hold me and kiss me goodbye

Улица встречает холодком и предрассветной тишиной. Под подошвами ботинок скрипит тонкий лед, едва покрывающий асфальт. Скрипит, покрывается паутиной трещин и преломляется в свете фонарей, становясь похожим на калейдоскоп. Иногда эти отблески, искажения света, ловит взгляд Флориса. Он ещё сонный, и из-за этого мир иногда становится будто замедленным, в такие моменты различаются лишние детали. Детали, отвлекающие внимание, нарушающие координацию, сбивающие. Детали, которые едва ли должен улавливать он сам, как часть общей картины. Осколки льда, желтоватый свет фонарей, плотно затянутое молочной пленкой туч небо, замерзшие во льду листья. Последние немного сбивают. Флорис не помнит, чтобы дворники в этом городе плохо работали, но, видимо, какие-то листья остались не убраны. Мелкие, может, и вовсе принесло ветром с плохо стриженого газона. Лучше думать о листьях, о дворниках и о философии. Флорис это знает и старается быть верен своим убеждениям. Жутко не хватает наушников, но с ними будет хуже, намного хуже. С музыкой, заглушающей мир вокруг, темнота поспешит дополнить его своими звуками. Темнота, пугающая за каждым углом, не отстает и не бросает. Она сидит под кустами, за лужами света фонарей, в щелях заборов и в мертвецки-сонных окнах чужих домов. Темнота этого города опасна. Темнота этого города много знает. И на пустых улицах Флор не спешит включать музыку, он не хочет давать ни ей, ни сознанию, наполнившемуся воспоминаниями, шансов напугать. Тем более, оно справляется и без помощи Гертса. Он узнает дома и проклинает эту дорогу. Нужно найти другую, определенно, срочно нужно. Через тысячи подворотен, хоть через другую часть городка, хоть подземными ходами. Но не там, где стены домов, днем кажущиеся яркими от красок и радующие редких туристов, смеются темными глазницами. Смеются и будто шепчут. «Привет, Флорис Гертс». — Привет. Флор вздрагивает, поскальзывается и хватается за фонарный столб. Мир возвращается к реальному. Темному, утреннему, но менее пугающему варианту. Реальность не может быть так страшна, стены и переулки не могут помнить. По крайней мере, они точно не могут говорить. — Ты всё ещё боишься темноты, Флор? Голос хрипит, это непривычно режет уши, почти вынуждает поморщиться. И поворачивается Флор осторожно, медленно. Не хочет увидеть, на самом деле, как изменился обладатель голоса. Он ведь не видел его после пожара, после больницы, после всего… — Я никогда не боялся темноты. Голос спокойный, но выдают бегающие глаза. И Флор ощущает, что мороз его больше не трогает. Ощущает, что сердце бьется быстрее, чем нужно. Он понимал, что эта встреча будет неизбежна, но хотел оттянуть. Хотел самого себя убедить, что им не о чем говорить. А теперь прорезался старый стыд, необоснованное чувство вины. И он ощущает на себе схожий взгляд. Выискивающий, цепляющийся, как репей, к мелочам. — Просто сплю на ходу, — Флор пытается привлечь внимание к себе, оторвать старого друга от попытки выискать в образе нечто неведомое. — И на работу уже опаздываю. А ты тут какими судьбами в такой час? Собеседник улыбается, теперь смотрит Гертсу в глаза. И сразу становится ясно, что он искал. Эмоции, которые знает. Страх, стыд, слабость. Эмоции, на которых он когда-то очень любил играть. — Хочу успеть в булочную первым. Флор едва ли не вздрагивает снова. Трава до колен, велосипеды со звонками, забеги до булочной. Флор прибегал первым и забирал первый батон из новой партии. Теплый, с хрустящей корочкой. Обычно он делился им с Гансом. Ведь Ганс никогда не успевал, он спотыкался об один и тот же бордюр. Вот только булочная сгорела двенадцать лет назад, траву теперь было принято стричь, а на велосипеды Флор тоже не садился. И Гансу в его жизни больше места не было. — Неужели там снова отстроили булочную? Он спрашивает чуть дрожащим голосом. И Ганс, как почуявшая кровь акула, тут же улыбается шире. — Конечно нет. — его глаза похожи на тот же калейдоскоп льдинок. В красной сетке сосудов свет распадается на части, а зрачки и темная радужка блестят как у крысы. — Ну, я так понимаю, ты здесь надолго? Ещё увидимся, Флор. Ганс проходит мимо него, довольный, счастливый. И Флор снова чувствует себя сопляком, мнением которого когда-то можно было легко управлять. Мнением, сознанием, поступками. И Ганс, теперь выглядевший несколько жалким, крайне умело приловчился им манипулировать тогда. Он похлопывает его по плечу, снова отблескивает крысиными глазами в свете фонарей и сворачивает в переулок, где когда-то была та булочная. Будто в издевку. Флор же двигается с места только осознав, что он снова один на этой улице. И стены домов больше не смеются, нет. Они угрожают. Подворотни могут помнить, могут говорить. Просто они используют для этого людей, которые слишком много знают. И рациональность, осознание, что Ганс уже сказал и сделал всё, что мог, больше не успокаивают.