послушай меня (сборник)

Бён был лечением в этой бессознательной давке дома, где каждый — противник друг другу. Я прятался ото всех, стараясь заглушить свои переживания музыкой, боясь расстаться с телефоном хоть на минуту. Это казалось чем-то нестерпимым: притворяться, что всё хорошо. Он появился, заполнил мысли домочадцев, и я перестал. Перестал выражать заинтересованность во всем происходящем, перестал пытаться направить родных людей к примирению, перестал пытаться… жить. Отец пропадал сутками, нервируя этим мать и раздражая обозлившегося брата. Я пытался просто не переживать, вцеплялся в игры, музыку, старался не зацикливаться на том, что было мне не под силу. Новый знакомый вернул нам его домой, словно герой заполнил чужие умы. Я закрывался в комнате, молясь, чтобы всё прекратилось, но боль заполняла голову, капля за каплей заполняя и дальнейшие четыре года. Его было слишком много. Я старался не обращать внимания на бёновские попытки заговорить со мной, но всё-таки улыбался, когда отец снова возвращался домой. Что-то неизменно ломалось с каждым днём, и я отчаянно боролся, пытался понять, что не так. Корил себя за бездействие, умирал внутри своего сознания, с криком избивая то ли себя, то ли стену. Отец запил снова, пропадая на улицах, в чужих домах, но новый знакомый больше не пытался его вернуть. Вместо этого Бэкхён пытался заговорить со мной. Это отчаяние губило меня так стремительно, что я бросался искать папу сам. Мне едва исполнилось четырнадцать, когда он впервые разругался с матерью настолько, что дошло до драки. Вусмерть пьяный, он лежал на диване полураздетый и что-то пьяно мычал. Мама смотрела на меня так, словно я их проблема. Возможно, так и было? — подумал тогда я. — Возможно, во мне проблема? — поселилась мысль в голове. Но всё это было неправда, ведь я всего лишь притащил его домой. Я боялся находиться в доме с матерью, прятался от неё, не желая ещё больше портить отношения. Она находила меня везде, как и он. Бэкхён провожал взглядом и усмехался каждый раз, когда я кривил губы на его реплики.       — Что за ребячество? — усмехается в который раз. Я должен идти в комнату, но остаюсь здесь, на кухне. Я слышу мамины шаги по лестнице, знаю, что сейчас она обнаружит отца на диване (неизменно пьяного), и будет скандал. Не боясь выпрыгиваю в окно, попросив мужчину закрыть его, и прячусь на заднем дворе за деревьями. Несомненно, он приходит. Садится рядом, рассматривая мои разбитые коленки, неприкрытые тканью шорт. Раздраженно дёргаю ногой, мол: не смотри, чего уставился?! А ему хоть бы что. Смотрит и смотрит. Ну, смотри… Его взгляд мне кажется слишком сложным для понимания, а выражение лица слишком нахмуренным, слишком озадаченным, слишком… недопустимым. Я не выражаю интереса, боясь ему и слово сказать, а он заговаривает, заговаривает, заговаривает со мной. «Не понимаю», — говорю, когда достаёт тот невнятный монолог, — «честно… Не понимаю» А он грустно улыбается и неожиданно обнимает. Просто с силой прижимает к себе за плечи, вынуждая ошарашено вскрикнуть. «Сумасшедший?!» — кричу, отпихивая, но не выходит. Во все последующие разы тоже не получалось. Бён кажется мне проклятьем. Я сбиваю колени и руки в кровь, с ненавистью воспринимая себя, как нечто ужасное и отвратительное. Я разрываюсь на части, боясь, что когда-то не смогу справиться с собственным сознанием. Мечтаю, чтобы этот год закончился для моей семьи моей смертью, воспитываю в себе ненависть к родителям и брату, но ломаюсь. Искренне недоумеваю, задаваясь вопросом: почему? почему всё так? почему я такой? почему помогаю отцу и избегаю матери? почему боюсь посмотреть ей в глаза? Я ведь проблема… это же я его таскаю домой. Все они становятся моими проблемами. Их вообще становится очень много для меня одного. Я забиваю на еду, на нормальный сон, на общение. Прикрываю дверь в свою комнату и ложусь на кровать, не вставая с неё двое суток. Никто не входит, не выбивает открытую дверь. Кроме него.       — Думал, тебе нездоровится, — мне непонятен его тон. Но я хочу, чтобы он ударил меня или помог встать. Живот урчит под чужой сконфуженный взгляд, на что я лишь отвожу взгляд, а потом и вовсе закрываю глаза. — Бастуешь, бунтарь? — усмехается Бэкхён, положив руку на моё бедро. Я открываю глаза, недовольно взглянув на него, а он будто неверяще смотрит на свою руку и усмехается. — Мда… — выдаёт, а потом смотрит на меня слишком уверенно. И это пугает меня. Прикосновение ко мне даёт ему уверенности в себе?.. Он предпринимает попытки вытянуть меня из этой бездны, заполняя собой все мысли. Тянет к свету, но я отказываюсь выходить из темноты, потому что привык к ней, как к родной. Меня слепят другие люди, чужие эмоции, очередные ссоры и скандалы с разбиванием посуды. Я стискиваю зубы, лёжа на кровати, с такой силой сжимая в руке край подушки, что начинает болеть рука. Бэкхён присаживается рядом, как-то по-доброму, по-отечески взглядывая на меня. И я скалюсь. Потому что ненавижу его попытки. Они неприемлемы. И он сам здесь — тоже.       — Чего вы ходите сюда? — злостно стираю слёзы. — Своего дома нет, что ли? Или семьи?       — Есть, — говорит, — на грани развода из-за моего вечного отсутствия дома.       — Вы конченый? — спрашиваю… — Зачем вы ходите сюда? — … не зная, что лучше молчать, чем допытываться. Зачем тебе это знать, Чанёль? Зачем?       — Не знаю. Он знает, знает, знает. И меня рвёт на куски от того, что его слишком много в моей комнате, в моём доме, в моей жизни. Он запивает вместе с отцом, принося в дом разруху. Бэкхён заливается этим проклятым соджу. Он пьяный, но мягко выводит из дома мать, которая ошарашено пытается понять, что происходит. Он закрывает дверь, оставляя её ни с чем. Он закрывает меня с отцом. Я пытаюсь выпроводить его. Цепляюсь за руки, отчаянно пытаясь поднять со стула сорокалетнего мужчину. Рычу на него, глотая обиду, которая за несколько суток перерастает в отчаянье. А он смеётся надо мной и разговаривает, разговаривает, разговаривает. Я рыдаю в своей комнате, закрываясь на замок, пока он под дверью рассказывает про свою борьбу. И я плачу. Так долго, что срывает рассудок напрочь. У него болит голова, и он похмеляется, пока я пытаюсь вдохнуть, сжимая футболку на груди. Жизнь проносится перед глазами, но воздух никак не попадает внутрь. И его губы заставляют меня снова задышать, вдыхая ненавистную жизнь. Ещё час меня выкручивает так, что я не могу… не могу. Он пьяно улыбается, до синяков сжимая мои руки, готовые навредить мне же. Я рычу, отбиваясь, словно бесноватый ору, срывая голос, а ему всё равно. Ему сорок, он развёлся с женой, оставив ей детей, машину, квартиру. Я лежу на кровати, усмирив себя, но он продолжает смотреть и сжимать запястья.       — Пусти, — говорю ему, — оставь меня в покое. А ему всё равно. Им всем всё равно, это я один такой неправильный. Чуть не бьюсь головой о стену от того, что весь стол завален очередными бутылками.       — Я заебался убирать! — ору, сбрасывая их на пол. — Заебался ждать, когда вы возьмёте себя в руки! Вы же взрослые мужики, ну почему всё так?! Почему всё так?! Бэкхён берется за уцелевшую рюмку и повторяет мой вопрос, испепеляя меня взглядом. Я оскаливаюсь, стискивая зубы до острой боли. Рыдаю, стоя напротив него, и он тянет ко мне руки, думая, что я пойду. Отпихиваю его и опускаюсь на пол, собирая осколки в прожженную окурками скатерть. Мужчина плюхается позади меня и резко тянет за футболку назад, заваливая на себя.       — Отъебись! — рычу, шмыгнув носом. — Руки, сказал, убери! Он заваливается прямо на осколки. И я с такой ненавистью пытаюсь в них вдавить его голову, что перекрывает дыхание. У Бэкхёна спина в кровь, а у меня ладони, но это не отрезвляет его и не спасает меня. Я пугаюсь, что поранил его голову, заваливаюсь на него, чтобы осмотреть рану. Рыдаю от бессилия, потому что отцу похуй — он спит, завалившись на стол. У Бэкхёна пугающие тёмные глаза и невнятный взгляд. У него каша в голове и какая-то неизменная борьба. Я отчаиваюсь, понимая, что его волосы в крови. Неужели я его пытался убить?!       — Ненавижу тебя, — говорю ему, усевшись на полу в ванной, — хочу, чтоб ты сдох. Бэкхён оборачивается на меня, прикрыв пах полотенцем, и усмехается. Я кривлю губы, не в силах удержать в себе очередную истерику. Почему ему всё равно? Почему он постоянно ухмыляется? Почему говорит этот бред?! Почему я источник его проблем?! Мужчина натягивает отцовские трусы, найденные на полках в ванной, свои джинсы и присаживается напротив меня. Аккуратно укладывает огромную ладонь на изуродованные коленки и слабо сжимает.       — Что ты делаешь? — шиплю, стирая слёзы. — Убирайся! Иди, допивай, что не допил. С-сука…       — Сука? — равнодушно спрашивает, отняв взгляд от своей руки. — Я сука, Чанёль? Я всего лишь пытаюсь бороться…       — Перестань говорить всякую непонятную херню! — восклицаю, отпихивая его. — И трогать меня перестань!       — Я ещё не трогал, — шепчет, как-то отчаянно опустив голову. — Ещё нет. Конченый, — думаю, закрываясь в комнате, умоляя себя не выходить до утра. Он и есть такой, наверное. Что-то в нём не так. Мама возвращается спустя двое суток со своей подругой и её мужем. Они выпихивают отца из дома, а Бэкхён пропадает сам. Но они находят дорогу домой. Папа воет под дверью, затем злится и выбивает её к чертям. Рядом с ним Бён, равнодушный, но заметно выпивший. Сонный, я спускаюсь на первый этаж, ошарашено впиваясь взглядом в мать, угрожающую ножом.       — Мама! — кричу я, бросаясь. — Мама! Но она не слышит. Отпихивает в сторону, ругаясь с отцом. Я впадаю в панику, переводя с них взгляд. Схожу с ума от того, что ничего не могу сделать, что просто стою, проливая слёзы. От собственного воя, от этого «Мама-а» рыдаю ещё сильнее, боясь, что вот-вот остановится сердце. Или же надеясь?.. Бэкхён цепляет под руку и уводит в сторону. Я отбиваюсь, толкаю его в стену. Он, должно быть, больно ударяется, и от этого как-то выпрямляется. Бросаюсь обратно, чтобы контролировать ситуацию, потому что готов кинуться под нож, лишь бы никто никому не навредил, но чужая рука останавливает меня. Сжимает запястье так, что подкашиваются ноги и ударяет в сознание паника.       — Отпусти! — восклицаю, пока он тянет наверх по лестнице. — Хватит, Бэкхён! Отпускай, слышишь! — и он тянет меня в комнату, как на дно. Мне кажется, я уже там, когда он закрывает дверь и спрашивает: «А если я не хочу?» Я ничего не спрашиваю. Не умоляю отпустить. Просто смотрю, пытаясь понять: что? что не так? когда что-то успело пойти не так?! Но всё изначально так было. С того самого момента, как он переступил порог дома… герой. Разрываюсь рыданиями, ударяя его в грудь. Бён лишь чуть отходит, и снова шагает вперед, медленно вгоняя в клетку. И в этот день всё ломается, жизнь — тоже. За нечеловеческими криками родителей не слышно моих. Даже если бы все голоса в городе умолкли, они бы не услышали меня. Всё, что их волновало, осталось между ними в коридоре. Я кусался, дрался за свою жизнь, насмерть разбиваясь на куски от чужого сочувствующего взгляда. Бэкхён обнимал меня на кровати, сжимая до посинения кожу. Молча обнимал, не ощущая сопротивления, а потом уложил на подушку и уставился так осмысленно, будто это не от него воняет спиртным, потом и моим отчаяньем.       — Моя борьба, — вздохнул он, проведя пальцами по плечу. Я боязно дрогнул и сжался в комок, приобняв колени рукой. Он усмехнулся и завалился рядом, посмотрев в потолок.       — Я не твоя борьба, — еле слышно произношу, разглядывая профиль.       — Моя, — усмехается, — маленькая борьба. Бэкхён говорил глупые и не те слова, которые должен был сказать, но они приводили меня в ужас. Наверное, потому что он был пьян. Я не знаю. Я был полностью растерян. Меня это убивало. Это разрушало меня целую неделю. Я вспоминал все его взгляды и слова, которые он мне говорил. Я вспоминал, как ещё не понимал, зачем он так… улыбается, прикасаясь ко мне. Бён был везде. Мама так и не выгнала его с отцом из дома. Она так и не смогла выгнать его из моей жизни. Он слишком крепко врос внутри дома, заполняя вечерами мою комнату и сознание. А я сходил с ума. Я умирал, закрываясь в себе какое-то время. Осознание того, что происходит в чужой голове, какая это борьба и как она относится ко мне, ломало. Я ещё долго говорил ему «не касайся меня», и он не касался, закрывая собой от всего мира, заполняя голову своей проблемой, а не очередными ссорами родителей. На протяжении нескольких лет он говорил «я уйду» и не уходил, но каждый раз я вздрагивал от страха, что он оставит меня один на один с этими усмирившимися людьми. Бэкхён обнимал меня, опаляя макушку свежим дыханием. Он рассказывал истории из своей жизни, говорил, что мне ещё много предстоит прочувствовать и совершить. А я слушал, вцепляясь в него руками, боясь лишний раз вдохнуть. Он давно перестал пить, избегать меня, усиленно заботился и этим самым поднимал на ноги, чтобы уйти. В семнадцать, спустя несколько месяцев после его ухода, я, наконец, смог отпустить его. Больше не просыпался от прикосновений его рук или тяжелого дыхания. Больше не испытывал неловкость по утрам, сбегая первый из комнаты. Вокруг стало обыденно пусто и борьба внутри семьи, наконец, утихла.       — Пап? — позвал я, постучав по двери. — Ты не знаешь, куда делся Бэкхён? Он тогда нахмурился и пробурчал что-то про другой город, неожиданно спросив: «А что?» Я отмахнулся, неловко переминаясь с ноги на ногу:       — Он не предупредил меня, поэтому я спросил. Я и не надеялся его когда-то увидеть, забываясь в поступлении в универ, новых проблемах, друзьях. Внутри по-прежнему было спокойно, не так, как у моих сверстников. У них в жизни бурлила страсть, которая медленно закипала у меня с тринадцати до семнадцати лет. Я любовно перебирал воспоминания, зная, что когда-то смогу найти кого-то подобного ему. И нашел. Правда, того же самого человека, совершенно несерьёзно разлив на мужчину в костюме заказ. Бэкхён уставился на меня, пока я ошарашено рассматривал обжигающее его живот пятно.       — Официант? — нахмурился он, не сводя с меня взгляда. — Отец запил, что ли?       — Нет! — удивлённо возражаю. — С чего ты взял?       — Так какого хрена ты подрабатываешь? — почему-то разозлился он.       — Так это… — опускаю поднос, вздыхая, — есть же что-то нужно. Мужчина неверяще усмехается и поднимается из-за стола. Говорит подбежавшему менеджеру, что платить за кофе не будет, и уходит в туалет. Я пихаю поднос разозлённому парню и бросаюсь за Бёном, отчего-то замирая у закрывшейся перед носом двери. Таки захожу внутрь и подхожу к нему, с сожалением рассматривая, как он снимает рубашку.       — Ты снова уйдёшь? На что он, погодя, отвечает, с насмешкой взглянув на меня:       — Чтобы через год встретиться снова?       — У тебя, случайно, не появилась новая борьба? — интересуюсь, неловко отведя взгляд.       — Ты моя борьба, Чанёль, — вздыхает мужчина, огорчённо взглянув на меня.

Я твоя борьба