Разрушители стереотипов

Кто бы мне сказал, что Прохоров будет так убиваться из-за какого-то пробника, в жизни бы не поверила. А он убивается. Сидит, вот, здесь и убивается. Маленький, грустный… Хочется прижать к себе и никому не давать в обиду. Особенно злым физичкам… Я только одного во всей этой истории не пойму. — Тебе все-таки было плохо? — я старалась говорить как можно мягче. — Не настолько, чтобы тридцать девять баллов, — Антон зарылся руками в волосы. Ну, зачем так сильно переживать… — Я сегодня домой, кстати. Нагулялся. — Зачем? Так сильно расстроился, что дух протеста умер? — я провела тыльной стороной пальца по виску Антона. — Мне, правда, надо вернуться. Честер, я уверен, будет счастлив, — когда он так улыбается, мне хочется плакать. — Вы с ним совсем не сошлись? — все же было нормально… Он бы не стал его обижать. — Нет, все в порядке. Но я явно загостился, — он же не хочет домой, я ведь вижу. — А я хочу к тебе в гости! — неожиданно для самой себя заметила я. — Мне интересно, как живут журналисты-злодеи. — Да, как все… Пошли, если хочешь… — я-то хочу, он не хочет… Но меня уже не остановить. — Я не думаю, что тебе там будет интересно…  — Будет-будет. Это же почти логово дракона. Даже двух, — я пожала плечами. — Ну, если ты прямо хочешь меня обидеть, то можешь, конечно, не звать… Но я буду очень громко обижаться. Плакать на всю школу…  — Это ты мне сейчас Аленским угрожаешь? — Антон сощурился и чуть усмехнулся.  — Вообще, я просто хотела разбудить твою совесть своими слезами. Но ты, как обычно, везде видишь скрытую угрозу, — я надула губы. — А я, вообще-то, зайка, никому зла не желаю…  — Ладно, зайка, — смеется. Вроде, даже искренне. — Но если ты там завоешь через две минуты, то я предупреждал.  — Да ладно. Я уверена, твоя комната — воплощение милоты с игрушками на полках. Мне с ним было хорошо. Очень. А объяснить всем окружающим, откуда это у нас такое резкое потепление в отношениях, было непросто. Если Арте было достаточно простого «да ладно, он же не виноват», то Вадим смотрел на меня, как на врага народа. И это… Не находило в моей душе вообще никакой реакции. Серьезно, мне было так все равно, что он думает… Меня не покидало ощущение, что он чувствует себя дрессировщиком. Тут конфетку дам, тут не дам… Тут ты плохо прыгнул в кольцо, вообще перестану разговаривать…  — Уж не извиниться ли мне за то, что я не загнала его под стол травлей? — грубо. Очень грубо. Но я чувствую, что статья — это повод. Причина глубже, но жизнь Вадим Прохорову портит именно из-за нее. И что бы там ни было, Антона мне сейчас намного жальче.  — Он… — кажется, Вадим сам не придумал, за что я должна ненавидеть Антона.  — Он, в первую очередь, ни в чем не виноват, — заметила я. — А твое нездоровое желание испортить ему жизнь тебя совсем не красит.  — Ты его не знаешь, — прошипел Вадим.  — Тебя, кажется, тоже. И ведь с каким напором прет желчь… — пробормотала я. — Я так чувствую, этот разговор вряд ли приведет нас к компромиссу, так что я удаляюсь.  — Да ты даже разговаривать скоро начнешь, как он, — столько презрения в голосе… Откуда только берется.  — По крайней мере, он никогда так не давился ядом в отношении кого-то, — я пожала плечами. Антона в этот момент в классе не было, что меня очень радовало. А то потом еще смотри, как он подвоха очередного ждет. У него ж никогда не поймешь, где он почувствует неладное. Хотя, можно усвоить главный принцип — везде. Я не могу сказать, что мне хотелось домой к Антону. Просто ему туда тоже не хотелось. А так я хоть буду знать, куда его отпускаю… Надеюсь, не в совсем плохое место. В конце концов, он домой идет, кто его там обидит?! Это у меня его отец доверия не вызывает, но кто сказал, что он плохой семьянин? Но что-то внутри грызло. Поэтому после школы я сразу поехала к нему. Он еще бормотал что-то о том, что надо вещи Честеру завезти. То ли он такой правильный, то ли оттягивает момент возвращения. В любом случае, не повезли. Как-то не с руки было. Многоэтажный дом. Старый. Обшарпанный подъезд. Ну, собственно, за такие статьи гонораров не должно быть в принципе, чего тут дворца ждать. Вот только… Я только что подумала, что видеться с Прохоровым-старшим у меня нет никакого желания.  — Антон… А твой папа же сейчас не дома? — я прижалась к парню, стоя у двери в квартиру. Ну, дверь уже попрезентабельнее. Особенно на фоне окружающих.  — Не должен, — пробормотал Антон. Как же долго он ищет ключ… Может, ну ее, эту дверь? Пойдем к Честеру… Но нет, нашел.  — Ниче себе, — заметила я. Других слов как-то не нашлось. — Да это ж музей безвкусицы… Прости-прости-прости. Но… Не ты же интерьер подбирал?  — Не я… — обиделся все же? Да нет, не похоже… Это было просто наглядное пособие «очень бедный представляет себе жизнь очень богатых». Все вокруг так блестит золотом, целая куча старинных вещей, антиквариата, «типа, как у графьев» мебель… И десятки ваз разных размеров… Это ж каким извращенцем надо быть, чтобы это все запихнуть в небольшую трешку? Я думала, такое только в фильмах бывает да в домиках для Барби. А тут — взрослые люди. О, а вот эта деталь мне нравится.  — О-фигеееть, — негромко произнесла я. — У вас картина Эрика висит? — Да? — парень посмотрел в сторону картины, на которую я совсем невежливо тыкала пальцем. — Аааа. Не знал, чья она. Отец на каком-то аукционе взял. Сказал — известный художник. Я, мол, все равно ничего не понимаю.  — Это около дачи у нас так, — я кивнула головой на пейзаж. — Там сейчас все замело по пояс, но, если захочешь, я тебя туда как-нибудь свожу. До усадьбы Весниных, которая большая и дворец, мне, видимо, в этой жизни не добраться, хоть эту тебе покажу.  — А с той что не так? — ему серьезно интересно? Ну, судя по виду, да.  — А туда надо очень долго ехать, — я пожала плечами. — Мы все никак не соберемся, не до этого. Хотя интересно было бы. Учитывая все, это мой полуразваленный дом с огромной прилежащей территорией! А теперь я бы на твой посмотрела. Где ты обитаешь? В окружении мебели из сказок «Тысячи и одной ночи»?  — Ну, не совсем, — Антон взял меня за руку и подвел к своей комнате. О, другая крайность. Голые стены синего цвета. Кровать с каким-то абсолютно не запоминающимся постельным бельем. Комод. Стол, на нем компьютер. В ящике, наверное, канцелярка. Рядом стул. Все светло-коричневое.  — Ну, на фоне прошлого лучше. В глазах не рябит… — заметила я. — Но вообще… Думаю, в Спартанских казармах уюта было побольше… Чего ты смеешься?  — Почему ты везде сразу чувствуешь себя хозяйкой? — он так внимательно смотрит…  — Потому что мое мнение — самое авторитетное. И если тебе тут хотя бы цветочки живые поставить, то будет лучше. И шторы я бы поменяла, — кажется, я привожу лучшие аргументы из возможных. — Я прилягу, в общем… Вот, так прыгать мне не стоило… Совсем не стоило. Я, конечно, не принцесса, которая под тонной одеял горошину почует, но и вот это тоже не мое… Спине как-то не очень комфортно. Но истерить отчего-то совсем не тянуло. Была какая-то уверенность, что ничего плохого со мной не случится.  — Скажи, что у тебя больная спина, а, — со стоном проговорила я. — Я не хочу верить, что ты мазохист и из этих убеждений у тебя ортопедический матрас.  — Мне все равно как-то, — пробормотал Антон. Эх, что ж тебе все вокруг все равно…  — Знаешь, я давным-давно хотела спросить, какие у тебя любимые конфеты. Потом сообщение нечаянно ушло Егору, он на него ответил, все завертелось… А я так и не узнала у тебя. Так какие? — То есть это я виноват в том, что сейчас ты с этим гением мысли? — Ну, скорее моя излишняя участливость. И все же? Что вообще из вкусного любишь? — На самом деле, я абсолютно всеяден и непривередлив. Могу на подножном корме сидеть без особых проблем. — Ну, предпочтения же есть какие-то… Что тебе надо скушать, чтобы было не так грустно? Шоколад любишь? — Да не особо, на самом-то деле… Мне, правда, все равно, что есть… — опять это «все равно». Что ж ты у меня такой ко всему равнодушный? — А как же папайя и мангостины? — не могла не припомнить… Он тогда еще был больным, с синей спиной и грустным, но противничал в полную силу! Кристина Лобачевская: Какие фрукты любишь, вредина? Антон Прохоров: Папайю и мангостины. Кристина Лобачевская: Не хочу тебя расстраивать, но я в малюсеньком магазине у родительской больницы. Из относительной экзотики могу предложить очень грустный вялый грейпфрут и депрессивные лаймы. — Да просто выпендриться хотел, чего ты? — А давай ты попробуешь все возможные шоколадки, хотя бы из тех, которые в супермаркетах, и выберешь, какая тебе нравится? Начнём с моих любимых. — Ты хочешь, чтобы у меня все слиплось? Или чтобы я не заметил, как ты сбежишь, пока буду занят шоколадом? — Ладно, давай будем пробовать пироженки. — А давай ты просто не убежишь? А пироженки я на твой вкус поем. С тобой, — и совсем тихо добавил. — Давай? — Да я никуда не бегу, — яро начала я. — Просто ты какой-то дохленький в последнее время, тебя хочется радовать… — А менее унижающих достоинство прилагательных в твоём арсенале не найдётся? — ну, чего он снова сжимается? Я же не хотела обижать… — А давай я не убегу, а ты не будешь так сильно обижаться на каждую мелочь? — я погладила Антона по спине. — Я, правда, не хочу обижать. — Да я не обижаюсь, — пробормотал Антон. — Просто… Гнетет как-то от таких слов. От твоих особенно…  — Ну, чего ты… — я хотела говорить что-то еще, но Антон меня прервал. Прервал громким выдохом, будто собирался говорить что-то важное, но очень непростое. — Просто… — нет, все же явно непросто. — Нравишься ты мне, Лобачевская… Надо же, начал, почти, как твой Егор… В общем… Это вообще не моё, мне непонятно и неблизко. Стремно, короче. Но факт… Я понимаю, у Аленского это поэтичнее бы получилось, но я хотя бы честным быть пытаюсь. Просто ты… Какая-то очень хорошая… Я не знаю, возможно, завтра выяснится, что все это время ты готовила мегаплан мести… Но пока я этого не знаю, ты — самая до невозможности добрая из всех, кого я знаю. Он замолчал. Сейчас он, казалось, сжался сильнее обычного. Я же добрая, вроде как… Почему он так затравленно смотрит? Жмурится еще так… А я впервые очень-очень хочу долго думать. Потому что мне это важно… Потому что с ним все важно. Но именно сейчас от меня очень мало, что зависит. Моя жалость боком вылезла. Я закрыла глаза. Я не могу на него смотреть. Духу не хватает.  — Антош… Ну, у меня же Егор… — не могу… Не могу… Не могу.  — Я знаю, — с неестественным весельем ответил Антон. Я открыла глаза. — Просто мне было важно высказаться. Я ж не прошу мне в объятия бросаться. Я реалист и понимал, что что-то подобное услышу. Сказать было важнее. Я тебя на полминутки оставлю, хорошо? Это срочно. Не знаю, что у него там срочно. А мне срочно было зарыдать. Мне с ним хорошо. Я не знаю, что там воспевают в романах, но с ним по крайней мере очень хочется быть. Намного больше, чем с Егором. И если я дала шанс Егору, то почему здесь я должна нести какую-то чушь об отношениях, от которых меня воротит? Соревнования, восточная кухня, ромадом. Как еще он проедется по тому, что мне не нравится и что вызывает истерику? Пойдем с парашютом прыгать? Я не знаю, почему я была уверена, что с Антоном бы так не было. Вернулся. Подошел. Обнял. Легче. — Ну, чего ты плачешь? — у него даже интонации всегда очень к месту. — Мне плакать надо. А я не плачу, смотри. Какие ты, говоришь, шоколадки любишь?  — С вафелькой или печенькой, — я шмурыгнула носом. На этот вопрос я отвечу в любом состоянии. — Антон… Я не хочу вот так… И с Егором я не хочу… Я не знаю, как я хочу, но не вот так… Ты хороший. С тобой лучше…  — Хочешь, я схожу за шоколадкой с вафелькой? — тепло уйдет… Не хочу отпускать тепло… Морщится? Или показалось? — Или мне с тобой посидеть, как тебе лучше будет?  — Чтобы ты был тут, а шоколадка сама пришла, — пробормотала я. Не знаю, зачем он хотел встать. Идти за шоколадкой, пересесть поближе ко мне или еще что. Но не встал. Коротко застонал и осел назад. Не показалось… За сердце держится…  — Антош, тебе плохо? — истерику, как рукой сняло. — Я позвоню в скорую. И не геройствуй мне тут.  — Не геройствую, — раз даже так, то дело совсем плохо. — Как же это жалко…