Возвращение

Профессор Рыжая учила держать лицо. В любой ситуации перед пациентом — держи лицо. А потом переспала с гонщиком «Формулы-один», которому помогала восстановиться после травмы. А я её уважал. А сейчас я её ещё и понимаю, потому что никогда раньше не чувствовал столько подобного к пациенту. Бывали ребята, с которыми я практически дружил, но чтобы это всё… Я не выдерживаю, и, раз уж на обед всё равно не иду, набираю Джемму. — Джемс, я не знаю, что происходит вообще… Это просто… — плачусь я в трубку, — безумие какое-то. Что с нами происходит. Что я чувствую, — признаюсь я. — И что ты чувствуешь? — деловито отвечает сестра. — Всё. И сразу. И это слишком… слишком… для меня. Слишком. — Не реви, слышишь? Всё наладится, — обещает Джемма. Я не верю её обещанию, хотя хотелось бы, чтобы всё раз — и наладилось. И в каком-то смысле всё налаживается. А в каком-то всё рушится к чертям. Потому что через день (день-без-Луи) происходит оно. Реклама. Съёмки Луи в рекламе чего-то там проходят как раз в Крепости. Как раз тогда, когда я иду мимо третьего тренировочного поля с кухни. Проходя мимо, я оглядываюсь, услышав резкий крик. — Чёрт подери, неужели так сложно просто взять эти грёбаные чипсы и произнести… Хватит пялиться! — А нечего на меня орать! — кричу я через разделявшие нас метров двадцать. — Правильно, давайте орать на меня, — закатывает глаза Луи. — Сами и снимайтесь в своей грёбанной рекламе! — И снимусь! — фыркаю я, подходя ближе, совершенно забывая, что доктор Макнэлли меня ждёт. Я встаю в кадр, отпихивая Луи плечом (а я выше, ха-ха), тот пихает плечом меня, но отходит, выходя из кадра и тут же расслабляясь. — Пейте, дети, молоко, — фыркаю я, беря пачку чипсов из рук ассистентки. Принимаю позу для фотографий, обаятельно улыбаюсь и произношу со всей возможной привлекательностью: — Чипсы Lay’s — похрустим? Луи смеётся. У него мелодичный, приятный смех. Слушал бы и слушал. Он сменяет меня в кадре и — конечно же — выдаёт всё с первого дубля. На лице режиссёра читается неприкрытое облегчение. Ассистентка едва не плачет от счастья, оператор утирает пот со лба, опуская на землю огромную камеру. — Всегда пожалуйста, — фыркаю я и разворачиваюсь, чтобы уйти. — Спасибо! — летит мне в спину, и я оборачиваюсь только тогда, когда до меня доходит, что это Луи. Он улыбается облегчённо — и, немного смутившись, отводит взгляд. В груди горит. Плечо, которым я его отпихнул, горит. Даже щёки начинают пылать, несмотря на совет Рыжей. Катастрофа. Хотя почему я думаю о том, что это катастрофа только сейчас? Это было катастрофой ещё в тот момент, когда я впервые его увидел. Наверное, это было катастрофой даже до того, как я его узнал, хотя после того, как понял, что это тот самый Луи, это точно стало кошмаром, который и во сне не придумаешь. За шесть лет мне такого не снилось, по крайней мере ни разу. Луи вообще мне не снился. Снился Зейн, как-то даже Лиам — но не Луи, которого я винил в том, что Зейна не стало. Ох, чует моя жопа, это ненадолго. Я сижу напротив доктора Макнэлли и, записывая за ним, что передать в лабораторию, вспоминаю нашу с Луи самую первую встречу. Мы с Зейном зашли к нему за какой-то там игрой. Луи, которого я видел всего-то пару минут, за это время успел произвести впечатление заносчивой скотины, произнеся только четыре недлинные фразы: 1. Привет. В следующий раз, как устроишь свиданку у меня, предупреждай — я хоть приоденусь. 2. Что, парней постарше и посимпатичнее уже разобрали? 3. Мда, так и думал, что отношения — дерьмо собачье, раз всё равно нужны видеоигры. У меня и с порнухой диски есть, нужны? 4. Ты заходи, вместе веселее. «Что за говнюк?» — спросил я, как только Зейн захлопнул дверь комнаты Луи. И не то, чтобы я понижал голос. Зейн сжал губы, как делал, когда не хотел отвечать. В последнее время он делал так всё чаще. И скетчбук свой показывать перестал, хотя раньше всё время давал оценить то один, то другой рисунок. А потом сбросился со скалы в лесу. Мысли уходят совершенно не в то русло. Я же хотел думать о ненависти к Луи. Я же хотел его ненавидеть. Все эти шесть лет. Зейн почти ничего не говорил о Луи, только что тот занимается в академии «Юнайтед». Про Лиама вот и про семью рассказывал, и про их знакомство, и пару смешных случаев припоминал… А про Луи — ничего. Я даже фамилию его не знал. Почему Зейн ничего не говорил? Что он знал? И откуда этот шрамик, штришок на плече, от которого Луи так скрутило? Может знал Зейн? Имя вновь скользит по мыслям без привычной боли. Зейн мёртв. И виноват в этом Луи. Я… знаю? Надеюсь? Чего я вообще хочу? Чего я хочу? Доктор Макнэлли ругает меня за рассеянность, я виновато киваю — да, не должен, знаю — а в мыслях прозрачно-голубые глаза и уютный свитер. Столько вопросов без ответов, это даже злит, какого чёрта я ничего не знаю? Опять вопрос. Со вздохом я отправляюсь заниматься своими делами. В голове медленно зреет цепочка того, что я всё-таки знаю. Я не знаю, как они познакомились, но Зейн был знаком с Луи достаточно давно. Одной компанией они — Зейн, Луи, Лиам и Джош — поехали в лес отдохнуть от цивилизации. Они знали, что мы встречаемся, но почему-то не позвали. Никогда не звали меня с собой. Никогда собирались все вместе, никогда не виделись по двое-трое. Идея поехать была, кажется, Зейна. Он вечно что-то придумывал. А потом мне позвонил Лиам, сказал, что Зейн упал со скалы и разбился. Точнее, не так. А потом Луи со своими подколками, с едким юмором и неумением промолчать первым нашёл тело Зейна. И после похорон свалил в Германию чуть не первым же рейсом. Я Луи не верил. Никогда не верил. Но кто б меня послушал… вся семья Зейна была убеждена, что мы просто друзья. Зейн не сказал им — не мог сказать и я. И всё. И за что Луи Зейна? Он не мог сделать Луи ничего плохого (я не знал и знать не мог, просто верил, просто видел Зейна и знал, что он на такое не способен). Почему не меня? Я ведь больше заслужил! Мне Луи с первого взгляда не понравился! Я и не скрывал этого! От обиды на глаза наворачиваются слёзы. Я поднимаю голову, чтобы удержать их в глазах и не расплакаться. Хоть это мне удаётся. Я-врач. Я не убийца. У меня совсем не дрожат руки. Что из этих трёх предложений осталось правдой? Осталось хоть что-нибудь? Второй раз трюк со шприцем лучше не проворачивать. Незачем превращать тихий провал в громкий. Что сдохло — то сдохло. Нужен новый план. *** По пути домой я заезжаю в супермаркет за полуфабрикатами, морозилка небольшая, на всю неделю не хватает. Закидывая в тележку коробочки, заглядываю в корзинки проходящих мимо. Прикинув, что больше пяти упаковок в морозильную камеру не влезет, пробегаюсь по остальному магазину — молочка, макароны, готовые соусы, сладости к чаю… У кассы — жвачки (захватить парочку, игроки часто стреляют одну-две подушечки), шоколадные батончики, презервативы… жареные каштаны. Шесть лет, а из-за каштанов всё ещё передёргивает. Я кидаю пачку в тележку. Руки, холодные от замороженных коробок полуфабрикатов, холодеют уже в переносном смысле. Перед тем, как Луи зайдёт ко мне, нужно поставить её на стол. Почему-то просто необходимо увидеть ещё раз, как по лицу Томлинсона проскальзывает гримаса боли. Если она проскользнёт. Если он помнит. Я не знаю, что делать, если он Зейна просто забыл. Если он смог — а я нет. Если смог забыть, то, может, и убить смог, строю я сомнительную цепочку выводов. Я приезжаю домой, разбираю покупки, залипаю в ноут и засыпаю, не собираясь дожидаться возвращения Ника с радиостанции. Я не считаю, сколько мы не виделись — с воскресенья? Или ещё когда пересеклись? Гримшоу всё меньше кажется парнем, и всё больше соседом, с которым мы напополам снимаем квартиру. Ник порвать не предлагает, но я готов поставить двадцатку, что не пройдёт и месяца, как предложит. Надо бы расходиться уже сейчас, может, даже друзьями останемся, но мне не до того. Я украдкой с телефона, будто бы это не считается, шерстю интернет в поисках той информации о Томлинсоне, которой нет во врачебных документах. Я влип. *** Четвёртый наш с Луи разговор (если эпизод с рекламой считать за диалог) происходит уже через день после второго — я осматриваю его перед матчем. Первый тур Премьер-лиги, всё, игры кончились, началась работа. Я действую торопливо, впопыхах, и мы едва ли перекидываемся парой слов про погоду — холод собачий, а ещё эта мерзкая морось… Томлинсон выглядит не только взволнованным (первая официальная игра, и уже в старте — вот оно, настоящее признание), но и замотавшимся — я впервые с того самого дня рассматриваю его так близко. Думается мне, всему виной переезд. Я и сам, съезжая от очередного парня, свежестью не блистал. Найти новое жильё, всё погрузить в коробки, пробежаться по всему дому, проверяя, ничего ли не забыл (и всё равно оставить какую-то мелочь), вызвать грузовое такси, разгрузить коробки и выкинуть их… Мне не жалко замотавшегося Луи с серыми тенями под глазами. Не жалко. Смерть Зейна — его вина, пытаюсь напомнить я себе. — По этому я точно не скучал в Германии, — говорит Луи. Все игроки говорят со мной, но только с Томлинсоном это раздражает. Хочется его заткнуть. Лучше насовсем. — Там тоже осенью холодно и дождливо. — А по чему скучал? — спрашиваю на автомате, прощупывая правую дельтовидную мышцу — она чуть твёрже левой. Надо бы сказать кому-нибудь из массажистов, кто скорее освободится, чтобы он промял это место как следует. — По сёстрам. Языку — немецкий кошмарен! И зачем им для одиночества в лесу отдельное слово — Waldeinsamkeit? Я сжимаю его левую икроножную мышцу сильнее, чем нужно. Луи продолжает, не обратив на это внимания: — А Scheinwerfer — это же невозможно! По… Не знаю, как объяснить. Здесь всё так просто и привычно. Я знаю, чего тут избегать. — Не знаешь, — вырывается против воли. А я-то думал, что взял себя в руки, пока Томлинсон говорил. Луи удивлённо вскидывает брови и не находится с ответом. На этом наш разговор сходит на нет. Я на автомате желаю Томлинсону удачи, как другим игрокам, и через четыре секунды принимаюсь осматривать следующего — Морган, полузащитник, растяжение икроножной мышцы три с половиной месяца назад. — Фиговое какое-то в Манчестере лето, — начинаю новый разговор я. К началу матча я занимаю своё место на скамейке у поля, рядом с доктором Макнэлли. Надеваю синие латексные перчатки, ставлю у ног полную лекарств сумку. В первые, насыщенные десять минут, когда все хотят забить быстрый гол, я смотрю на поле, не отрываясь. Затем игра чуть успокаивается, и я медленно откидываюсь на спинку удобного кожаного кресла. Во время экскурсий дают посидеть на тренерской скамейке, и красные кресла изрядно потёртые. Я невидящим взглядом смотрю за происходящим на газоне, а думаю о своём. Каждый врач так умеет — незаменимое качество для приёма болтливых пациентов, которые треплются ни о чём, а прерывать их неэтично. Луи не упомянул ни родителей, ни друзей. Почему-то мне от этого неуютно: пусть я и звоню обычно Джемме не чаще раза в неделю, а маме с отчимом — и того реже, но всегда знаю, что могу на них положиться. Мне сложно представить жизнь без такой поддержки — и одновременно с этим приятно. Я рад знать, что несмотря на то, что я в дерьме, жизнь Луи не безоблачно прекрасна, как полагается жизни топового футболиста с безумными зарплатами и мировой известностью. Где-то на середине первого тайма я снова вспоминаю про незаметный шрам на руке. Как Луи тогда скривился. Надо выяснить, что к чему. Это моя работа, вообще-то. Хотя, кого я обманываю, какая к чёрту работа, это личное, это за Зейна. Только вот я же не такой, я не люблю делать больно, я хороший, я помогаю другим, потому и пошёл в медицину. Нет, я такой. Ни черта я не хороший. Сволочь я. Я не заслуживал Зейна. Даже тех полутора лет, трёх недель и двух с половиной дней, что у нас были. Почему у Луи было больше? За что? Рёв трибун возвращает мысли к полю. Я не смотрю на табло — окидываю игроков в красном на предмет повреждений и возвращаюсь к прошлому. А ведь когда-то, когда только поступил на работу, игры смотрел — с такого-то места! — внимательно, как болельщик. Почему-то я заслужил неловкий, полный пауз разговор по телефону, когда Лиам позвонил сказать, что Зейна больше нет. Не родители. Не сёстры. Приятель Зейна, и только. Так мне и надо. Сейчас. Но за что тогда? — Он… разбился, — трясущийся голос Лиама всё ещё звучит в ушах. — Авария? — Нет, Гарри, он… он пошёл собирать каштаны, пожарить их на костре… — Какие к чёрту каштаны, июль!.. Это шутка такая? — Гарри… он упал. Овраг, камни… — голос Лиама сорвался. — Чёрта с два, — бросил я и повесил трубку, чтобы набрать Зейна. Один гудок, и трубка была поднята. Я вновь услышал Лиама — и всё вокруг потемнело. Мобильник выскользнул из рук. Каким-то чудом я сам выбираюсь из воспоминания. Я весь сжался, напрягся и застыл — как тогда. В глазах скопились слёзы, вытираю их тыльной стороной ладони. На синей перчатке останется след соли. Мне везёт — за весь матч работы практически нет, не считая одного раза, когда пришлось выскочить на газон и пшикнуть заморозкой на голень нападающего. Спектакль. Цирк. Все медики и все футболисты, и судьи, и тренера знают, что морозить кожу через одежду десять секунд бессмысленно, но футбол — это ещё и шоу для фанатов, которые в чудо-спрей искренне верят (потому что ни разу им не пользовались). Нападающий поднялся, как только судья объявил штрафной, и я поспешил с поля. Рыдаю я уже дома. Реву в подушку и не могу остановиться. Я не буду этого делать. Не буду искать, как задеть Луи побольнее. Не буду вынюхивать о его семье и близких. Нечего их впутывать. Я хороший. Я не буду мучить Луи. Просто убью. Надо только придумать, как. И унять дрожь в пальцах. Ночной кошмар я встречаю почти с радостью, как давнего знакомого. Меня будит Ник, и мне стыдно за свои мысли о разрыве. Засыпая второй раз, я с удивительной ясностью вижу перед собой прилизанные волосы и футболку в полосочку Луи-из-прошлого. *** Пятый раз мы с Луи говорим не по делу и вновь не в моём кабинете, где в ящике стола дожидаются своего часа каштаны. На время тренировки мне нужно надеть на Томлинсона холтер. Луи всё ещё выглядит уставшим, под глазами (прозрачно-голубыми, спешно отвожу взгляд я) залегли круги. — Со всеми старыми знакомыми уже повидался? — светским тоном спрашиваю я, исследуя болезненность мышц на передней и боковых сторонах грудной клетки и одновременно с этим рассматривая татуировки Луи. Я ищу в чернильных линиях на коже знакомые. В прошлый раз так запутался, замотался, что и не подумал, а теперь жду тех самых рисунков — и боюсь их увидеть. — Даже с несколькими новыми. Кроме Bus 1, татуировок, идентичных тем, что были у Зейна, на его теле не видно. Всю тренировку я поглядываю на Томлинсона, но мельком. Я и подумать не мог, что так быстро привыкну к присутствию Луи, а вот так — привыкаю. Читаю медицинские новости, намечаю свою статью. По растяжениям у меня опыта на диссертацию. Пора делиться. Ни черта не привык, понимаю я, когда мы с Луи встречаемся взглядами, и по позвоночнику идёт ток. Я утыкаюсь в планшет. Почему-то там открыта почта с тоннами спама, который, раз уж попался на глаза, неплохо бы разгрести. После первого ответа на письмо я вновь поднимаю глаза на Луи. Сердце ускоряет ритм. Я закрываю лицо руками и качаю головой, не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Наверное, очень странно. Я с собой справиться не могу, какой к чёрту Луи?! *** Шестой наш разговор тоже удивительно обычный. Вновь предматчевый осмотр, короткий обмен любезностями… Погода-природа, новости всякие — слышал то, читал это, а про меня тут такую забавную глупость написали! И я уже не знаю, что и думать — то ли Луи становится просто пациентом, то ли это просто осторожность, и я всего лишь затаился перед новой попыткой. Мысли о чём угодно, кроме работы, которую руки делают на автомате. Ночью после матча, добравшись до дома, я застаю Ника (да, поздновато я сегодня освободился, надо бы пораньше). Тот уже вернулся с вечернего эфира и даже разогрел котлеты с овощами. Гримшоу как-то умудряется одновременно и есть, и говорить. Овощи безвкусные, на них слишком много масла, но я голоден, поэтому сметаю их с тарелки. Я пропускаю большую половину монолога Ника, отделываясь кивками и участливым выражением лица — о, этот прекрасный способ выслушать разговорчивого пациента! После ужина, оставив тарелки в мойке, Ник утаскивает меня в кровать. И хотя Гримшоу точно знает, как доставить мне удовольствие, я ловлю себя на мысли об Англии уже на седьмой минуте — мы ещё даже не полностью обнажены. Руки Ника скользят по бёдрам, стягивая джинсы, мы смотрим друг другу в глаза, и я не выдерживаю этого взгляда, отворачиваюсь, ложась на живот. Ник снимает свои штаны сам, достаёт всё необходимое, а я думаю — ну какой пёс, куда там, черепаха я сейчас — с напряжённой, окостеневшей спиной. Ник гладит меня по позвоночнику, между лопаток, а там панцирь, я ничего не чувствую. Яд не подействовал, врукопашную против профессионального спортсмена не пойдёшь, можно, конечно, попытаться в даркнете купить оружие, покупают же так травку… Ник входит медленно, плавно, в три движения, каждое из которых дрожью разносится по телу, а я рассуждаю, как можно прикончить Луи. Я не чувствую обычного горячего чувства наполненности, вместо этого внизу живота неприятно, тяжело тянет. Ник берёт мой член в руку, поглаживает, а хочется уйти от прикосновения. Вырваться, спрятаться, забиться в душ и смыть ту черноту, что терзает душу. Ник ускоряется, его дыхание сбивается — я отмечаю это, как выделяю из рассказа пациентов симптомы болезни. Сам ощущаю его движения, подстраиваюсь под них, ритмично двигаю бёдрами, но не чувствую возбуждения. Я знаю по опыту и чувствую, что Ник скоро кончит. Ник задевает простату, по телу прокатываются спазмы, но скорее болезненные, чем приятные. Ткань простыни кажется слишком жёсткой, колени и локти ссаднят. Я касаюсь лба кончиками пальцев — кожа горячая и сухая. Мне почти стыдно перед Ником за свою бесчувственность. Гримшоу хороший парень, ну, трудоголик немножко, ну, карьерист, но что такого? Я едва замечаю, как кончает Ник. Иду в душ первым, как можно скорее, чтобы Ник не заметил моего холодного, отрешённого лица. Изобразить блаженство я и не пытаюсь. На душе мерзко. Под прохладным душем (надо оставить горячей воды в бойлере Нику, раз уж любовник из меня никакой) я думаю о том, куда стрелять — в голову или в грудь. Надо бы почитать, при каком ранении меньше шансов выжить. Как я до этого докатился?