Возвращение

На следующий день после тренировки Луи опять заходит ко мне, а мне даже себе страшно признаться, что я этого жду. Даже поглядываю, как там на мокром, скользком поле носится первая команда. Томлинсон забирается на кушетку с ногами, опирается спиной о стену и рассказывает, как прошла тренировка, как сёстры, что опять вытворила Фиби, егоза такая, где б на неё управу найти, как растёт крошка Дорис… Я слушаю не из вежливости, это и правда интересно. Даже уточняю — это всегда так? Вот дурдом, да как ты можешь?.. А как остальные реагируют? А ты? И как, слушается? Ну что ж ты так… Луи заканчивает неожиданно и несколько неловко — что я всё о себе да о себе, — и я с тоской понимаю, что мне-то рассказать нечего: с мамой и отчимом мы общаемся редко, с отцом — почти никогда. Став трудоголиком, я растерял всех друзей. Джемма вот сама звонит обычно. А так… ну, вот заснуть ночью не мог. Вот и все новости. Вот почему я жил с Ником. Пусть кто-то заполняет эту пустоту хотя бы снаружи. Последнее время пустота внутри успешно оккупирована Луи Томлинсоном. — А почему я? — набираюсь храбрости и всё же спрашиваю я. Было бы проще, если бы Луи был ко мне равнодушен. Куда проще. Или если бы узнал его. Или если бы… если бы… — А я почему? — парирует Луи, но сдувается под моим серьёзным взглядом. — Ну, почему-почему… Не знаю я, — Томлинсон пожимает плечами. — Ты… ну, легко с тобой общаться. Хотя скажешь иногда что-нибудь — вот хоть стой, хоть падай. Помнишь вот, я пришёл признаться, что скрыл информацию, а ты с таким облегчением ответил что-то вроде: «и только?» Я напрягаюсь. Чёрт, чёрт, сейчас Луи всё поймёт, и что, всё? Нет, нет, нет… — Я тогда ничего не понял. Кто тут с ума сошёл, ты, я или все? Надо бы засмеяться, но я всё ещё разве что не трясусь от страха. Сердце бьётся о рёбра со скоростью, нормальной для птицы, но никак не для человека. — Я как увидел тебя, сразу подумал: «Какие красивые глаза!» — невпопад признаюсь я. — Хотел бы я ответить то же, — опускает голову Луи, но я успеваю заметить его краснеющие щёки. — Но я узнавал тебя, мы говорили, и… ты такой… я таких никогда не видел. Или… не знаю, я просто узнавал тебя, и всё больше понимал, что у нас есть что-то общее. — Есть — это слабо сказано, — хмыкаю я, хотя сбивчивая речь Луи меня по-настоящему пробрала. Я целую Луи, чтобы заткнуть. Я надеюсь, что целую Луи, чтобы прервать этот разговор. Я вру себе, что целую Луи, чтобы ничего не услышать о том прошлом, где столько боли. Я целую Луи, потому что хочу наслаждаться его тонкими губами и уверенным языком, лёгкими прикосновениями, от которых по телу летит дрожь. Я обнаруживаю, что уже сижу на Луи и правой рукой глажу его поясницу под красной футболкой. Луи касается губами моей щеки, подбородка, шеи над адамовым яблоком, а одной рукой гладит по волосам. Я едва сдерживаю стон. — Стой, стой, стоп, — хрипло прошу я, потому что ещё чуть-чуть — и я не смогу остановиться. Меня уже держит одно воспоминание об игле, оставляющей красную полосу на шее. Луи отстраняется. Его зрачки расширены, на щеках удивительный румянец, дыхание сбито. Я отворачиваюсь, не в силах смотреть и касаться, и пытаюсь встать. Глаза подёрнуты слезами. Ноги не держат, я с трудом делаю пару шагов до стола и опираюсь на спинку стула для пациентов. Луи глубоко вдыхает, медленно выдыхает, смотрит на меня и улыбается: — Динамишь, — в его голосе столько тепла, что это не укор. Я смотрю на Луи и не могу отвести взгляд. — О да, я такой, — смеюсь я, и это вновь нервный смех. *** Я ворочаюсь в неудобной непривычной кровати, переворачиваю подушку холодной стороной, открываю окно, а потом закрываю его. Ничего не помогает. Смеха ради я пробую считать овец, но на двадцать седьмой окончательно теряю к этому интерес. Голова тяжёлая, лоб кажется горячим, когда я прижимаю к нему ладонь. Надо бы составить список покупок. За ужином я обнаружил, что не взял с собой консервный нож. Полуфабрикаты в морозилке заканчиваются. Во время переезда разбилась крышка сахарницы. Хорошо бы успеть до матча, который послезавтра. По стеклу начинает стучать дождь. Я включаю саундтрек из «Игры в имитацию» — тихая печальная мелодия должна помочь. Я старался не вспоминать о Зейне. Больше шести лет пытался жить дальше. Заделался заучкой, а потом и трудоголиком. И всё равно помнил. Я старался обвинить во всём Луи — именно Томлинсон нашёл тело Зейна. Дообвинялся. Сам поверил, что это Луи виноват. Ну и куда это привело? Сюда это привело. К бессоннице, одиночеству и перегрузке чувствами на квадратный сантиметр тела. Зейн умер летом, а поздней осенью, почти за год до этого, мы с ним ездили в Чорлтон Уотер Парк. Зейн стоял, вдыхал прелый запах осенних листьев и застоявшегося пруда, и произнёс в пространство: — Я оставляю следы в городе, но моим местом будет лес. Я и внимания на эту фразу не обратил. Ну, сказал и сказал. Зейн часто выдавал что-то такое философское и пространное — художник. А если бы обратил, если бы понял, если бы успел что-то сделать, может, смог бы изменить?.. Я хотел не забывать те дни, когда Зейн был радостным и полным надежд. Когда он мечтал стать великим художником. Как отращивал щетину, а потом сбривал. Как разговаривал. Как ехидно изгибал бровь. Как от краёв маски-респиратора, которую Зейн надевал, пока рисовал граффити, оставались красные следы. Это было, но это было не всё. Порой Зейн всю ночь лежал без сна. Особенно часто он не спал ночами в последнее время. Я просыпался и слышал, как Зейн как можно тише где-то ходит. Или сидит у окна, уставившись в книгу стеклянными глазами. Или Зейн писал мне среди ночи, когда мы были не вместе. Я засыпаю, чувствуя слёзы на щеках. *** Во время предматчевого осмотра я задаю вопрос по анкете, который раньше казался мне неважным. — А когда ты травку попробовал и почему отдельно указал, что только один раз? — Потому что, — Луи смолкает, по лицу пробегает тень. — Я… пробовал её с другом, ну, в честь которого татуировка, — он показывает на Bus 1. Да ладно? А я и не знал, что Зейн пробовал! — У меня даже видео осталось, — продолжает Луи, — нас накуренных. А один раз… Его не стало. Как отрезало, — грустно улыбается он. Я прошу прислать видео, Луи обещает покопаться в закромах, и когда он действительно присылает видео через пару дней, я никак не могу заставить себя включить его. Они в машине, на заднем сиденье. За окном лето, светло, зелено. Зейн в белой майке, он улыбается, смеётся, и он такой красивый, такой расслабленный на этом размытом видео, он такой… такой… живой в этот момент, когда затягивается косячком и передаёт его Луи, держащему камеру. Зейн откидывает со лба чёлку, я уже и забыл про этот его жест. Это последние его месяцы, понимаю я по причёске. На фоне звучит какая-то слащавая попса. — Ну как? — спрашивает Зейн, а я слушаю, как музыку, его глубокий, высокий голос. — Хорошо, — смеётся Луи, и Зейн смеётся с ним, у него такой смех, как будто… Как будто он жив. У Зейна в глазах — тоска неизбывная, замечаю я даже по этому размытому ролику, он смеётся вымученно, понимаю я, ему совсем не весело. — Как Гарри? — спрашивает Луи, и что-то в его голосе меня смущает. Я догадывался, что они обо мне говорили, но не думал, что столько. Зейн только затягивается и игнорирует вопрос. — Думаю гаражи забомбить, а что-то ни один эскиз не нравится, — вместо этого говорит он. Он и мне это говорил примерно в то же время. Я пытаюсь вспомнить дату — май, наверное, где-то в середине. Зейн забавно дёргается под музыку, берёт бутылку воды, но затем кладёт обратно на сиденье, и продолжает танцевать сидя. Луи передаёт ему косяк. Зейн затягивается. Запись обрывается. Я рыдаю до самого утра. *** На следующий день после работы я заезжаю в супермаркет, набиваю тележку так, что беспокоюсь, не лопнет ли холодильник, и ужинаю рыбой, разогретой в микроволновке. Пипец весёлая жизнь, хоть к Нику возвращайся. Я даже включаю его вечернюю передачу, с трудом найдя сайт радиостанции. Сделав погромче, я начинаю собирать чемодан для выезда в Лондон. Я слышу знакомый голос и смущаюсь. Ник говорил о работе много и с удовольствием, а я даже не запомнил, где, собственно, Гримшоу работает. Я думаю о Луи. О том, что почему-то помню его сестёр по именам. Томлинсон же непременно узнает правду, по-другому не бывает, не может быть. Придётся врать, обманывать, придумывать — и зачем? Мы обречены, хоть из-за Зейна, хоть из-за контрактов — да что ни возьми, всё однозначно. Я должен остановиться. Найти нового парня в квартиру, чтобы он вносил в жизнь какие-то краски. Ник вот иногда таскал меня с собой на какие-то вечеринки и даже светские рауты. «Выспись, завтра в Лондон», — пишу я Луи. Тот отвечает одним стикером и фото кошки на покрывале: «У меня уважительная причина» «Сгони эту пушистую жопу и спи» Несмотря на навязчивые мысли о бессмысленности нашей переписки, поцелуев и нас самих, засыпаю я легко, и мне ничего не снится. Утром никто не подвозит меня до аэропорта — приходится заказать мини-кэб. По пути я звоню матери, наскоро описывая, что у меня всё по-прежнему: много работы, с Ником вот расстался. "Всё хорошо, мам, не волнуйся". — Конечно, дорогой, удачи, — щебечет мама, и что-то в её голосе заставляет меня думать, что она много что знает от Джеммы. На этот раз мне ничего не нужно в дьюти-фри, спасибо, Джемс, что пощадила, но я всё равно, по привычке и от нечего делать, обхожу магазины и покупаю пару шоколадок. — Привет, — Луи как-то умудряется подойти ко мне со спины и потянуть назад за воротник. Я облокачиваюсь спиной на грудь Луи на пару секунд, а всё внутри теплеет. Я запоздало вспоминаю этот жест — Зейн так делал. Зейн остался рядом. В жестах, привычках и словах, в улыбке, в мыслях, в сигаретах «Lambert&Batler», в выбеленной пряди чёлки, какую я изредка вижу у ребят на улицах, и безразмерном свитере. Во мне самом, в друзьях, в картинах и татуировках, в граффити на опорах моста через Ирвелл… Я отстраняюсь, быстро сжимая руку Луи, и иду в зал ожидания. Я не люблю путешествия, это ожидание, собирать чемоданы, всё такое. Но сегодняшний день уже кажется мне хорошим. *** Луи звонит мне почти сразу после отбоя: — Придёшь? — его голос нервный, взволнованный, он тяжело дышит. Грохнулся в темноте, разодрал локти с коленями? — первым делом предполагаю я,— Обострение старой травмы колена? Но, когда Луи открывает дверь, в комнате темно. Он без футболки, и на коже не видно никаких повреждений. Плечи на одном уровне, ноги тоже симметричны, руки расслаблены. Мы смотрим глаза в глаза секунд десять — не рекомендуется заниматься сексом перед матчем, думаю я, прежде чем посылаю всё к чёрту, делая шаг вперёд. Дверь за мной закрывается с щелчком. На режим, команду и спорт вообще мне плевать. Я не похож на мускулистых спортсменов, которых Луи видит голыми в раздевалке и душевой каждый день. И хотя в комнате темно, я нервничаю, что придётся раздеваться. Когда я в последний раз сомневался? Когда беспокоился, понравится ли парню? Кажется, никогда. Луи легко снимает с меня футболку, гладит кожу ладонями и губами, языком очерчивает сосок — я давлюсь воздухом, кашляю, глаза начинают слезиться. Жалкое зрелище, если подумать, я закрываю лицо руками и мечтаю провалиться сквозь землю, но Луи шлёпает меня ладонью по спине, и звук выходит пугающе громким. — Тише, — шиплю я, забывая про остальное. След от ладони на спине наливается теплом. — Мы сейчас вообще-то спать должны. — А мы что делаем? И Луи целует меня — медленно, осторожно, сначала просто касаясь, и только после этого я чувствую между приоткрытых губ влажный язык. Кончики пальцев Луи едва касаются моей груди, и это немного щекотно. Томлинсон смелеет, прикосновения становятся ощутимее, и от этого по коже разбегаются мурашки. Внизу живота теплеет, член встаёт. Я пропускаю между пальцев каштановые пряди, прижимаюсь к Луи так близко, что, кажется, того гляди, упаду. Луи снимает штаны сам и помогает мне, я выпутываюсь из штанин и мешком валюсь на роскошную двуспальную кровать. Луи ложится на меня изящно, как накатывающая волна. Одной рукой он гладит меня через трусы, и стояк становится почти невыносимым. Я повторяю за ним, просовываю руку под резинку и чувствую в ладони горячую, твёрдую плоть. Мы продолжаем целоваться, прерываясь только на то, чтобы удобнее улечься на кровати. Мы лежим лицом к лицу, переплетя ноги, и я неосознанно трусь о бедро Луи, но этого уже не хватает. Пальцами и языком я ласкаю татуировку на груди Луи, спускаюсь по животу с линиями мышц (я знал название каждой, но сейчас в голове всё перепуталось). Хриплое дыхание Луи срывается в стон, когда я касаюсь губами члена под тканью белья. Я слышу в этом стоне своё имя и чувствую такое счастье, что хочется смеяться и плакать одновременно. Тело становится лёгким, и мозг отключается окончательно. Я снимаю с себя бельё и отбрасываю его в сторону окна, и успеваю заметить, что шторы не завешены. Я обхватываю губами одну головку, исследую её языком, одновременно с этим лаская ствол и мошонку руками. В ушах шумит. Кажется, Луи что-то говорит. Бормочет. Мычит. И срывается на стон. В рот брызгает горько-солёная сперма, я сглатываю и отстраняюсь. В тусклом свете я едва могу разглядеть, что Луи весь красный, взмокший, глаза лихорадочно блестят, грудь вздымается и опадает при каждом шумном вздохе. Я доволен так, что хоть отворачивайся к стенке и засыпай счастливым. Я валюсь на кровать рядом с Луи и прикрываю глаза. Во рту всё ещё чувствуется солёный привкус. — Ты потрясающий, — Луи поворачивается набок и касается губами моего плеча. — Ты всем после минета в любви признаёшься? — Ага, обещаю любить, кормить и никогда не бросать. — Вот радость-то, — фыркаю я и понимаю — а ведь сейчас я до одури счастлив. С того момента, как зашёл в эту комнату. С того момента, как Луи зашёл в мой кабинет. Луи шевелится, нависает надо мной, спускается вниз и нахально говорит: — Сейчас бы сигаретку, но ты как врач не одобришь. Придётся компенсировать… И берёт в рот. — Эй, я могу и обидеться, у меня всё же побольше, чем сигаретка! — смеюсь я. — Сигара. Кубинская. Минимум. Луи поднимает голову и смотрит на меня неожиданно серьёзно. Подползает вверх, целует в губы и мягко говорит: — Оно того стоило. У меня почему-то щемит сердце от этих слов, хотя я ничего не понимаю. Но Луи не требует ответа — он ныряет вниз, и неожиданно точно угадывает, как надо: мне нет нужды симулировать пошлые стоны, наоборот, я кусаю руку, подушку, до крови прикусываю язык — лишь бы не стонать, не кричать от наслаждения. Я пытаюсь вспомнить о Зейне и не могу. Слишком много сейчас Луи. Удовольствие становится ярче, больше, сильнее — и я перестаю чувствовать своё тело. Остаётся только экстаз. Мир медленно начинает обретать очертания. Луи лежит рядом, закинув руку мне на живот, и смотрит на меня странно, но почти сразу отрубается. Томлинсон ещё перебирает пальцами мои кудри (надо бы к парикмахеру, совсем оброс), но глаза уже закрыты, дыхание размеренное и спокойное. Если сейчас прижать подушку к его лицу — он ничего не почувствует. Умрёт тихо, во сне. После шикарного выматывающего секса. Умрёт счастливым. Многие мечтают о такой кончине. Губы дрожат. И без того горячие и распухшие, они начинают саднить — на ранки попадает соль. Слёзы. Я держу подушку в руках и не в силах сделать то, что… Не хочу. Я хочу ерошить пальцами каштановые волосы, целовать мягкую, тёплую кожу. Хочу лечь рядом, согреться теплом Луи и заснуть. Не должен. Зейн бы этого не хотел. Они были друзьями. Не могу. Я дрожу, весь, дрожу и плачу. Я прижимаю к лицу подушку, вытираю ею слёзы, глушу всхлипы. Я даже не шепчу, а выдыхаю: «Я люблю тебя». Закрываю глаза, пытаясь выровнять дыхание. Вытираю подушкой слёзы, встряхиваю её, взбиваю — и кладу рядом с Луи. Даже в тусклом свете видно, как трясутся руки. Внутри всё разрывается от стыда и боли. Стараясь не смотреть на Луи и всё равно искоса кидая на него взгляды, я скорее наощупь собираю свои вещи. Выхожу из номера и осторожно, чтобы не хлопнуть, прикрываю за собой дверь. И уже хочу вернуться обратно, лечь на влажную и солёную подушку и заснуть, чувствуя тепло Луи и слыша его дыхание.