давно проверил информацию и по мяснику, и по лекарю, и по всем, кто имел дела со всеми тремя жертвами или хотя бы с первыми двумя.       — По всем? Но их, вероятно, очень большое количество?       — Семьдесят два человека, Уотсон. И после проверки их всех — ни одной зацепки! — теперь он выглядел только рассерженным. — Могу сказать одно: эти три убийства случились недалеко друг от друга, это заметил даже Лестрейд. Если будет нужно, я начну проверять всех жителей Лондона в пределах трех кварталов от мест убийств. Но я найду его!       Я ужаснулся:       — Всех? Это такое количество!       — Пятьсот тридцать семь человек, если считать и прислугу, но не считать детей. Это только мужчины.       — Это же катастрофическое количество, Холмс!       — Не такое уж большое. Вы забываете, что надо будет вычесть всех, кто не похож по описанию на убийцу. Я отправляюсь «на охоту».       Он исчез в недрах своей комнаты, а когда показался, то был похож на разнорабочего.       — Пойду проверять газовую систему во всех домах, — улыбнулся мне почти незнакомый субъект в чистой, но старой одежде, с седеющими волосами и усами. — Пожелайте мне удачи, Уотсон.       — Да, удачи, Холмс!       И он исчез в суете дня, а я пошел готовиться к обходу пациентов.       В тот день я провел самый ужасный обход пациентов в своей жизни. Ни до, ни после, они не мучили меня таким количеством вопросов о расследуемом деле, так дружно. Конечно, пациенты время от времени интересовались, как моими рассказами, так и текущими расследованиями Холмса, однако никогда еще это не было так назойливо и повсеместно. Но, надо сказать, что эти три убийства, расписанные ярчайшими красками в газетах, взбудоражили все население Лондона.       Тихая миссис Изире поведала мне, что страдает нервным расстройством и бессонницей с тех пор как узнала о третьем (подумать только! третьем!) убийстве этого маньяка. Пришлось прописать ей успокоительное.       Седовласый мистер Пикс, страдавший от болей в пояснице, сообщил мне, что читает газеты, выискивая в них информацию об убийствах, что он начал систематизацию всех убийств последних десяти лет. И показал мне кипу газет на столе. Я вспомнил картотеку Холмса — мистеру Пиксу до нее трудиться несколько десятков лет. Но рассказывать об этом старику я не стал.       Лорд Нэрроу-младший, из обедневшей аристократии, тративший большую часть своих сбережений на книги, пустился в длинный рассказ об аналогичных случаях в литературном мире. Я ушел опустошенным.       Но добил меня мистер Реднот. У него я пробыл около полутора часов, не выписав ему никаких рецептов, хотя очень хотелось дать ему снотворного, чтобы уже уйти из этого дома. Такой пространной речи о ненависти и мщении я не слышал никогда, даже от Холмса…       Я пришел домой, будучи сильно не в духе. Холмс был дома. Он предавался сибаритству — лежал на диване в гостиной. И странное дело — трубка лежала рядом совершенно холодная. Присмотревшись к нему, я понял, что это было не праздное времяпровождение, а апатия — состояние, которое время от времени нападало на него, в молодости чаще, перемежаясь с маниакальной работоспособностью, сейчас реже, впрочем, периоды энергичных действий стали хоть и более длительными, но менее агрессивными и выматывающими. Надо сказать, что это состояние у Холмса я не наблюдал уже порядка полугода. Я знаю, что при апатии моего друга следует оставить в покое, но я сам был в таком мрачном расположении духа, что не удержался:       — Холмс, применяя Ваш метод дедукции, я делаю заключение, что Вы не знаете, где искать нашего злобного Потрошителя.       Холмс зло посмотрел на меня, а потом внимательно окинул взглядом и произнес:       — Вы вернулись от своих пациентов, последним у Вас был Реднот.       — Верно, — опешил я, — откуда Вы знаете?       — О чем? О пациентах? Вы их часто посещаете в это время. К тому же при Вас медицинский саквояж, — фыркнул он. — Или о Редноте? Это также элементарно. Вы только от него приходите таким мрачным и раздражительным.       Занявшись такой нехитрой дедукцией, Холмс как будто забыл про свою апатию, но мое раздражение было все еще со мной, и я сказал несколько резко:       — Да, это Вы верно заметили. Только он может так вывести меня из себя. Все время говорит о себе, долго и нудно. Я думаю, что следует его передать психиатру на осмотр. В следующий раз я обязательно дам ему направление. А еще он всегда интересуется моими книгами и Вашими расследованиями. Сегодня он перешел все мыслимые границы — целый час говорил мне об этом Потрошителе, про которого вычитал в газете, о мстительности. Он знает, что Вы, Шерлок, занимаетесь этим делом. Впрочем, об этом знают все, кто читает газеты. Реднот все время норовит обсудить, где может быть преступник, почему выбрал этих жертв, мол, они перешли ему дорогу, стали удачливее его! Он рассуждал об отрезанных частях тел, об уликах, о содержании книг, и так далее. Под конец он всучил мне свою книгу. Он, видите ли, тоже писатель, но стеснялся раньше об этом говорить! По дороге я попытался почитать ЭТО, но это просто кошмар!       Я выливал на Холмса весь свой гнев, под конец я почти кричал. И вдруг обнаружил, что мое раздражение иссякло. И я закончил вполне миролюбиво:       — Да и Бог с ним! — бросив на стол собрание опусов этого незадачливого автора.       Холмс встал с дивана, взял книгу со стола, перелистнул несколько листов с предисловием, немного почитал и протянул:       — М-да, стиль ужасный. Если он разговаривает так, как пишет, я не удивляюсь Вашему настроению, Уотсон.       — Вы заметили, Холмс, что мы положительно влияем друг на друга? Мой гнев и Ваша апатия испарились.       — Да, Уотсон, у меня появилась одна мысль, пока Вы выпускали пар, я хочу ее проверить. Говорите, этот Реднот допрашивал Вас насчет этого дела не хуже полицейской ищейки?       — Много кошмарней. Полицейский работает за зарплату, а этот — по своему маниакальному интересу…       Я замер на полуслове с открытым ртом. В этот миг словно что-то прояснилось в голове — я осознал, что мне есть, что обсудить.       — Холмс, — слабым голосом начал я, - не смейтесь только, мне показалось, что этим убийцей может быть Реднот. Я… помогите мне или подтвердить, или опровергнуть это. Ужасно! Мой пациент… Как с ним общаться? — я бессильно опустился в кресло.       Сыщик цепко оглядел меня:       — Признаться, друг мой, я не ожидал от Вас этого. Мне именно эта мысль пришла в голову во время Вашего монолога, — на этих словах он взял в руки свою неизменную трубку и раскурил ее. — Давайте проверим: он похож по описанию, которое я дал? У него негустые волнистые седеющие волосы? бороды нет? соответствие роста?       — Да, — холодея, ответил я.       — Он левша?       — Он амбидекстр — владеет обеими руками примерно одинаково.       — Интересно. Этого варианта я не учел. Как Вы узнали? Простите, друг мой, но вряд ли Вы столь наблюдательны, чтобы самостоятельно сделать этот вывод.       — Увы, Вы правы. Он сам мне рассказал. Похоже, он от рождения левша. Но мать жестоко вытравляла в нем левшество, привязывала ложку и перо к правой руке, была…       — Ага, жестокая мать, как я и говорил Вам.       — Да. Он вырос правшой, но ему было очень неудобно — в школе он пропускал слоги и путал буквы. Из-за этого успеваемость была не очень высокой. Дети смеялись над ним, преподаватели были невысокого мнения о нем. Когда он стал жить один, то специально развил левую руку. Оказалось, что сделать это очень легко для него. При этом грамотность оказалась превосходной.       — Понимаю. Алиби?       — Я не знаю, Холмс. Не выяснял. Единственное, что я могу сказать, что в эти дни я его не посещал.       — Ладно. Выясним. Добавим его интерес к этому делу. Как вы сказали? Маниакальный? Возможно, Вы недалеки от истины.       Я непроизвольно застонал:       — Столько времени я общался с ним один на один. Он же мог в любой момент меня убить!       Тонкая улыбка появилась на губах моего друга:       — Вы ненаблюдательны, как всегда, Уотсон! У себя дома он убивать не станет никого. Все жертвы были убиты на своей территории — дома или на работе.       — Для меня это слабое утешение. Когда я к нему приду, то буду сильно нервничать, он заметит.       — Когда Вы должны к нему идти?       — Завтра.       — Вы не пойдете.       — Но как?       — Вы займетесь для меня другим делом. Вчера вечером к нам заходила вдова Мэрроу, если помните, я думаю, что завтра Вы должны поехать в Спрингфилд по ее делу.       — Но мои пациенты…       — Их много назначено на завтра?       — Миссис Ллойд, мистер Добсон, мистер Кларк и упомянутый Реднот.       — Он так болен, что ему назначено на два дня подряд?       — У него больные только нервы. И самолюбие. Но мне пришлось пообещать ему посещение завтра, иначе я бы от него сегодня не вырвался.       — Что ж, четверо — это немного. Напишите им, отложите визит на один день. Там есть что-то срочное?       — В общем-то, нет. Можно день и повременить.       — Тогда договорились. Вы едете по делу вдовы Мэрроу, а я проверяю Вашу версию.       Я написал четыре извинительных записки моим пациентам, с особенным облегчением — Редноту. Отправил их адресатам с посыльным. Вечер прошел под звуки задумчивого пощипывания струн скрипки моим другом.       Спал я плохо, мне снились кошмары с кровавыми видениями. И когда просыпался — слушал какие-то звуки, которые шли из комнаты Холмса — похоже, он тоже плохо спал.       На следующее утро, когда я вышел из спальни, то увидел осунувшегося, с перевязанной шарфом шеей Холмса, сидящего под пледом у разожженного камина. Я сбежал по ступеням и подошел к нему.       — Я заболел, Уотсон, — хрипло произнес он.       Пощупав его лоб, я пришел к тому же неутешительному выводу. Лоб был горячим, глаза лихорадочно блестели.       — Холмс, я не могу ехать, раз у Вас жар! Я же врач.       — Можете. Жар небольшой. Это пустяки, обычная простуда, — засмеялся он, и тут же закашлялся. — Переохладился вчера на улице.       Помолчав, он продолжил:       — Оставляйте Ваши наставления, порошки, рецепты и поезжайте в Спрингфилд. Там, в доме вдовы, Вы опросите владелицу и ее служанку. Интересовать Вас будут такие вопросы: «Какие драгоценности вдовы они помнят? Какую драгоценность хозяйка надевала последней?» Осмотрите на месте шкатулку, ключ и все, что посчитаете важным. Думаю, с этим Вы справитесь.       — Холмс, но!..       — Привезите мне ответы, чтобы я мог заняться после этим делом. А я постараюсь выполнить Ваши предписания и выздороветь, как можно быстрее. И про Вашего пациента все выясню.       — Как же Вы будете заниматься этим жутким убийством в таком состоянии?       — Как обычно: с помощью верной трубки с табаком и известных Вам агентов. Вы должны уехать, Уотсон. Я уверен, что после посланной Вами записки наш «друг» следит за домом. Если Вы не уедете, он заподозрит неладное и заляжет на дно или замыслит что-то против Вас.       Я вздрогнул, а он продолжал:       — Я уже попросил миссис Хадсон вызвать Вам кэб через полчаса. Позавтракайте и отправляйтесь.       — Ладно, я еду, но Вы будете принимать это лекарство, — я быстро выписал рецепт, — каждые два часа. Отдам рецепт миссис Хадсон.       Холмс кивнул.       Что ж? Выписав ему стандартные лекарства, которые обычно ставили его на ноги, я отправился выполнять поручение.       На улице уже стоял кэб, и я, недолго думая, сел в него, и назвав нужный вокзал, погрузился в размышления, из которых я вынырнул, когда голос моего возницы возвестил: «Приехали, сэр!».       Однако, выйдя из кэба, я не увидел вокзала. Более того, мы находились в каком-то дворе, а возница закрывал за нами ворота.       — Что здесь происходит? — резко начал я.       — Тише, пожалуйста! — возница подошел ко мне, откинул капюшон и снял шарф. Я не поверил глазам, передо мной стоял…       — Майкрофт Холмс? Разыгрывать меня — это у вас семейное… Так как это понимать?       Тот печально улыбнулся:       — Я понимаю Вашу реакцию, однако боюсь, что был вынужден так поступить. Вчера я получил письмо от Шерлока, из которого я понял, что он подвергает себя сильной опасности. Мы должны ему помочь.       — О чем Вы? И… где мы?       — Мы позади соседнего с Вашим дома, на Бейкер-стрит. И я думаю, что по этой крыше — он указал наверх, мы сможем пройти в Вашу квартиру.       — Через крышу? — изумился я. — Зачем?       — Мы должны остаться незамеченными, но быть рядом с ним.       Я безоговорочно поверил ему, так как знал, что брат ему так же дорог, как и мне.       Как два вора, мы полезли на крышу соседнего дома, рискуя или упасть на мостовую, или привлечь внимание людей внизу. Слава Богу, ни того, ни другого не случилось — прохожих было мало с этой стороны, двор отделял дом от улицы, да и люди часто погружены в себя и не замечают, что вокруг происходит.       Подойдя к дому по крыше, я понял, что если открыть окно, то в комнату Холмса можно будет залезть без труда. Он и сам пару раз выбирался из квартиры этим путем. Но окно было заперто, хотя когда это останавливало Холмса?.. Холмсов… Майкрофт достал отмычки, чем поразил меня до глубины души, а затем быстро отомкнул замок на окне.       — Это у вас тоже… фамильное? — спросил я вполголоса.       Майкрофт Холмс усмехнулся:       — Я старше Шерлока, и это я учил его всем азам сыщицкого дела. В том числе — этому, — он указал на отмычки. А теперь — за дело.       Мы залезли в окно, заперли его за собой и тихонько приоткрыли дверь, ведущую в гостиную. Как раз вовремя, чтобы быть свидетелями разыгравшейся там сцены. Как я понял, мой друг был не один в комнате — он беседовал с очередным посетителем, которого я, правда, не видел — все-таки неудобно выглядывать в небольшую щелочку.       Сначала голос визави Холмса был невнятным, но, похоже, он поздоровался. А затем я услышал:       — Мистер Холмс, а Ваш друг — доктор Уотсон? Он дома?       Я удивленно замер — Реднот! Он сам пришел ко мне? Я ведь написал ему, что уеду. Следующие слова, сказанные им сразу после того, как мой друг объявил о моем отъезде, повергли меня в еще большее изумление:       — Нет дома? Уехал? Вот и хорошо! Мне нужно потолковать с Вами наедине.       — Что ж, — хрипло сказал Холмс, — присаживайтесь и рассказывайте.       — С Вашего позволения я буду прохаживаться — не могу сидеть, когда думаю.       Холмс слегка усмехнулся, мне было хорошо видно его лицо, — а я снова сильно удивился — я никогда не замечал за Реднотом привычки метаться по комнате при разговоре. Зато теперь я имел возможность иногда его видеть, и я заметил, что он необыкновенно возбужден — размахивал руками, громко говорил, а вся его фигура выказывала огромное физическое напряжение, он почти подпрыгивал при ходьбе.       — Итак, мистер Реднот, что Вас привело ко мне?       — Разумеется, дело этого нового Потрошителя! Он заставил весь город говорить о себе, но никто не знает о том, кто он!       — Если бы это было известно, преступник бы уже сидел в тюрьме. Кстати, почему Вы решили, что он один?       — Так писали газеты, — слегка опешил он. — Вроде, везде говорится об одном преступнике.       — Возможно. Но можно ли верить всему, что пишут газеты? А с чем пришли Вы? У Вас есть интересующая меня информация? Улики?       — Может быть. Вы же знаете, что убийца мстит убитым, но знаете ли, за что?       — Любопытно. Расскажите.       Я не узнавал Холмса — всегда нетерпеливый и нетерпимый к чужим догадкам, он сейчас воплощал собой само терпение. Впрочем, расследуя дело, он мог играть любую роль.       Реднот, остановившись рядом с креслом сыщика, и тем самым попав в область моего обзора, стал излагать свою теорию:       — Я думаю, что убийца явно демонстрирует злость на всю пишущую и прочую книжную братию. Он мстит им.       — Его не оценили по достоинству?       — Именно! Его не поняли, унизили, растоптали, а в ответ он сделал то же самое с ними.       — Думаете, эти трое были с ним лично знакомы?       — Двое — несомненно! Они, являясь представителями обслуживающих профессий, лично ему отказывали в издании и распространении книг.       — А писатель?       — Он пишет такую ерунду! Модный автор!!! За что ему такая слава? Разумеется, он поплатился за это дело.       — А отрезанные части тел — разумеется, указание на то, чем именно убитые работали в своей профессии.       — Да-да, именно!       — А тексты — указание на мотив — месть, зависть, ненависть.       — Верно! Кроме последнего текста. Это не только мотив, но и предупреждение. Вам, мистер Холмс. Ведь это текст о том деле, в котором Вы расследовали мщение и искали мстителя. Теперь же ради мщения убийца ищет Вас.       Я похолодел — неужели он подбирался к моему другу. Почему? Зачем? Холмс в следующее мгновение озвучил вслух мои вопросы:       — Зачем я ему? Я не писатель, не издатель, и вообще с книгами почти не дружу.       — Просто он хочет славы. Как же ее добиться? Самый верный способ — преступление, убийство… серийное убийство! А уж если будет убит знаменитый сыщик и, что еще важнее, герой известных книг Вашего друга…       Я видел, как глаза Холмса потемнели от гнева — его назвали героем моих книг, сказали, что это в нем — главное. Меня прошиб холодный пот — так его давно никто не оскорблял.       — Не знаю, какой Вы писатель, — процедил он сквозь зубы, — но преступник посредственный.       Я едва слышно охнул. Майкрофт Холмс, о присутствии которого я совсем забыл, стиснул мое плечо, заставляя молчать.       В одно мгновение Реднот подскочил к Шерлоку сзади и приставил к его шее нож. Он был в выгодной позиции, возвышаясь над сидящим в кресле.       — Да, верно, это я убил тех троих, но Вам это знание уже не поможет. Поздно, «великий сыщик»! Я убью Вас, и об этом напишут все газеты!.. Но… мне интересно, на чем же я прокололся?       — На всем, — фыркнул Холмс, и я с удивлением заметил, что он не хрипит. Не знаю, что и подумать, наверное, это от нервного потрясения. — Но главное, что Вас выдало и убедило меня в Вашей виновности окончательно — упоминание последнего текста. Его нет в газетах. Я специально проследил, чтобы газетчики не получили его.       — Это безобразие, мистер Холмс! Я пишу свой шедевр, а Вы смеете утаивать от публики информацию! Всю жизнь меня кто-то унижает, старается сделать мне больно. В начале в этом преуспела моя мать — она всегда говорила, что у меня нет никаких способностей, что я бездарен во всем. И я ей верил. Отец умер, когда я был совсем маленьким, так что от материнского влияния меня защищать было некому. Когда я подрос, в школе надо мной издевались одноклассники — они считали меня маменькиным сынком, отбирали мой портфель, били меня, рвали мои тетради. А я, будучи уверен, что ни на что не гожусь, не противодействовал им. Когда я вырос, то обучился на юриста и стал работать в конторе как мелкий клерк — помощник нотариуса. Но я уже начал понимать, что меня обманули — я могу многого добиться. У меня есть талант — я начал писать. Мои рассказы были замечательны, но и тут меня ждало горькое разочарование — их не взяли в печать, не посчитали достойными. А когда я сам накопил деньги, и опубликовал свою книгу, этот надутый индюк, продавец книг, у которого я брал их постоянно, отказался брать ее в продажу после прочтения. Меня снова сочли никуда не годным. Но теперь я не собирался с этим мириться! И тогда у меня созрел план мести, а также и моего триумфа. Я убил их, и обо мне заговорили, теперь я убью Вас и заберу Вашу славу как героя повествований. Так что в итоге будут убиты писатель, издатель, книготорговец и герой рассказов. И это мой шедевр! Если Вы знаете молитвы, мистер Холмс, то теперь самое время для них, прощайтесь с жизнью.       Я не мог больше ждать, я выскочил из комнаты, намереваясь застрелить его раньше, чем он причинит вред Холмсу. За мной бросился и брат моего друга. Я сбежал вниз, а он остался на ступеньках. Мы оба целились в Реднота. Сбоку из-за портьеры… выскочил Лестрейд, и я растерялся от неожиданности. А Реднот крепче сжал нож, нажимая им на шею Холмса.       Мы замерли на своих позициях. И вдруг преступник мгновенно коротко взмахнул рукой с ножом, и клинок со смертоносной силой пропорол шарф на горле Холмса и двинулся дальше.       — Нет! — закричал я и выстрелил. Мой выстрел слился с двумя другими.       … Мы не попали! Боясь поразить Холмса, мы стреляли неточно. Реднот с буйным смехом вонзил нож в спину поднимающемуся на ноги сыщику, и я как врач понимал, что вряд ли его спасу — рана на горле, рана в области сердца, я видел ранее, к чему привели такие же раны со спины. Почему я медлил?!       Но Шерлок Холмс, поднявшись в полный рост, повернулся к убийце лицом и нокаутировал его одним из своих знаменитых ударов. В этот момент я осознал, что не вижу крови вокруг порезов. Я бросился к другу и стал осматривать то, что считал ранами.       — Нет, нет, Уотсон, я не ранен.       — Но как?       Холмс уже разматывал шарф, и под ним я увидел металлические пластины вокруг шеи, почти до самого подбородка. Когда он снял пиджак, то под рубашкой я увидел такие же металлические пластины, пришитые к чему-то.       — Я давно собирался сделать этот костюм. Все его детали уже были заказаны и изготовлены, а сшил я его ночью.       — Поэтому поутру Вы и выглядели таким осунувшимся! А я приписал это Вашей болезни.       — Я этого и добивался. Я должен был замаскировать свой «панцирь».       — Зачем Вы заставили меня уехать?       — Нужно было, чтобы Реднот увидел, что Вы уехали, а я остался, иначе он не пришел бы сейчас сюда, а прирезал бы меня где-нибудь в подворотне, это в мои планы не входило. Кстати, как и когда Вы вернулись?       — Это я его привез, Шерлок! Почему ты не сказал про этот… костюм? Когда я получил твое письмо, то понял, что ты решил заманить убийцу, потому что он собирался убить тебя, и я посчитал, что ты нуждаешься в нашей помощи.       — Несмотря на трех защитников с пистолетами, этот проныра успел меня дважды убить, — усмехнулся Холмс.       — Но почему Вы не рассказали мне о Вашем замысле? Я бы вернулся так же, как и сейчас. Это не по-товарищески!       — Я не хотел подвергать Вас такому испытанию, мой друг, — Холмс серьезно смотрел на меня. — Трудно видеть, как Вашего друга пытаются убить.       — Можете мне об этом не рассказывать, я уже пережил это.       — Скажите спасибо моему брату. Майкрофт, право, это было лишнее.       — Ты слишком самонадеян, Шерлок. Но давайте уже разберемся с этим типом.       Мы разом посмотрели на Реднота, все еще лежавшего на полу без сознания. Им занимался Лестрейд, который успел приковать его к каминной решетке, благо камин уже погас и почти остыл. Я сходил за нашатырем и привел преступника в чувство.       Открыв глаза и еще не вполне осознав, где он и что только что произошло, он сказал, глядя на мое лицо:       — А, милейший доктор, вот Вы ко мне снова и пожаловали. Что там по нашему делу?       — Вы пытались убить моего друга, — ответил я ему сурово, — а теперь Вас арестовали. И как Вы только могли?       Осознав все, он выкрикнул:       — Они были виновны в моих страданиях! А теперь Ваш герой рассказов больше уже не сможет им быть, им стану я, пусть и на один раз.       Я порывисто встал:       — Я не стану о Вас писать! Прославить это безобразие, которое Вы устроили?!       — Это шедевр! Я гений. И Вы это скоро признаете! Написать об этом деле — схватить удачу за хвост. Тиражи обеспечены самые большие!       — Я не гонюсь за тиражами. Что они? Каприз изменчивой моды читателей.       Ко мне подошел Шерлок Холмс. Реднот, увидев его, вжался в каминную решетку, словно увидел привидение. Впрочем, может он так и думал.       — Нет! — зашептал он. — Нет! Это невозможно! Я убил, убил!.. Но тут нет ни царапины… я уничтожен…       — Н-да, кажется, Вы считали, что сможете переиграть меня? Ваш гений не идет ни в какое сравнение с моим. Кстати, а какую часть тела Вы хотели отделить у меня?       — Мистер Холмс, зачем Вам знать такую мерзость? — подал голос до сих пор молчавший Лестрейд.       — Было бы интересно узнать.       Все еще находясь в шоковом состоянии, Реднот ответил, глядя в одну точку на лице моего друга:       — Голову, а так же сделал бы трепанацию и отдельно выложил мозг.       — Лестно, — ухмыльнулся Холмс, хотя я ничего лестного в этом не увидел. — Значит, моя лучшая часть, то, чем я зарабатываю — это мозг.       Реднот кивнул, продолжая находиться в состоянии ступора и не сводя глаз с лица сыщика.       И тут снова вмешался Лестрейд:       — Думаю, полиция может забрать его, и так все ясно.       — Одну минуточку, инспектор. У меня остался только один вопрос — что Вы предполагали оставить в качестве литературной иллюстрации?       И тут губы Реднота дрогнули в кривой ухмылке:       — Ответьте на это вопрос сами, «великий сыщик»!       — Я не силен в литературе.       — Это оскорбление, — разозлился вдруг этот Потрошитель, — мы ведем литературную дуэль, а Вы не удосужились углубиться в этот предмет! Я не скажу Вам!       Холмс нахмурился — это было ударом по его самолюбию. Лестрейд как всегда был готов идти по пути наименьшего сопротивления:       — Обыщем его карманы, там же должен быть заготовленный текст!       — Не нужно, — остановил я его. — Это элементарно, Холмс. Это, наверное, что-то из Ваших сочинений, Реднот. Вам же надо было заявить на весь мир о себе!       — Тепло, дорогой доктор, очень тепло!       Холмс посмотрел на меня, на Реднота, на потолок и хлопнул себя по лбу:       — Ну, конечно! Описание сцены убийства меня! А, может, и весь ход дела? Все убийства?       — Горячо! Смотрите, не обожгитесь! — он гадко засмеялся. — Смотрите в левом внутреннем кармане.       Холмс извлек оттуда записную книжку и углубился в чтение. Лестрейд пытался заглянуть ему через плечо, но, как ни странно, не пробовал забрать эту явную улику. Пока не пробовал. Перевернув несколько страниц, Холмс перескочил на конечные записи, помотал головой, скрипнул зубами и сказал:       — Бездарно! Но это будет интересно Сколенд Ярду. Фактически это — признание, написанное собственноручно.       Холмс протянул записную книжку Лестрейду, и только тот коснулся ее рукой, как воздух огласил ужасный, немыслимый, кошмарный визг. Все мы, находившиеся в комнате, вздрогнули и повернулись к источнику звука — это был Реднот. Он визжал на высокой ноте, глаза его были дикими:       — Вы не смеете!!! — визг вдруг перешел в слова на той же высокой ноте. — Не смеете так обращаться с моим шедевром! Это книга всей моей жизни! Она должна быть опубликована! — его голос обрел более знакомые звуковые высоты, но истеричность в голосе все возрастала. — Я буду известен!!! Вы не смеете так говорить!       В этот момент ему попалась под свободную руку, которой он размахивал, наша каминная кочерга, так неосторожно оставленная в зоне досягаемости преступника. Он схватил ее и метнул в Холмса. И почти попал, чуть не лишив того жизни который раз за день. Только молниеносная реакция спасла того от попадания столь тяжелого предмета в голову.       — Буянить? — воскликнул разъяренный Лестрейд. — Мы живо Вас успокоим! В тюрьму!       — Я буду знаменит! — кричал убийца, пытаясь нанести удар свободными от пут ногами Лестрейду, который было подступился к нему.       — Нет, не будете! — закричал я. — Мы попросим Скотленд Ярд и суд, чтобы процесс был закрытым, без доступа прессы, о том, что преступник найден и осужден, газеты напишут после Вашей смерти, — меня несло, я не замечал противоречий в своих словах, просто был сильно зол. — Ваши опусы станут достоянием Скотленд Ярда, а я, со своей стороны, тоже не стану ничего писать!       Он сломался. Только что яростный рык слышался с его губ и вот… полное молчание нескольких секунд прервал глухой стук коленей, на которые упал мой замолчавший оппонент. Я отдышался, а из его глаз хлынули потоки слез. Это были не капли, не струи, но потоки! Ни до, ни после мне не приходилось видеть такого. Реднот, как подрубленный, упал на ковер.       — Нет! — завыл он, катаясь по ковру. — Вы погубили все, доктор Уотсон! Все, что я сделал для своей славы и окончания своего дела. Вы и мистер Холмс. Но никто и никогда не увидит моего позора. Раз так — я ухожу!       Он приподнялся, в руке его я увидел пилюлю — видимо, он достал ее из нагрудного кармана, пока катался по ковру. И не успели мы ему помешать, как одним движением он отправил ее в рот и разжевал. Развязка наступила быстро: с криком, пеной у рта и судорогами он скончался.       — Яд, видимо, у него особая аллергическая реакция на него, — констатировал Холмс. — Лошадиная доза и, похоже, ни одного шанса.       — Он готовился к этому варианту? — спросил я оторопело. То, что я чувствовал в тот момент, невозможно было передать словами. Фактически своими действиями я, доктор (!), вынудил своего пациента (!) совершить самоубийство.       — Не убивайтесь, мой друг, я думаю, он готовился к самоубийству по окончании «триумфа». Так что Вы в этом не виноваты.       На протяжении этой сцены Лестрейд бегал вокруг тела и приговаривал что-то типа: «Что же это такое? Как я теперь буду с этим разбираться?..». Майкрофт Холмс, не издававший ни звука уже давно, изваянием застыл на верхней площадке лестницы, ведущей в гостиную. Я же безвольно опустился в кресло. Умом я понимал, что Холмс прав, но чувства не желали смиряться и считаться с голосом разума. По этой причине, а также потому, что я не хотел нового ажиотажа вокруг этого преступления, мне претило освещение его много лет. Фактически, это Холмс настоял на том, чтобы я описал все это сейчас в качестве пособия по поведению и мотивации преступников с маниакальными проявлениями— полиции может пригодиться.       А это дело кончилось обыденно — Лестрейд вызвал свистком полисмена с улицы и попросил прислать карету из Скотленд Ярда, тело увезли, записную книжку также. Майкрофт тоже распрощался с нами.       — Что Вам так не понравилось в его записках, Холмс? — спросил я, чтобы хоть как-то отвлечься от ужасных мыслей, тяготивших меня.       — Помимо его жуткого стиля? Он написал, что я, бездыханный и обезглавленный, валялся у его ног, показывая все ничтожество моего хваленого ума!