Жизнь-сказка, или Чем дальше, тем страшнее

      Хорошая штука — каникулы. Спишь, сколько хочешь. Смотришь, что хочешь. В общем, грустишь так, как душа пожелает. Именно этим занималась Маша. Сладости поглощались в количествах, которые мама назвала опасными для жизни, а история браузера показывала, что Воронова в состоянии не лучше, чем Теон Грейджой после знакомства с Рамси.       Действительно, каждый день девушки был наполнен покупными сладостями, очередным пересмотром «Унесенных ветром», или же сериала «Скарлетт».* Те, кто знали Мэри достаточно хорошо, были в курсе, что в её случае пересмотр старых мелодрам — это очень дурной знак. Очень-очень дурной знак.       Но, к великой радости Вороновой, о её досуге были осведомлены только родители, а друзья лишь смутно догадывались по поведению подруги, что что-то не так. Ей с головой хватало сочувствующих вздохов мамы и совсем не соблазнительных предложений отца начистить «этому её засранцу» физиономию. Под «этим засранцем» Виктор подразумевал англичанина, поэтому Маша была категорически против подобных мер.       Она могла понять Андрея. Вернее, пыталась это сделать. Получалось как-то средне. Наверное, действительно не стоило решать за двоих, строить из себя супергероя вселенной DC. Возможно, это так. Но с другой стороны — что могло измениться, если бы Мари сразу же пошла к Прохору и рассказала правду? Ни-че-го. Разделенная ответственность и тот же результат.       На самом деле, глупо было надеяться на что-то большее. Рано, или поздно, кто-то всё равно бы узнал правду о характере её отношений с преподавателем. И что тогда? То же самое. Они могли играть в Штирлицев сколько угодно, но рано, или поздно, это вылезло бы наружу. Их связь изначально была обречена на провал.       От этого становилось очень грустно, потому что, к собственному отчаянию, Мария осознавала, что Прохоров стал для неё гораздо большим, чем просто учитель. И чувства, что она испытывала, были гораздо сильнее легкой симпатии.       Тем не менее, Воронова исправно посещала репетиции и искренне пыталась при своих товарищах выглядеть если уж не сверхрадостной, то уж точно хоть немного живее милашки Эмили из мультика «Труп невесты»**.       Репетировать приходилось часто и усердно, ибо руководство университета быстренько завербовало Патлатыча в концерт самодеятельности, посвященный Дню святого Валентина. Праздник этот Мария всегда считала глупой уловкой маркетологов, желающих повысить продажи бессмысленных безделушек, но оставить товарища в беде никто из группы не решился.       Кто бы поверил, что заниматься любимым делом так трудно? Нет, правда! Расскажи ребята кому-нибудь, как с них по семь потов стекает в их берлоге, как руки болят от игры на инструментах, любой воспринял бы это как смешной мэмасик из интернета. Ну да, музыка — это же не работа! И голос у Ани с Генычем пропадал, само собой, просто так — от скуки, наверное.       — Родные мои, хорошие, я больше не могу! — жалобно захныкала Машка во время одной из репетиций, — Клянусь своими любимыми берцами, еще пару минут — и я рассыплюсь прямо здесь на груду косточек. — спина нещадно ныла, ведь за два часа она даже не присела, а пальцы саднило от струн любимой скрипки.       Резникова согласно кивнула и села на диван с таким видом, словно готова прямо сейчас отправиться в Вальгаллу.       — Ребят, кроме шуток, — Ромка сел рядом с возлюбленной и она тут же устало уронила голову ему на плечо. — Если мы будем в таком темпе работать — мы до концерта не доживем. Геныч, вырубай режим тоталитарного вождя — закругляемся на сегодня.       — Ну и овощ в помощь. Или хрен с вами. Опозоритесь на выступлении — порву, как Халк надувную бабу, поняли? — в милого добряшку Гену перед выступлениями всегда вселялась какая-то нечистая сила и он тут же превращался в жуткого тирана, готового зарепетировать до смерти всё, что движется. А что не движется — расшевелить и зарепетировать, ага.       И не миновать бы им нудной лекции о необходимости ответственно подходить к их группе, если бы Мэри не решила использовать запрещенный приём.       — Геночка, миленький, как же Лора? — и морда такая умильная-умильная, — Твоя девочка, небось, проголодалась, гулять хочет, скучает там одна.       Для старшего Рознева тема любимой питомицы оставалась больной, так что под натиском большинства пришлось сдаться и засобираться по домам. Миниатюра буржуазной революции — деспот свержен силами рабочего класса.       На самом деле, Машке несомненно нравились эта изнурительная подготовка к концерту. Это помогало отвлечься от надоедливых раздумий о том, что теперь делать с Андреем, кто на кого должен бы обижаться и кто должен просить прощения. Это отодвигало на задний план засевшую в голове фразу Прохорова. «Тебе стоит вырасти». Да уж, отличный совет от любителя немецкого языка и публичного обсуждения своих эротических фантазий. Уж кто бы читал нотации, но точно не он.       И чтобы не сойти с ума от этих дурацких мыслей, разнообразных — прямо как лексикон Грута, Воронова усердно отрабатывала свою партию для концерта, а дома, в свободное от «Унесенных ветром» время, с головой погружалась в учёбу, чтобы после каникул быстро подтянуть те хвосты, что нахватала за время своей болезни.       Была у Мэри идея проигнорировать английский, чтобы не вляпаться по-новому в выяснения отношений с Андреем. Но потом в голове снова всплыло это обвиняющее «Тебе стоит вырасти», и она решила принципиально выучить весь пропущенный материал так, чтобы англичанин подавился своими словами. Не было никакого желания давать ему повод убеждаться в собственной правоте и пытаться убежать от проблем.       По дороге домой мысли снова пошли по привычному заезженному кругу, наворачивая кольца вокруг персоны молодого преподавателя. Казалось, в монастырях самые заядлые фанатики молятся реже, чем Мэри думала о Прохоре. Не успела она толком проанализировать, насколько же её раздражает собственная зацикленность, как громко вскрикнула из-за того, что какой-то нехороший человек решил дотронуться до её плеча.       — Привет, малышка, — послышался знакомый голос, и Машка зарычала от бессильной злобы. Сколько там дают за убийство, совершенное с особой жестокостью?       — Гремлины тебя покусай, Демон! — она была не в том состоянии, чтобы регулировать громкость голоса, поэтому ошарашенный Дима даже отступил на шаг — от греха подальше. — Чего тебе надо?       Горин виновато улыбнулся и достал из-за спины красивый букет. Это были тёмные розы, отдающие какой-то притягательной мрачностью. Он выглядел, как будто сошел с обложки пафосного любовного романа для девочек-подростков — такой тошнотворно милый, что Мэри бы ничуть не удивилась, если бы откуда-то заиграл попсовый трек в качестве закадровой изюминки этой картины.       — Малыш, ты сможешь меня простить? — и Воронова могла бы поклясться родненькой скрипкой, что слышала в его голосе искренность. Это было странно. — Я вёл себя, как последний ублюдок. Сейчас, тогда — помнишь? Маша, ты… Вряд ли ты представляешь, как сложно мне говорить всё это. Я был не прав, малышка. Я не ценил тебя, а когда понял, что за счастье мне досталось — стало уже поздно.       У Вороновой совсем не грациозно отвисла челюсть, а разрез глаз стремился обрести форму идеального круга.       — Эммм… Кхм… Кто ты такой и что ты сделал с самовлюбленным придурком Гориным? — это даже почти не было шуткой! Дима Горин никогда не опускался до извинений, А если уж приходилось, то делал это так, словно величественный монарх снизошел до беседы с чернью.       — Кажется, ты говорила, что люди меняются? — улыбнулся парень, протянув букет, — Я словно с ума сошёл, когда узнал о твоем этом… учителе. Понимаешь, ты — самая лучшая из всех девушек, которых я встречал в своей жизни.       Машка нервно хохотнула и закатила глаза к укутанному ворохом облаков беззвездному небу. Ситуация была непривычной, неправильной и вообще неуместной.       — А сравнительным анализом ты занимался, чтобы в этом убедиться, да? Хотя, конечно же, услышать такой комплимент, учитывая твой исследовательский опыт, это высшая похвала!       — Да, чёрт, ты не понимаешь! Я встретил тебя и подумал, что всё ещё можно исправить, что всё будет хорошо! А тут этот твой хахаль нарисовался. Пикассо, блин… И если бы его не было — всё было бы по-другому! Малыш, неужели ты не понимаешь этого? Я люблю тебя, Машуль, и хочу быть с тобой! Я изменюсь, я не буду причинять тебе боль, только дай мне шанс!       Что ж — это было мило. Маша вздохнула и покачала головой. Пожалуй, не так давно она бы от подобной картины расплавилась покруче, чем зефирка на костре. Но сейчас она испытывала, скорее, сожаление. И холод от красивых цветов, прижатых к собственной груди, не предназначенных для морозных январских вечеров.       — Я так долго искала в тебе вот это, — в голосе отчетливо проступила грусть, — Так упорно пыталась разглядеть хоть что-то, кроме эгоизма и самоуверенности. И вот — ты стоишь, извиняешься. Я хотела бы поощрить тебя, мотивировать, показать, что так поступать лучше.       — Тогда позволь нам начать сначала. — он напоминал Петира Бейлиша перед смертью — отчаяние, надежда, искренность… Но это было слишком запоздалое осознание своих ошибок.       — У тебя будет шанс построить здоровые отношения, найти девушку, которая сможет тебе довериться и найти в тебе опору, Дима. Но это точно буду не я, — разве мог её ответ быть другим, когда её жизнь уже вовсю писала совсем другую голливудскую драму с совершенно другим героем? Маша надеялась, что Горин действительно осознал свою ошибку, вырос и сделал выводы на будущее.       Демон посерел в один миг. Мимика его лица стала напряженной и какой-то неестественной, словно кожа стянута засохшей глиной.       — Это из-за него, да? Из-за твоего любовничка? — острый взгляд парня был полон почти-детской-обиды, а интонация его голоса била наотмашь не хуже, чем хлыст Индианы Джонса. — Он ведь твой учитель! Вы всё равно ведь расстанетесь!       Вот это было обидно. Обидно хотя бы потому, что отзеркаливало её собственные мысли. И не стоило этого произносить вслух.       — Мы не будем это обсуждать, — руки задрожали и Мэри вцепилась в ремень рюкзака, чтобы это не бросалось слишком сильно в глаза. Другой рукой она судорожно сжимала цветы.       — Он же просто развлекается с тобой! А я тебя люблю! Неужели ты не понимаешь?!       — Горин, — выдохом — ме-е-едленно, чтобы не броситься к этому засранцу и не расцарапать ему всю физиономию. — Я считаю до трёх, чтобы ты мог исчезнуть до того, как я сверну тебе шею. — это звучало бы правдоподобнее, если бы не хрупкая комплекция Вороновой. Но было совершенно плевать на это.       Пока Маша считала, Дима что-то отчаянно пытался ей доказать. После финального «три» она решила, всё же, гордо прошествовать домой, но планы резко изменились, когда до её слуха долетела очередная фразочка Горина.       — Сколько у него таких, как ты? Дура, он же бросит тебя — и глазом не моргнет!       — Достал, — разворот на сто восемьдесят получился слишком резким, от чего Мари чуть не потеряла равновесие, но совершенно точно не утратила запал. Несчастные цветочки хлестнули по наглой Гориновской морде, осыпая лепестками землю, — Я не буду обсуждать с тобой Андрея! И меня достали твои наезды, шантаж и нелепые претензии! — с каждой репликой Маша устраивала новую встречу недобитого букета с лицом Димы, офигевающего от такого поворота событий, — Я и без тебя разберусь с тем, что он из себя представляет и что с ним делать! Мы и так уже из-за тебя поругались, а ты тут со своими цветочками в душу лезешь!       Явные истерические нотки совершенно не смущали Марию, но до чертиков пугали Демона. Возможно, если бы он не был занят тем, что пытался уворачиваться от ударов, то обрадовался бы поступившей свежей информации. Но сейчас было совсем не до этого.       — Шипы, блин! Больно! Ай! Маш! — в перерывах выкрикивал парень, жалея о том, что вообще решил купить эти дурацкие цветы, — Воронова, мать твою перемать! Успокойся!       Успокоиться не получалось, но избивать физию Горина, исцарапанную шипами, Маша перестала. Этот идиот того не стоит. Швырнув изломанные цветы под ноги парню и сделав несколько глубоких вдохов-выдохов, она зашагала к дому, попутно возводя в мыслях небоскребы из непечатной лексики.       Горин только выдохнул, понимая, что этот вечер он представлял совершенно точно по-другому. Лицо неприятно саднило и, кажется, какой-то шип забился занозой в левую скулу. Неприятно было признавать своё поражение, но в сложившейся ситуации только и оставалось, что пойти домой и обработать физиономию какой-нибудь перекисью.