Будни разведчика

      Если читатель помнит, моё первое знакомство с Дэвидом закончилось «мордой в кокон», но я был не в обиде. Вышло с огоньком, дерзко, вполне в моём стиле. И вот, вернувшись из Луарилла, мы в очередной раз подняли тему моего ксена, с которым Дэвид остался на планете, когда карго-лифт улетел. Мы и раньше об этом говорили — Дэвид многих вернул из стаи, но не его. Мы вспоминали, я выдавал что-нибудь в духе «вот, надо бы», но этим дело и ограничивалось. Я недоумевал, почему Дэвид затягивает именно с ним, ведь это, ко всему прочему, первый ксен, с которым он общался, жил рядом. Но прямо не спрашивал, только напоминал время от времени. После моего очередного многозначительного намёка Дэвид не то, чтоб вспылил, но ответил резковато. Мол, это ведь и твоё дело, не только моё. А ты ждешь, когда я всё сделаю.       И то верно…       С тех пор мы оба ждали момента, когда сможем заняться этим вместе. А собрались в итоге резко, посреди ночи.       В комнате с черепами привычный полумрак и тишина. Иногда сюда заходит кто-нибудь из стаи, но редко: как и люди редко бывают на кладбище.       Останавливаюсь возле черепа с номером 18. Странное чувство, потому что когда-то это был я. Прислушиваюсь, пытаясь поймать пеленг — так, на всякий случай, потому что иногда бывает, что после таких опытов сознание расщепляется. Появляется новая, отдельная личность. Но нет, полная тишина… В этой голове никогда не было кого-то, отдельного от меня. Просто артефакт прошлого…       А вот этот, с номером 2 — тот самый. Мой. Номером 1, соответственно, был орамовский.       Между прочим, вся нынешняя стая, кроме Лирка, — прямые потомки «номера второго». Дэвид изучил его останки после естественной смерти, именно его образцы использовал для экспериментов с выведением ксенов без носителя.       Внучата, блин. Это даже трогательно. А учитывая, что я рождался ксеноморфом (номером 18), получается, что я сам себе успел побывать внуком? Нарочно не придумаешь! Впрочем, всё ещё сложнее — образцы номера 18 Дэвид тоже изучил. Умница, догадался, что раз я могу вот так запросто к нему приходить, то и моё тело может обладать особыми полезными свойствами. И этот генетический материал позволил сделать новое поколение долгожителями на фоне предыдущих. С трех-пяти лет до двадцати в среднем.       Значит, те, кто родился после 18-го, одновременно мои правнуки и дети. Санта-Барбара завистливо курит бамбук…       Возвращаясь к «номеру два». Он и правда был диковатый, Дэвида к себе почти не подпускал. Но и не нападал, хотя следил очень напряженно и внимательно, когда Дэвид возился с коконами. Инстинкты кричали, что чужак не должен возле них ошиваться, но опыт говорил, что это странное существо, не пахнущее ни пищей, ни угрозой, им не навредит.       Прожил он недолго, чуть больше двух лет. И дело было даже не в отсутствии полноценной пищи, а в стремительном износе и старении организма. Под конец ослабел и уже позволял Дэвиду приблизиться, тот пытался помочь, найти способ продлить жизнь ксена хотя бы ненадолго… Отчасти это удалось — изначальный патоген действовал на организм благотворно. Если не как лекарство, то как биологическая добавка, замедляющая старение.       Мне неуютно представлять, что чувствовал Дэвид, теряя единственное живое существо, которое было рядом. С перспективой остаться одному на пустой планете, на неизвестный срок… Когда я думаю об этом, то не могу не чувствовать вину. За свою легкомысленность, за то, что при всем интересе к Дэвиду и несмотря на все сочувствие его проблемам я забывался в азарте игры, не хотел замечать изнанки. Мне было весело, замирая от страха и восторга, дёргать тигра за усы. Нет, чтобы остановиться хоть на минуту, присмотреться. Увидеть это одиночество — всегда одиночество, всегда потери. Живой человек, которому, может быть, не до моих дурацких игр…       Дэвид считает, что я зря занимаюсь самоедством. Вообще, до встречи с ним, я как-то не обращал внимания, насколько сильна во мне привычка принижать себя и то, что я делаю. Вот, мол, посмотрите, я тут фигнюшку такую слепил. Или — вот, я тут написал, вы не судите строго… Это получалось естественно, и я даже искренне верил, что уж за мной-то такого точно не водится.       С Дэвидом я стал замечать. Он ничего не говорил вслух, просто резко останавливался и смотрел на меня. Как-то так смотрел, по-особому, что я спохватывался «ох, чёрт, чего это я, и правда, такую чушь несу?» И ведь почти отучил. По крайней мере, я такие вещи начал замечать.       Но тут другое. И вот мог бы не говорить великодушно, что всё в порядке, что мне неоткуда было знать и не стоит винить себя. Потому что я знаю — ему было плохо. Плохо и одиноко. А я отыгрывал юношеский пафос, эпизодически врываясь в его жизнь, когда мне удобно… Я мог бы вернуться сразу. Мог бы, если бы понял, если бы разглядел человека за дразнящим образом романтического злодея. Ели б не считал, что пару веков как-нибудь там перебьется.       А я ведь честно думал, что разглядел. Потому и пришёл именно к нему.       Ксен болел долго, последний месяц уже даже не пытался увернуться от прикосновений или уйти. Не только из-за слабости, но и потому, что стал доверять, сам искал контакта. Умер на руках у Дэвида — просто тихо угас, словно заснул.       Я не знал, как он отреагирует на меня после воскрешения. С одной стороны, в некоторых версиях реальности между ксеном и его родителем-человеком устанавливается особый контакт, если носитель выживает. С другой, за Орамом и его ксеном я вроде бы ничего особого не замечал. А еще я так часто стал менять облик, что про биохимическую связь можно забыть, если и имел место обмен генами с носителем.       Дэвид оживил моего ксена так же, как и остальных — материализуя новое тело, достраивая его на базе сохранившегося черепа. Ксен его узнал, а меня разглядывал долго и с интересом. Я не чувствовал какого-то особого родства, но ощущал внутренний подъем и радость от того, что мы с Дэвидом его вернули. Радость от того, что он здесь и живой. Ксен посидел с нами какое-то время, положив голову мне на колени, а хвостом обвив ноги Дэвида, потом ушел знакомиться со стаей.