Возвращение

Как я до этого докатился, продолжаю спрашивать себя я, пялясь на Луи из окна. Для Луи тренировки кажутся непривычными, это остальные игроки давно уже каждое упражнение наизусть выучили, а он всё ещё то и дело ошибается. С открытием сезона матчей открывается и сезон травм. Шесть лет назад я старался стать трудоголиком, чтобы не осталось времени вспоминать о Зейне. Стал. Теперь вот не могу остановиться. Рутинно хожу по Крепости, выполняя поручения доктора Макнэлли, и всё ещё подумываю об убийстве. С Луи больше не пересекаюсь — и всё равно кажется, будто он и так со мной двадцать четыре на семь. Приходит время выезда. Ник подвозит меня до вокзала и трясёт за плечо — я задремал в машине. Зевая, я соглашаюсь, чтобы Гримшоу помог с чемоданом. Первый выездной матч в сезоне приходится на Ньюкасл. Три часа на поезде — автобусом вышло бы примерно столько же, но по железной дороге удобнее. Весь поезд выкуплен спонсорами, поэтому на перроне пустынно. Под тридцать спортсменов, ещё столько же тренерского штаба и десятка два других работников — негусто. Удобно, что никто не задевает локтями, но выглядит сиротливо. Группка фанатов вдалеке, человек пятнадцать на вид, не больше, наставила на спортсменов телефоны, но я-то не знаменит, и это не бесит так, как игроков, проводящих годы под прицелом камер. Они сгрудились в середине платформы, и в этой компании форменных красных курток я высматриваю Луи. Он невысокий, так что найти его проблематично. Ник дёргает меня за рукав такой же алой куртки, я недоумённо поворачиваюсь — и он меня целует. Сонливость слетает в одно мгновение. От удивления я едва не влепляю ему пощёчину. Он отклоняется, моргая, и выдавливает: — Ну… до встречи? — До встречи, — в вежливом ответе мне самому чудится насмешка. Я не поднимаю глаза, чтобы не встретиться с Ником взглядом, и не смотрю ему вслед. Я не поднимаю глаз вообще — наше прощание наверняка видели, и пусть для всех наши отношения давно не новость, мне наверняка перемоют косточки. Я забираюсь в нужный вагон и устраиваюсь в конце, у окна. Чтобы не слушать насмешек о своей личной жизни, я закрываю глаза, прислоняясь к холодному стеклу. На сиденья передо мной устраиваются двое — я слышу, о чём они говорят (ничего интересного, так, сплетни про игроков других стран), но никак не могу распознать голоса. Сосредоточившись, я понимаю, что у прохода сидит Маттео, левый защитник, а рядом, прямо передо мной, — Луи. Поезд трогается, я слегка ударяюсь о стекло и открываю глаза. Поверх спинки сиденья выглядывают каштановые волосы. Точно. Луи. И ведь не сбежишь уже, только сидеть, сидеть и слушать. Я не хочу закрывать глаза и доставать наушники — и грызу себя за это нежелание. Вот ведь дурак бесполезный, закройся сериальчиком, перестань думать, отпусти уже Луи — сам он тебя давно отпустил. Вместо того, чтобы достать планшет с сериалом, я раз за разом представляю, как вонзаю нож в открытую шею. Сначала это легко: примериться, замахнуться, рассечь лезвием воздух, кожу и мышцы, и так до резкого удара о кость. Нож завибрирует, и тут я, скорее всего, его и выроню. Но всё будет сделано. Кровотечение из такого крупного сосуда фиг остановишь, правильное наложение жгута на шею никто не помнит — смерть будет быстрой. О докторе Макнэлли я как-то забываю. В мыслях его просто нет, потому что он обязательно спасёт Луи, что бы я ни сделал. Я не сразу замечаю, что беседа на сиденьях впереди остановилась. Достаю мобильник — не прошло и часа с начала пути. Поднимаю глаза и замечаю, что Луи, как раньше я сам, привалился виском к стеклу. Томлинсон размеренно дышит в вагоне, полном затихающих разговоров, но я слышу этот мирный шум. Лицо заливает краска. В голову приходит бедренная артерия. Почти мгновенная смерть — и не шея, шея это как-то театрально и глупо. И я вижу кусочек светлой кожи над воротом куртки. И я уже пробовал. И я утыкался Зейну в шею носом, когда мы обнимались. Вдыхал его запах: я пытаюсь его вспомнить — и никак не могу. Сигареты, краска, цитрусовый парфюм, а сам Зейн?.. Тёплое что-то такое и резковатое… Я злюсь на Луи за то, что забываю, каким был Зейн. Злюсь на него за то, что он спит, и мне приходится достать айпад и включить серию «Как избежать наказания за убийство». И злюсь, что сериал скатился. И злюсь уже на самого себя, потому что ну что это такое вообще, где это видано, почему меня всё выводит из равновесия? Раньше было наплевать, всё, Зейн умер, мир закончился, ничего меня уже не расстроит… а вот расстраивает. Ноги Луи перед матчем я прощупываю особенно тщательно, из-за чего стандартный разговор перед игрой не получается — я невпопад угукаю и только. С другими игроками, впрочем, выходит не лучше — голова всё ещё занята мыслями о чужой бедренной артерии. — Рассеянный ты сегодня, — журит меня доктор Макнэлли. — Как там в личной жизни? — ехидничает он. На обратном пути я захожу в поезд одним из последних и сажусь на другой конец вагона от Луи. Уснуть не выходит, и я включаю на айпаде следующую серию и стараюсь не отвлекаться. И всё равно поглядываю на Луи, на этот раз сидящего с Морганом. *** Ник подвозит меня домой от вокзала, как ни в чём не бывало. Я продолжаю угукать и строить всё более идиотские планы, как можно незаметно подобраться к Томлинсону с ножом так, чтобы не пришлось с ним драться. Следующая игра проходит на нашем стадионе. На разминке я смотрю на игроков и ищу следы недомогания. Лишь когда все уходят в подтрибунные помещения, переодеваются, и я сам то осматриваю свою половину, то вспоминаю о Луи. Мы привычно обмениваемся банальностями про погоду, матчи других команд, последние новости. Я совсем не нервничаю, когда неожиданно будничным тоном спрашиваю: — А почему ты из «Баварии» уехал? — Отмазка «Я немецкую говорить не понимать не» больше не канала. Это ложь, я чувствую это, хотя врёт Луи талантливо и умело. Но сам я так много врал — «Я в порядке», «У меня всё хорошо», «Люблю тебя»… — что и чужую ложь распознаю без труда. — Удачи, — на автомате желаю я, собираясь связаться с врачом «Баварии». Когда я, наконец, возвращаюсь домой и заваливаюсь спать, в голове ещё звучат крики болельщиков, и уснуть не выходит. Мысли возвращаются к Луи, но я понятия не имею, о чём мы с ним говорили. Я помню ощущение его кожи под пальцами, татуировки оленя и сердца на правом плече и птицу ниже, на наружной стороне предплечья. Ночной кошмар в этот раз какой-то не страшный. *** На следующий день я погружаюсь в дела. Джон из второй команды вывихнул плечо, Морган из первой потянул подвздошно-поясничную мышцу, а Тео слишком медленно восстанавливается после небольшого сотрясения на той неделе. Поэтому я бегаю по всей Крепости до обеда, и только через час после него попадаю в свой кабинет, где меня ждут бумаги. Я даже вздрагиваю, когда на дверь обрушивается град. Сначала мне кажется, что это правда град — пасмурно с раннего утра — но за спиной окно, и туда ничего не бьётся. — Входите, — отвечаю я, поспешно выключая монитор. Война войной, а за нарушение врачебной тайны лицензии лишают. Я понятия не имею, кто ко мне — все обычно заходят без стука, что начальство, что пациенты. Я же не доктор Макнэлли, ко мне так, по-простому можно. Дверь распахивается — Луи. Он чеканит шаг, а на лице самое решительное выражение: губы сжаты, глаза горят. Я встаю из-за стола: — Здравствуй, — голос приветливо-деловой, а на самом деле душа уходит в пятки. Привычный, отточенный взмах рукой в сторону гостевого стула. Луи кивает, садится и сцепляет руки в замок. — Я так не могу больше. И замолкает. Слышно окрики тренера подростковой команды — через двойные стеклопакеты! — и тиканье секундной стрелки настенных часов. Всё. Мне крышка. Луи узнал, что я пытался его убить. Я же столько раз облажался — удивительно, как не попался сразу! Перед глазами уже маячит клетка в зале суда. Не надо, только не спрашивай, почему, я не могу сказать это вслух! — Что случилось? — не выдержав, я попытался сказать это нейтрально-вежливо, но голос дрогнул. Только не говори, только ничего не говори! — Я… — Луи жуёт щёку изнутри, ёрзает на кресле и молчит. Он хмурится, между бровей морщинка. А если Луи признается, что это он столкнул Зейна в овраг? Что делать, куда бежать? А ведь когда-то я мечтал о том, чтобы он признался… — Я соврал в анкете. — Соврал в анкете? — тупо переспрашиваю я. Мысленно я всё ещё в панике, придумываю худшие варианты будущего. В число худших сценариев попадает тот, где я достаю ланцет из шкафчика и режу на британский флаг Луи прямо сейчас. — Первая из медицинских. Чем болели, на что аллергия, как чувствуете, наркотики-алкоголь… — А-а… — только и могу протянуть я. — Всего-то? Это нарушение контракта, вообще-то, повод для увольнения и вообще серьёзно. Мне плевать. Это не про Зейна. Луи смотрит на меня с лёгким сомнением, словно хочет спросить, не тронулся ли я умом. Полагаю, что да. Наверняка. Определённо. — Я работал с психологом первые два года, как переехал в Германию, — наконец рассказывает Луи. — Не через клуб, поэтому этого нет в документах. Потом стало лучше, мы прекратили сеансы, но теперь… — Всё возвращается? — прерывать пациента грубо и непрофессионально. Мне должно быть стыдно. Или хотя бы не так радостно. И это хорошо объясняет усталый вид и круги под глазами. — Какой психотерапевт занимался с вами? — Мистер Тондайк, он… — Да не про имя я, хрен с ним, с именем! — отмахиваюсь, второй раз нарушая все правила разговора с пациентом. — Психоанализ, который с кушеткой и болтовнёй, бихевиористы — эти про действия, дневник ещё вести просят, гештальт, когда из себя выводят, юнгианство, где сказки со снами разбираешь, психодрама, это типа театральная студия?.. Луи задумался. Прикусил нижнюю губу. Опустил взгляд, так что я приметил длинные ресницы. Не смотри. Не думай. Может, глаз ему выколоть? Ножницы в ящике стола… — Он говорил, что комбинирует методы, — медленно ответил Томлинсон, — но и дневник был, и мы разговаривали, и про сны тоже… К чёрту. — Ты хотел бы попробовать новый способ или что-то похожее? — Точно не театральная студия! — улыбнулся Луи и пояснил: — Ходил туда в младших классах, пока не занялся футболом по-настоящему. Я едва успеваю закрыть рот, чтобы ещё раз не протянуть: «А-а-а», потому что я никогда не спрашивал Зейна, как они с Луи познакомились. Зейн упомянул как-то, что сто лет Луи знает, а когда-то говорил, что ходил в театральную студию — и в хор, и на бокс — но в итоге выбрал рисование. — Я подберу несколько вариантов в ближайшее время и дам на выбор, — подвожу итог я. — Буду ждать, — кивает Томлинсон и уже спокойно идёт к двери, спасая оба своих глаза, но оборачивается: — Что мне грозит за нарушение? Я, уже включивший монитор, недоумённо поднимаю взгляд, и Луи приходится повторить вопрос. — Брось. Всё равно я не имею права рассказать, о чём мы говорили. — Спасибо, — Луи опускает взгляд, прежде чем выйти. Требуется четыре минуты, чтобы унять сердцебиение. Через два дня я распечатываю пять досье на психотерапевтов, которых мы выбрали с доктором Макнэлли, — фото, методы, профайлы в соцсетях и интервью, если есть, способы связи, — кладу их в чёрную папку и через дежурного администратора вызываю Луи в свой кабинет. Заодно нахожу и мистера Тондайка, но на вежливое письмо с просьбой рассказать о Луи тот отделывается общими фразами. Козёл этичный. Луи заходит спокойно и без стука. Освоился. Ещё пара месяцев, совсем своим станет. Я кратко рассказываю о каждом выбранном специалисте, отдаю Луи папку и собираюсь вернуться к заказу новых витаминных добавок, когда Луи небрежно осведомляется: — Говорят, ты будешь на встрече с детьми-инвалидами. — С особыми потребностями, — поправляю его я просто для того, чтобы последнее слово осталось за мной. Злит то, что Томлинсон не хочет просто выйти из моего кабинета, а желательно, и из моей жизни и из жизни вообще. — Так будешь? — Как и в том году — да. А что? — Ничего. Я выжидающе смотрю. Хотел разговорчиков — говори. — Тебе, наверное, особенно тяжело это видеть, — выкручивается Луи. А недурный ход. — Ты бы мог стать педиатром и помогать им, а вместо этого прописываешь витаминки и вправляешь вывихи молодым миллионерам. Это было как удар в грудь, потому что именно это я и чувствовал себя там каждый раз. Я едва удерживаюсь, чтобы не воскликнуть: «Как?!» Профессор Рыжая бы мной гордилась. — Ну, моя работа тоже важна. Не всем педиатрами быть, — так я себя всегда и утешаю после этих мероприятий. — Я вот думал стать кардиологом, — неожиданно продолжаю я, — но, как видишь, нашёл себя в спортивной медицине. — Кардиологом, — зачем-то повторяет за ним Луи. Медленно и задумчиво. С чего это он? — И я помогаю им. Вот, иду завтра с вами на благотворительную акцию. — Это я люблю. В школе я как-то показал зад директрисе. Это была моя первая помощь миру. Я против воли прыскаю — и понимаю, почему они с Зейном дружили. — Острая нехватка мужика в жизни? — Ты бы видел! — улыбаясь, Луи немного поджимает верхнюю губу. В голове крутятся две мысли: «Почему я подмечаю такие мелочи?» и «Не смотри в глаза, там должны быть искорки!» — И тебя не выгнали? Записи о смене школы я не помню — а я прошерстил биографию Томлинсона так, что смог бы диссертацию написать по этой теме. — Ещё чего. Три дня каникул выделили. Нужно поощрять щедрость. — Повезло, — улыбаюсь я, включая монитор. — Ну, до завтра. — До завтра, — отзывается Луи. На следующий день я обнимаю парочку детей, пожимаю руки коллегам-педиатрам, сталкиваюсь со взмыленным Найлом, утешаю Давида, который — добрая душа — принимает такие вещи слишком близко к сердцу… в общем, занимаюсь тем, что избегаю Луи. Луи не перестаёт широко улыбаться, так, что в уголках глаз собираются морщинки. А я замечаю, что под глазами у него мешки. Наверное, потому что знаю про психолога и проблемы. Или потому, что неотрывно на него смотрю. Луи обещает детям, что дальше станет лучше (хотел бы я сказать то же, но я врач, мне нельзя обещать то, что не могу сделать), раздаёт интервью, хвалит команду, тренеров, персонал, да чуть ли не самого журналиста. *** Ещё один матч, быстрый разговор при осмотре, и я ловлю себя на том, что внимательнее слушаю Томлинсона, а состояние его оцениваю на автомате. — Ты так хорошо вчера с детьми общался, — я понятия не имею, почему говорю это. И искренне. — У меня семеро младших. Годы практики, — с преувеличенной скорбью вздыхает Луи. Я смеюсь. Против воли, естественно. Но всё равно — Луи удалось рассмешить меня. Как теперь серьёзно думать над тем, чтобы ему глаз выколоть? Или нож в печень, никто не вечен? Да глупость это. Нужен яд. Завтра Луи забегает ко мне прямо перед обедом — выбрал, наконец, психолога. Я обещаю связаться, и уже вернувшись из столовой, вспоминаю про каштаны в ящике стола и фоторамку, которую спрятал туда же, когда Луи первый раз ко мне зашёл. Наша как бы первая встреча. Да уж. Кому расскажешь — не поверят. На самом большом фото мама и Робин, улыбающиеся, в рождественских свитерах. Джемма — надо бы ей позвонить — с Майком. Родительская кошка Молли лежит на клавиатуре, и я смотрю на неё с укором и умилением. Я сам в чёрной мантии на вручении диплома: вымученная улыбка, короткие кудри выбиваются из-под сбившейся набок шапочки с кисточкой. С биологическим отцом, Десом — у Джеммы розовые волосы, я отклонился вбок и едва умещаюсь в кадре. Свадьба кузины, и нелепая сиреневая бабочка-удавка. Всей семьёй на отдыхе, у Джеммы чёлка набок, мне самому на вид лет пять. Мы с Зейном на чьём-то дне рождения. Я смотрю в глаза — я помню, они тёмно-карие, но на всех фото кажутся чёрными — и вспоминаю его смех и запах. И как тепло Зейн говорил о друзьях. Я кидаю фоторамку в сумку, чтобы отвезти домой, и стираю слезу тыльной стороной ладони. И улыбаюсь.