Возвращение

Меня трясёт до самого утра. Я сижу на кровати и вспоминаю. И думаю. И ничего не понимаю. В голове не укладывается, как, ну как всё пришло сюда? Кажется, ещё только вчера рука дрожала, и я не мог проткнуть иглой шприца кожу на шее. А сколько времени прошло уже? А сколько бы ни прошло — я всё равно не могу. Ни отравить, ни задушить подушкой. Ни остановиться. В номере темно, я не включаю ни одной лампочки. Голова кружится. Кажется, я проваливаюсь в мутный, поверхностный сон, и просыпаюсь от сигнала будильника. Установил только вечером, перед отбоем, а кажется вечность назад. Координаты по времени сбились. Сломались внутренние часы. Всё сломалось. Когда я спускаюсь на завтрак, от света режет глаза. Ароматы еды вызывают тошноту. Хочется плакать. Я с трудом пытаюсь отвлечься на мысли о работе. О Джемме. О себе. Большинство игроков перед матчем ограничиваются тостами и кофе. Луи же мрачно кидает в рот скрэмбл — вилку за вилкой, и всё равно на тарелке перед ним ещё порядочно. Я прохожу мимо с полупустым подносом и сильно сомневаюсь, что осилю и это. Я невольно вспоминаю каменное лицо Луи на похоронах Зейна. И ничего не могу понять. Позавтракать действительно не выходит — вся еда, даже кусочки фруктов в сиропе, кажется картонной. Допив кофе, я возвращаюсь в номер. «Мы переспали. Что мне делать?» — хочется написать Джемме, но вместо этого набираю: «Я люблю его». Стираю, выключаю мобильник и оставляю его в номере, забирая оттуда сумку и выходя к автобусу, который довезёт команду до стадиона. Я люблю его. Почему-то это звучит как правда. Как приговор. Но не как предательство. *** Я должен осмотреть своих игроков — я и осматриваю. Привычно, не думая поддерживаю беседы. Подтруниваю над теми, кто плотно позавтракал. И считаю, сколько человек осталось до Луи. Восемь. Семь. Шесть. В горле начинает пересыхать. Пять. Четыре. Потеют ладони. Три. Он через одного. В животе всё скручивается в тугой ком. Он следующий. Он. — Привет. — Привет. Руки автоматически пробегают по коже, нажимают на точки выхода нервов, оценивают тяжесть мышц. — Сыграешь? — спрашиваю я. Каким-то чудом удаётся сказать это просто, легко. Но только одно слово. — Конечно, без проблем. Глаза у Луи голубые с серым, желтовато-карий ободок у зрачка почти незаметен. Две горизонтальные морщины прорезают лоб. Та самая татуировка на предплечье — Bus 1 — прячется среди других рисунков, я не могу её найти. Заканчиваю осмотр, помечаю в списке галочкой семнадцатый номер, отхожу. Легче не становится. Играет Луи отвратительно. Я смотрю на поле, не отводя глаз, и чувствую облегчение, понимая, что Томлинсон не может сосредоточиться на игре. Его меняют в перерыве, и сорок пять минут мы сидим на расстоянии метра-двух друг от друга. Я мог бы упрекнуть его, сказать, что предлагал же, ну мог же помочь. Не вышел бы Луи сейчас, сыграл бы через три дня, но не хочу делать ему ещё больнее. Так что, проходя мимо, я мимоходом треплю его по плечу. Луи поворачивается, в его сжатых губах, в глазах вопрос, но я не понимаю, какой, и не могу дать ответа. В груди что-то тоскливо жмёт, и я жалею, что оставил телефон в номере: может Луи написал мне что-то или пытался позвонить. Я ничего не понимаю. Я приезжаю в номер (конечно же, в автобусе Луи сидит не со мной), включаю телефон — пусто. Неужели до Луи только сейчас дошло, что это не игра? Что мы нарушаем контракты, что, если нас поймают, рухнет всё: и карьеры, и репутация… вездесущая английская пресса никогда не отстанет… Тянет написать Луи самому, но что писать? «Я люблю тебя»? Мне и стыдно, и страшно, и больно, потому что это конец. С утра я спускаюсь на завтрак. Снова свет режет глаза, снова запахи еды вызывают тошноту, снова Луи сидит с другими игроками. Он мрачно ковыряет панкейки с сиропом. Сразу после завтрака мы едем в аэропорт. В автобусе я сижу рядом с фитнес-тренером, и мы обсуждаем работу. Карлос показывает мне новый план тренировок: вот набросал, посмотри… Эмилио, тренер вратарей, сидящий позади нас, включается в обсуждение, а я смотрю сквозь планшет и киваю невпопад. Тремя рядами впереди Луи рассказывает что-то про Германию. *** Удивительно, но ничего не меняется. Луи присылает мне фотку с семейного обеда на следующий день, я делаю селфи в магазине (сто лет без обновок, не дело это), Луи заходит в мой кабинет после тренировки, и мы долго болтаем о том, о сём. А через четыре дня, после новой домашней игры, Луи приезжает ко мне. — Откуда взял адрес? — спрашиваю я, сам понимая ответ. Джош, кто же ещё. Мы садимся на диван в гостиной прямо посреди коробок, которые я так и не успел распаковать, и говорим обо всём: перемываем косточки другим футболистам и персоналу, с умным видом рассуждаем о дихотомии Роулинг и Гэлбрейта (когда уже у неё-него выйдет новая часть про Страйка?), сравниваем достижения первых феминисток и нынешнего движения (разумеется, в пользу первых) и обсуждаем, когда уже скатятся фильмы по комиксам (возможно, уже). — Я уж думал, ты никогда меня не поцелуешь, — говорит Луи после того, как я затыкаю его длинные горячие рассуждения о современной моде писать автобиографии, ещё ничего не совершив. — А от профессора Рыжей я бы прочёл, — парирую я. Приходится пояснить: — Мы её так все звали. Она была врачом в «Формуле-один», может, помнишь скандал, она с Робертом… — Да, да, помню, — кивает Луи. — Она у тебя вела? — Полтора года. Она ошизеть, какая крутая! Если напишет — хоть о себе, хоть о травматологии — до дыр зачту. — Уже поздно, — Луи бросает взгляд на наручные часы, наверняка дорогущие, как у всех футболистов. — Не пора ли в кровать? Он как-то умудряется так это сказать, что мне даже неловко трактовать это как намёк на секс. И всё же я трактую, и мы на этом же самом диване ласкаем друг друга, Луи достаёт резинки из заднего кармана, я поднимаю глаза к потолку. Луи во мне, и это не просто приятно — это восхитительно, божественно, изумительно, до мурашек по коже, это капсом и курсивом, это лучше оливок, лучше пятниц и лучше, чем цитировать Сесилию Ахерн, когда никто не замечает. Об Оливии мы потом тоже говорим, я читал «Посмотри на меня» и «С любовью, Рози», а Луи «Как влюбиться без памяти», поэтому мы считаем себя экспертами в её творчестве. Как-то незаметно переходим на Стефани Майер с её средненькой «Гостьей» и «Химиком». — Кстати, офигенная книжка, Луи, прочти обязательно, лёгкое и оригинальное чтиво. — Оригинальное? После Форсайта? — возражает Луи. В другой раз в отеле на выезде в номере Луи мы обсуждаем ни черта не понятное современное искусство, устаревшую литературу, и Луи читает по памяти Роберта Бёрнса, доказывая, что поэзия устаревает меньше, чем проза. Я фыркаю, припоминая всякую «Илиаду». Просто хочется поспорить. Луи абсолютно прав, когда затыкает меня поцелуем. И вот уже Луи на мне, во мне… Мы становимся единым целым в тот момент, когда кончаем. Я первый иду в душ, а когда возвращаюсь, Луи говорит: — У тебя хороший голос. — Что? Я пел? Время от времени я пою в душе, когда никого нет рядом. — И круто, — кивает Луи. Я заливаюсь краской и как можно скорее ретируюсь к себе в номер. В третий, снова у меня в квартире до хрипоты спорим о вкусах в еде, я не могу поверить, что Луи не любит итальянскую еду, и вызываюсь приготовить ему лазанью, мы готовим вместе, потом вместе же едим… на секс нас не хватает. В четвёртый с чего-то обсуждаем, что не понимаем, в чём антагонизм «Звёздного пути» и «Звёздных войн», они же об одном! В одну из следующих наших встреч Луи рассказывает о Зейне — даже без моей просьбы — и на моём лице расцветает улыбка. — Я не помню, кто правые, а кто левые. В смысле помню, что одни из них коммунисты, но кто?.. — признаюсь как-то я. — Левые — коммунисты, — отвечает Луи, — насколько я помню. А я ужасно готовлю, просто кошмар! В Германии так и не научился. Мы разговариваем о чём угодно, даже о том, сколько детей хотим и внуков. И занимаемся сексом. Много занимаемся сексом. Лицом к лицу, по-собачьи, ложечками (так мне нравится больше всего, маленькая ложечка я), в позах, которым я и названия не знаю… А был ли хоть один день без поцелуя — я и сам не знаю. Мы затрагиваем уйму тем: от фанатской любви до различий в английском и немецком — и сходимся почти по всем вопросам. Я ловлю себя на мысли, что счастлив, когда Луи рядом. Что я чертовски в него влюблён. И что катастрофа всё ближе. *** В один из дней в моей квартире, когда мы обсуждаем кастинг в «Зов кукушки» (прекрасный, хотя я всегда думал, что Страйк старше) раздаётся звонок в дверь. — Мы пиццу вроде не заказывали, — пожимаю плечами я и иду открывать. На пороге Джемма. — От тебя ни слуху, ни духу, вот, решила проведать, — она даже не пытается оправдываться. Просто проходит в гостиную и видит Луи: — О, привет! — Привет. — Я сестра этого вот, — она кивает на меня. — Джемма. — Луи, очень приятно. И мы втроём сидим до позднего вечера. Заказываем роллы и приканчиваем их под рассказ Джемс о своей работе. Когда мы наконец расходимся, я валюсь на кровать без сил, от Луи приходит сообщение: «Спокойной ночи!», а от Джеммы почему-то «Это было настоящее». Затем Луи уезжает на сборы национальной команды и пишет мне каждый день… В одном из сообщений я спрашиваю: «А у тебя были отношения тогда, в Германии?» «Ну да», — отвечает Луи. Я не рискую допытываться дальше, но он добавляет: «Ничего серьёзного». «Знаешь ли, не так-то просто найти парня, когда тебя всюду преследуют папарацци». Я не должен чувствовать такое облегчение. В конце концов, я сам не был пуританином, у меня были парни даже до Зейна (ладно, всего один парень до Зейна, но много после). Я определённо не считал себя ревнивым… до Луи. Я много что о себе до Луи не знал, понимаю я.