послушай меня (сборник)

Дом на трассе. Не думай, что тут холодно или сыро, мокро или дождливо — нет. Это перекрёсток мира, который является для меня чем-то мирным и личным. И нет сути в том, что где-то есть тишина и спокойствие, просто… очаровательное сито из моих эмоций и чувств, погребённых под машинами. Мне спокойно время от времени. Я не хотел выходить на перекрёсток, потому что боялся и потому, что не хотел. Там холодно и воняет гнилыми телами, которые стоят у знака, задирая ноги до утра, не сворачивая ценники. Просто мне не хочется быть счастливым как они, не хочется иметь дело с теми, кто будет под кайфом насиловать тело от одиннадцати до четырёх утра. Не хочется оказаться где-то в посадке, в общем — в мире. Каждая из них, стоящих там, давно уже не считают себя бабочками. Так… жук, может, навозный — не больше. Таких тысячи. Они стоят по периметру всей дороги и не видно за их телами эти поля и леса. Просто женские и мужские тельца с вызывающе синей кожей от следов тех, кто уже использовал продукт, который оказался просрочен. Меньше детей, больше совершеннолетних, диких, необузданных из-за «пыльцы». Их тысячи. И все они должны зарабатывать себе на жизнь вот так, а потом, по ошибке, вызывать выкидыши, чтобы продолжать жить. Жить.       — За тобой, — толкает какая-то девчонка. Я оборачиваюсь назад и сжимаю бедро в обтягивающих рваных джинсах. Спутанные волосы и бледная кожа отталкивает абсолютно всех. Я похож на наркомана, который кололся всё лето, а теперь бросает. Черви въелись в кожу под глазами, а бледность полностью поработила тело. Но это ничего по сравнению с теми, другими, которые давно уже не считают себя чем-то… Пак провонялся блядскими дешёвыми сигаретами, которые даже бомжи курить не будут. Его лицо искажено выродской улыбкой, а глаза как обычно застланы пеленой неадекватности, которая как обычно сорвётся на мне. В руку словно клыки вцепляются пальцы с давно не обрезанными чёрными ногтями. Они царапают кожу, делают больно, но не настолько, как я сам себе или другие. Те, кто притормаживают у обочины и пытаются выловить пригодный, более менее, продукт. Солнце тут давно уже не светит. Да и в каждом из нас уже ничего не осталось. Просто это единственное, что может удержать… Давится воздухом. Я с наслаждением думаю, что пора бы всадить ему в грудь нож и провернуть пару раз, чтобы понял, почувствовал то, что чувствую каждый раз я. Ибо больно. Но не так, как ему, когда с силой до крови кусаю его руки, чтобы не смели рвать на мне одежду или ломать то, что уже сломано неисчислимое количество раз.             — Сейчас «загон», потом обратно, — гладит по щеке. Выродские улыбки и громкий смех проносится по округе. Вся трасса, кажется, взрывается смехом, а потом истошным криком, когда начинают стрелять из автомата. Эти очереди такие длительные. Они выносят меня из сознания и срабатывает инстинкт самосохранения. Я рвусь на свободу, но застланные пеленой глаза никогда не смогут увидеть света. Только из фар проезжающих мимо машин. В поле, дальше ото всех. Там, позади меня, всё ещё кричат и срываются за мной следом. Но бежать некуда. Тут везде догонят. Уродливые ноги рвёт сухая высокая трава. Эти царапины мне не новы, они разрывают старые, но не делают больно. Ничего не замечая, пытаясь делать длинные шаги, приходится плевать на дыхалку и оббегающих меня «бабочек». Они тоже не взлетают. Больше не могут. И глотку разрывает от какого-то неадекватного смеха, зародившегося внутри, потому что всё бесполезно. Сейчас все пойдут наубой, ибо держать отработанный материал никто не хочет. Не сегодня — завтра трасса заполнится новыми, привлекательными, качественными «бабочками», которые ещё надеются на полёт. Дерьмово только одно: нас убирают. Мы устилаем километры полей своими гнилыми телами, а потом нас собирают сутками. Я бы желал этому городу смерти, я был бы не против чумы, накрывшей её с головой. Такая жизнь должна заканчиваться красиво, а не так, как моя. Пуля в спине не такое уж и плохое приобретение. Только если ты, не гнилая «бабочка»