ausgebrannte

все начинается с музыки. точнее, с соития ритма партитуры и человеческого сердца. в старом кабинете, из которого уже давно пора было бы переселиться, но это был консервативный преподаватель, который воспринимал внедрение новых технологий со строго отрицательными коннотациями. — ваши сердца должны сливаться в унисон с сердцем музыки: да, у музыки есть своё сердце, и оно стучит в том ритме, который задан на кардиограмме нотного листа. киллиан понимает, что совсем не вовремя. герр джонс обрывает на полуслове свою вдохновенную речь и переводит недовольный взгляд на того неверного, что посмел осквернить священную обитель. когда он видит нарушителя спокойствия, мрачнеет еще больше, хоть и растягивает на губах приторно сладкую улыбку. — о, киллиан. я сейчас выйду, подожди меня за дверью. киллиан подождет. киллиан думает: как, наверное, нелегко, когда приходится неловко кивнуть и послать сидящим за партами детям что-то кроме оскала. а затем залить свою благодатную песнь дальше, делая вид, что ничего не изменилось, и его младший все-чего-не-касаешься-портишь брат в очередной раз одним своим существованием не сорвал урок. «у музыки так же есть своя душа. она слушает своё сердце». и через десять минут: — herrgot! я же дал тебе четкие указания?! может, думает киллиан, я просто следую совету тайлера дердена*, ставшего моим кумиром, когда мне было пятнадцать. подростковая психика легко подвергается внушению. подростковая психика воспринимает фразу, где есть все то, что любят в пубертатном периоде: сексуальный подтекст, психология и посыл в никуда. вместо этого он говорит: — прости, лиам. лиам прощает, устало утирая тыльной стороной ладони широкий влажный лоб. — герр румпельштильцхен в курсе, что ты здесь. зайди к нему. он думает о словах лиама, пока поднимается по лестнице на второй этаж. о сердечном разрыве в музыке, который рвет на части тебя и твои мысли буквально с первых нот. о любителях и профессионалах, наконец. они не умещались в ту простую теорию, которую герр джонс преподносил детям. мир тоже не умещался в ту картину, которую создали школьные учителя для самого киллиана. — а как же haßliebe*? — наконец, думает говорит он, оглядывая безлюдный коридор второго этажа. пустота влево, пустота вправо. ваша остановка? — сердечный разрыв. киллиан оборачивается. сидящая в темноте фигура, очевидно, выждала драматическую паузу для наибольшего эффекта. она поднимается с пола: худощавый, нескладный парень, выглядящий как чавы* из неблагополучного района старого-доброго туманного альбиона, несмотря на пиджак с полосками-вкраплениями синего цвета, сидящего на нем до того неправильно, до того абсурдно, будто неумелый коллаж в фотошопе. джонс думает, что легко бы встретил его в прокуренном пабе с carling в руке. проблема в том, что такие как герр джонс вообще не должны знать, кого можно встретить в таких заведениях, как по резкому акценту отличить чава и что говорил тайлер дерден. — не знаешь, где здесь кабинет директора? — о. ты решил, что я наверняка часто бываю там. киллиан скептически изгибает бровь. если бы не ирония происходящего — флиртующий с ним подросток в католической школе — он бы даже рассмеялся., но он не может начать первый день работы с разрушения субординации в отношениях преподаватель-ученик, поэтому строго говорит: — не «ты», а герр джонс. — хорошо, «ты», герр джонс. парень игриво подмигивает ему, пьяным, нелепым, неразборчивым движением в пару крупных шагов оказавшись рядом. мужчина чувствует только острое неудобство от такого наглого игнорирования его права на личное пространство, и — немного — подростковый запах пота. — тогда ты прав. он кивком указывает на дверь, рядом с которой, очевидно, ранее сидел, и напоследок шепчет: — голая порка. надеюсь, тебе понравится. киллиан думает, что ослышался. киллиан думает, что это какое-то проклятье, встречая его в следующий раз. он хочет хоть немного уединения и гуляет вдоль забора, огораживающего частную территорию. мысли вертятся о концлагере или даже тюрьме, потому что джонс искренне не понимает, зачем кафедральной школе такая охрана и обособленность от внешнего мира, если есть только то, чем можно гордиться. герр джонс, к примеру, к числу предметов гордости явно не относился.

посторонним вход воспрещен.

наконец, он видит его, прямо под табличкой: с ослабленным галстуком, неопрятно торчащей рубашкой под расстегнутым пиджаком и с красными глазами, дымящего на vertrauen in gott*. мужчина останавливается в нерешительности, потому как регент обращает на него внимание далеко не сразу, смакуя утекающее одиночество. или иллюзию одиночества. киллиан завидует, потому что это приятно в любом случае. — я не кусаюсь, святой отец. и скалится. — в отличие от герра румпельштильцхена. — ты не должен так говорить. парень вскидывает брови, зажав указательным и средним пальцем никотиновую палочку. все в нем кричит протестом, требует подросткового бунта, весь его вид вопрошает: «попробуй опровергни?» — потому что герр румпельштильцхен хороший человек. киллиан думает, что парень рассмеется ему в лицо, театрально, зловеще, нагнетающе; но он молчит. — как тебя зовут? — можешь звать питером пэном. — но это не твое настоящее имя, так? губы расплываются в улыбке и затем плотно сжимают сигарету, когда парень затягивается. — а ты у нас кто? святой килиан*? — так очевидно, что ирландец? он присаживается рядом, завершив внутреннюю борьбу, касаемо того, насколько безнравственно по шкале от одного до десяти покрывать ученика. причем, даже не своего. о том, насколько безнравственно курить с не своим учеником, нарушая всевозможные правила, мужчина не думает. принимая сигарету из его рук, джонс говорит: — мы переехали в германию, когда мне было семь. лиаму в то время — десять. на какое-то мгновение киллиану кажется, что-то не так. он гадает, побелело ли действительно лицо питера или это просто игра теней. но уже через минуту звучит прежний дерзкий тягучий голос. — значит, я угадал. как там гелиана? — целибат предотвратил возможность ее появления еще в vi веке. — жаль, — питер принимает из его рук сигарету. и добавляет, выждав небольшую паузу, очевидно, чтобы вопрос звучал не так беспардонно. — папочка запихнул сюда? — мне нравится, что у тебя проблемы с отцом, но и у меня они тоже*? — ха. они находят общий язык — и это кристально ясно как и то, что питер ненавидит школу. киллиан его не винит — ни один уважающий себя подросток не питает к ней нежных чувств, даже если его оценки только а. поэтому они говорят обо всем, что школой не является, но входит в это понятие: о литературе, кинематографе, музыке, жизни, наконец. — был когда-нибудь в ирландии? — нет. ваши унылые пейзажи мне не всрались. киллиан хрипло смеется над тем, как эти «ваши» звучит подобно оскорблению, отстраненно наблюдая, как солнечные лучи скользят по скулам склоненной головы пэна и перекатываются на шею, где под кожей выпирает артерия. питер сидит на полу, сложив вытянутые вперед руки на колени и положив на них голову, слегка повернутую в сторону собеседника. — тусовался бы с любителями транса и burberry, называя всех толерантными, лицемерными задницами без боммерсов. — с самой встречи тебя представлял в компании парочки чаветт с хвостом на голове и дерьмовым брендовым прикидом. питер улыбается ему уголками губ так завораживающе, что киллиан всеми силами давит в себе мысль, чего должен и не должен делать герр джонс. очень скоро становится понятно, что питер пэн или как бы того ни звали прав. у герра румпельштильцхена он впервые узнает о системе наказаний. директор сидит за столом, вцепившись своими длинными, изогнутыми сухими пальцами, как у носферату, в деревянную, лакированную поверхность, где в первом ящике хранилась библия, а во втором — кнут. в этом же заключается формула успеха выработки этой системы: добротная христианская жажда наказывать + садизм х похоть. возможно, там есть скобочки. но пока он об этом не знает. — я слышал, у вас проблемы с одним из ваших учеников, герр джонс. киллиану не по себе. хотя он уверяет себя в том, что пока герр румпельштильцхен не сделал ничего дурного ни по отношению к нему, ни по отношению к брату, в желудке ворочается противное предчувствие. предчувствие того, что иррациональная ненависть питера не может быть настолько безосновательной. или, быть может, того, что, как ни крути, но люди с такими голосом — доктора калигари, не иначе — не могут обладать такой бескорыстной христианской добротой. — я разберусь, герр румпельштильцхен. здесь не о чем волноваться, мальчик — генри — просто… — не о чем волноваться, а? — он поднимается со своего кожаного кресла, слишком роскошного для того, чьей единственной целью является творить волю божию. — нарушение порядка — всегда причина поволноваться, герр джонс. он обходит широкий стол и, усевшись на его край, чтобы визуально возвыситься над своим работником (хотя массивность стола и особая конструкция кресла и так предполагала это возвышение — входя в кабинет директора, ты должен знать свое место), поправляет лежащие строго параллельно карандаши на столе. — порядок — это все, что у нас есть, герр джонс. и мы должны следить за его соблюдением. любой ценой. его движения и голос — плавные, размеренные, гипнотизирующие подобно тому, как ходят только что полакомившиеся хищники, то есть спокойно и неторопливо, словно не намереваясь нападать, но никогда не давая расслабиться — завораживают и внушают ужас как минимум. он обходит кресло, в котором сидит джонс и направляется к двери. — у нас есть особый подход к таким ученикам. киллиан поднимает лицо и смотрит ему прямо в глаза, несмотря на назойливое желание поскорее закончить разговор и убраться отсюда. дверь открывается. — я продемонстрирую его вам — пригласите мальчика ко мне и после нашей беседы вы его не узнаете.