Разрушители стереотипов

А ему не было плохо. Плохо было моей расшатанной нервной системе, которая всюду видела повод расшататься еще сильнее. Разнервничался он больше из-за истерящей меня, но и это быстро улеглось. Кажется, кто из нас тут больше болен, точно и не скажешь. Но все же моя миссия не завершена.  — А-антон, — голос дрожал. Мне все еще казалось, что любое мое слово может его добить.  — Что такое? — тихо так говорит… Он же из-за меня переживать будет еще теперь… Все из-за меня. Ему станет хуже. И виновата буду только я. Надо собраться… Надо собраться и не показывать своих истерик. Я не должна его пугать.  — Надо с кем-то из семьи же связаться врачам. Дай номер мамы или папы там, — если бы не тяжелый выдох в конце, то я бы совсем отлично справилась.  — А… — Антон поежился. — Это обязательно? Ну, я ж совершеннолетний, может, нет…  — Ну, я не знаю, — да что ж с ним такое-то… — Очень просили, наверное, да… И они волноваться будут, наверное…  — Да, хорошо, я понял, — кивнул Антон. — Пиши там где-нибудь. И… Если можно… Не звоните им до завтра хотя бы, хорошо?  — Не знаю, насколько это возможно, но я передам. Номер он диктовал без особого энтузиазма с телефона. А я родительские наизусть знаю… Бумажку, вырванную из тетради по физике и истории одновременно, с неровными цифрами, я отдала Роме. Очень хотелось к маме. И больше никогда не видеть Антона. Я могу все только портить. Ему плохо, а я… Я вместо того, чтобы поддерживать и помогать, изматываю его своими истериками. Я больше не приду… Я к нему больше не приду… Я хотела завернуться в плед в мамином кабинете и остаться там навечно. Но там меня ждала большая радость. Мама вернулась!  — Мама… Мама… Мама… — с каждым разом я все больше погружалась в отчаяние и под конец совсем зарыдала.  — Что случилось, что? — через пару минут я все же лежала, завернутая в тот самый плед, на коленях у мамы.  — Он… Он болеет… Ему очень плохо… А от меня все только хуже… Намного хуже… Я никак не помогаю, — всхлипывая, пыталась объяснить я.  — Все, все. Все хорошо, — с мамой стало легче. От одного ее присутствия обстановка немного разрядилась. — Мы его подлечим, наладим, он будет, как новенький.  — А если нет? — прошептала я. — Если не наладите?  — А вариантов у нас? Только налаживать, — мама перебирала волосы, отчего хотелось по-кошачьи мурчать. А собственно, почему бы и нет. — Разве можно таких котят, как вы с ним, обижать и разлучать?  — Он не котенок! Он павиан, — я нервно рассмеялась, вспомнив свои бесплодные попытки нарисовать хоть что-то вразумительное.  — Ну, и павиана вылечим. Тоже интересный опыт, — я верила. По крайней мере, старалась верить изо всех сил. Потому что если не верить, то больше ничего не остается. Я даже не знаю, насколько там все плохо. Может, ничего серьезного, а может, ничего уже не поможет… И что тогда? Его просто не будет… И все? Совсем нигде… И умничать будет некому, и выпендриваться… Но тяжелее всего было без него в школе. Я на автомате то и дело поворачивалась в ту сторону, где должно было сидеть это чудо. Выкрикивать ответы с умным лицом или сидеть букой, уже не особо важно. Просто без него плохо. А еще хуже от мысли, что может быть совсем без него. Я не могла отделаться от страшных картин в голове. Одни трагедии сменялись другими, а дышать от этих мыслей становилось отчего-то очень трудно. И еще… Очень холодно было, даже в самых теплых помещениях. Люди вокруг не то что не утешали, а только раздражали своим присутствием. Громкий смех, глупые разговоры, шуршание учебников, звук упавшей ручки. Я не могла понять, что меня злит больше: всеобщая радость как факт или то, что она не позволяет мне окончательно погрузиться в пучину отчаяния. Отвлекает все вокруг, знаете ли… Просто в моей голове в такие времена все должно было соответствовать ситуации.Ну знаете, середина осени, промозглый ветер, пожухшая и уже совсем не вызывающая романтических настроений листва, глубокие лужи от бесконечных проливных дождей… А здесь, вне моих представлений о тяжелых временах, тем временем приближался Новый Год… Гирлянды, огни, светящиеся шары на столбах. Возле крупных и важных зданий уже стояли наряженные елки, а в моем автобусе зачем-то обвили золотистой мишурой все кресла. Из каждого ларька звучали старые и не очень песни о главном празднике зимы, а мне хотелось разве что собрать всю эту новогоднюю чепуху в одном месте и поджечь. А в прошлом году я в это время ставила «Jingle Bells» на звонок и будильник. А сейчас что-то совсем не хочется. Периодически звонил Егор и, кажется, сейчас с ним вот таким мне было проще, чем когда-либо, как бы плохо это ни звучало. По крайней мере, мы какое-то время были на одной волне. На одной волне отчаяния… С другом его, кстати, все оказалось не так страшно, как казалось поначалу, уже вовсю бурдит на врачей. Сережа мне передавал огромный привет и свои надежды, что я к ним не вернусь. Даже не знаю, здоровья он мне желает или смерти подальше от своего участка, но факт. Про Антона я Егору так ничего и не сказала, как-то не с руки было. Сначала ему и без меня было плохо, а потом стало чуть получше, не хотелось снова загонять в это болото. А мне в нем уже хоть палатку ставь, откровенно говоря. В голове бились две мысли: не ходить туда совсем, чтобы ненароком не расстроить, не довести до чего-то плохого, и не оставлять его ни на минуту. По крайней мере, во втором случае он всегда будет перед глазами и не посмеет умереть.  — Кристина… Кристина… Кристи… — не знаю, сколько часов меня уже не может дозваться Аленский, но я готова еще столько же его игнорировать. Но не отвяжется же.  — Чего тебе? — голос срывался на писк, отчего я злилась еще больше. И на Вадима, и на себя.  — Где Антон? Он в школу не ходит, Петрович волнуется, да и… Ксюша ничего не знает, я подумал, может, ты…  — Антон в больнице. Еще вопросы? — у Вадима, кажется, глаза увеличились раз в шесть. Он волнуется?  — А… А че с ним? — его голос неожиданно задрожал… Переживает? — Сердце, да?  — Поразительная информированность… — он тоже его таким видел, да? Неожиданно язвить расхотелось. — Так раньше было? Ну, чтобы совсем плохо, до скорой? Он был совсем слабенький, он почти сознание терял, мне так страшно было…  — Ну, до скорой дело не доходило, он сам как-то всегда… Прошло и прошло… Я ему говорил, а он все нормально да нормально… Идиот самоуверенный, — Аленский широко размахивал руками, голос его за одну фразу изменялся от почти крика до шипения.  — И какой свежести информация, если уже в начале года вы были на ножах? — то есть это все не недавно… То есть, если там страшное, то оно могло развиться до чрезвычайности…  — Ну, года два назад уже такое было… Но он говорил, что ему просто посидеть надо, полежать там… Ну, я ж не мог его насильно тащить в больницу… — Аленский тарабанил пальцами по стене, взгляд его метался от меня, по всем стенам и обратно, а рот кривился в каком-то подобие усмешки. Жуткое зрелище. Могу поспорить, я выглядела не лучше.  — Почему не мог? — получилось очень тихо, плаксиво так. — Мог… И его бы уже вылечили, и не было бы так плохо… Все бы уже было хорошо, зачем было доводить до такого? Что вы за дураки такие, а? Я уткнулась в плечо Вадима. Кажется, сейчас он был близко, как никогда раньше. Сейчас его по-настоящему беспокоило то же, что и меня. Сейчас я не чувствовала себя дрессированным щенком. Он сейчас не был выше или ниже, он был наравне со мной. И от этого было спокойно. Он не Егор, ему можно сказать. Не все и не всегда, но именно сейчас он меня точно понимает. И сейчас ему совсем не хочется ничего высказывать. Хочется, чтобы хотя бы он был незыблемым. Хочется хоть в ком-то здесь быть уверенной.  — Кристин, ты же к нему в больницу все равно пойдешь… Он там олимпиаду по физике взял, результаты вчера пришли. Не думаю, что он будет рад моим поздравлениям, так что скажешь сама. И Ксюше скажи, че с ним, а то переживает ведь, а звонить не хочет наверняка.  — Ксюше сам скажи. В Илизарове он, — я всхлипнула в последний раз. Полегче, вроде. — Не думаю, что я сильно приятный для нее собеседник. Ты, наверное, тоже, но могу я хоть раз повести себя эгоистично?  — Можешь, можешь, скажу сам, не переживай… В больницу сегодня было идти немного легче. Единственное, что напрягало — сегодня, по идее, должны прийти родители Антона. Но судьба ведь не столкнет меня с ними лбами, правда? Хоть где-то мне должно повезти за эти долбанные несколько дней? Кажется, везение решено было приберечь на попозже. По крайней мере, это было единственное, чем я могла себя утешить, когда услышала крайне недовольный голос еще на входе в больницу. И почему я ни на секунду не сомневалась, что это именно отец Антона, хотя еще не успела даже рассмотреть его лица.  — Где мой сын? — громогласно так, будто на рынке из старых фильмов. Молчание. Видимо, успокоить пытаются этого героя недобитого. В жизни он ещё более неприятный, чем на фотографии. На той большой фотографии с главной страницы его сайта. Скуластый такой, огромные впалые глаза, как у мухи… Антон тоже такой будет? — Прохоров Антон! Что с ним? За столько времени он не видел что ли ни разу, что ему плохо бывает? Или так, для антуража? Я всеми силами старалась уговорить себя, что моя предвзятость тут ни к чему. Ну, поперёк горла мне его отец, чего уж себе-то врать… Я даже не видела ни разу за столько дней, чтобы он ему звонил… Не знаю, на фоне чего они там поссорились, но так тоже нельзя. Этот максималистичный придурок первый не уступит никогда, но ты же взрослый дяденька, вроде… Прохоров-старший мне не нравится. Категорически не нравится. Только сейчас я поняла, что эта странная женщина вообще-то пришла с ним. По крайней мере, на все его слова она кивала. Не сразу правда, а через пару секунд. Заторможенная какая-то тётка, отрешенная. Это же мама Антона, да? Переживает так сильно, наверное… По крайней мере, она столько негатива у меня не вызывала. Вряд ли такому художнику, как Прохоров-старший, нужна муза, а потому тётка не виновата. Не помню, чтобы Антон что-то про маму говорил… Он все кричал что-то крайне агрессивное, а она все поддакивала. Они такие… Несочетаемые… Будто два человека абсолютно случайно оказались вместе. Ненастоящая какая-то пара, на мой обывательский взгляд. Интересно, а в кого из них это чудо такое чудесатое больше? — Вызовите главврача, что с моим сыном? — а министра здравоохранения тебе не вызвать, истеричка в мужском обличии? Мама вышла… А ей обязательно с ним разговаривать? — Здравствуйте. Я заведующая отделением, меня зовут Лобачевская Алена Игоревна. А вас… — Да какая разница? — всех пациентов перепугаешь, неуравновешенный… Поди статьи свои писал, о самочувствии жертв не задумывался. — Что с моим сыном? — Состояние стабильное, сейчас проводим обследования для уточнения диагноза. Я вас хотела спросить… — Что? Что вы хотели спросить? — ну ты дослушай, баран, глядишь, узнаешь… — У вашего сына есть сердечные патологии? Он сказал, ничего не знает, но о таких вещах обычно все же предупреждают. Ничего? — Ничего! Это ваша работа, знать, что с ним не так и какие у него там патологии! Вам за что здесь деньги платят? — ну, за что-то более важное, чем написание третьесортных статеек… — Я могу к нему пройти, надеюсь? — Да, только недолго. Вас проводят… Куда вы? — он длинными шагами шествовал в противоположную отделению сторону, а за ним мелкими шажочками следовала мама Антона. Жуткое зрелище. И тут мама заговорила настолько стальным голосом, что удивилась даже я. — Остановитесь. Я уже сказала, что вас проводят. Волноваться ему нельзя, так что никакого стресса. И эмоции оставьте здесь по возможности. Это Роман Кириллович, он вас проводит. И этих интонаций ему хватило, чтобы настроение сменилось кардинально. Казалось, он высох и похудел в секунду, даже уменьшился как-то. Сказала бы, что у Антона это в него, но нет. Младшего Прохорова в такие моменты хотелось гладить по головке и жалеть. Этот казался ещё более противным и напоминающим крысу. Худую такую, загнанную. А крыс я особо никогда не любила… Ну, может, Прохоров ему рад будет… Скорее всего даже, ведь так?  — Мам, — я подошла к регистрационному столу, где медсестры без лишней скромности шушукались о том, что папа пациента не самый приятный человек. Правы, чего уж тут. — А его обязательно пускать туда, да? Он такой истеричный, пусть он не ходит к Антону, он его напугает.  — Кристина? Я тебя не видела, — удивленно подняла глаза мама. И нет больше и в помине тех стальных интонаций. — Ну, как его не пустишь, он же отец. К тому же, не думаю, что он будет также себя при больном ребенке вести. Результаты обследований, кстати, скоро привезут, я посмотрю все.  — А потом, когда они уйдут, к нему можно будет? — я просто хочу убедиться, что экспрессия его папеньки никак плохо на него не повлияла.  — Можно. Только сильно не перегружайте его посещениями, пока все точно не выяснится с диагнозом. Но ты с ним аккуратно ведь?  — Да, конечно. Ему ж фрукты можно экзотические? А то я пообещала, а мало ли что.  — Ну, если не переусердствовать только. Чуть-чуть, ради выполнения обещания — можно. Надо сказать, минут через пять теми же непохожими походками старшие Прохоровы удалились из больницы. Без лишних прощаний надо сказать, но бросив злобный взгляд в сторону медиков. До чего приятные люди, диву дашься. Вернее, характеризовать там можно было только отца семейства. Женщина, поначалу вызывающая сочувствие, сейчас злила своими поддакиваниями не меньше. Антон был какой-то уж совсем потерянный. Даже не в окно смотрел, в стену напротив себя. Кажется, он и мое присутствие заметил не сразу. Ну, заметил — не заметил, а пальцами я все же пощелкала перед его глазами.  — Привет, — как-то без особого энтузиазма произнес Антон.  — Ты такой неразговорчивый, потому что я тебе мангостинов не купила, да? — я сказала первое, что пришло в голову.  — Что, еще и мангостинов нет? — Прохоров как-то уж совсем неартистично обиделся и отвернулся. — Тогда я вообще не вижу смысла вести этот разговор.  — Я сейчас закидаю тебя бананами и апельсинами, если будешь вредничать так нагло, — он не хочет шутить, я по нему вижу. Но и как себя вести иначе я не знаю.  — Что ты хочешь сказать? — Прохоров наклонил голову набок.  — А ты… Олимпиаду по физике выиграл, вот, — спасение пришло, откуда не ждали — от физики. — Поздравляю, ты большой-большой умница в том, в чем я совсем-совсем не разбираюсь.  — С-спасибо, — удивленно пробормотал Антон. Я присела на соседнюю кровать и принялась максимально беззаботно, насколько только была способна, чистить апельсин.  — Тут сейчас по задумке должен был выйти хор нигерийских мальчиков, которые бы исполнили оду в твою честь, а потом в палату бы впорхнули голуби, но почему-то мама мой план не одобрила, — а он отчего-то сжался. Ну, что такое опять? А, ну, стоило догадаться сразу… — Я не обесцениваю твоих побед, не думай про меня так плохо. Это чистой воды зависть. Ты, правда, очень-очень умный и заслужил своих грамоток или что там еще дают гениальным физикам.  — Спасибо, если ты не из вежливости, — он опустил глаза. Вот, почему он такой, а?  — Я вообще не буду тебя хвалить, если ты не будешь учиться принимать комплименты, — пробурчала я.  — И все-то ты меня воспитывать пытаешься, — улыбается, вроде. Натянуто немного, но улыбается.  — Я не доверю человеку, который пишет злые статьи про хороших людей, твое воспитание! — Прохоров как-то поморщился от моих слов. — Ну, не обижайся ты, я ж несерьезно. Так уж, от безысходности.  — Нет-нет, все нормально… Можно тебя кое о чем попросить? — зная Антона, боюсь даже предполагать… Он вообще не особо по просьбам.  — Даааа?  — А, нет, ладно, ничего, — да что ж с тобой так сложно-то всегда, а?  — Нет, я теперь уже готова людям помогать, не надо тут убивать во мне лучшие стремления, — капризным голосом зачастила я.  — Да там ерунда, на самом деле… В общем… Кристин… А можно как-то попросить… Маму твою или еще кого-нибудь… Ты извини, глупо прозвучит… Но можно… Чтобы родители больше не приходили? — к концу он уже совсем потух и сжался сильнее прежнего. — Ну, твой папенька такой скандал в приемном устроил, что я думаю, его с удовольствием не пустят в следующий раз… Хоть и не без труда, скорее всего, — я улыбнулась так, как только смогла. Он его обидел что ли, серьезно? Или беспокойством вымотал?  — А, ну, ладно тогда, тогда не надо, а то проблемнее только от этого…  — Нет, сделать ему пакость теперь моя обязанность, так что я с удовольствием. А сделать он особо ничего не может, тут охрана, — я провела рукой по его волосам. Хороший он все-таки.  — Просто… Пусть не приходят, они у меня… Слишком эмоциональные… Поэтому… Пожалуйста… Пожалуйста… Пожалуйста… Пусть не приходят, пожалуйста, — в первую секунду я даже не сообразила, что делать. Он вообще никогда лишних эмоций не показывал, а тут… Если я чего и не ожидала от него никогда, так это того, что он заплачет. Даже не в кошмарном сне, а вот так — наяву, ни с того ни с сего. Причём неожиданно для меня и как-то… Безнадёжно. Настолько безнадёжно, что хотелось сесть рядом и зарыдать бэк-вокалом. Он даже говорить перестал, просить. Только всхлипывал, подвывал и трясся. И я понятия не имела, что мне с ним делать. Разве что прижимать к себе и целовать в висок…  — Ну, чего ты у меня так? — Антон прижимался ко мне, кажется, изо всех своих неполных хворых сил. — Они не придут больше, честно, мы им не разрешим.  — Спасибо, — Прохоров упорно не хотел на меня смотреть. — Правда, спасибо. Если это никак не сделать, то ничего страшного… И если он там сильно начнет ругаться, тоже пусть приходит… Просто…  — Я все поняла, Антон, правда, — он никак не хотел успокаиваться.  — Ты только… Не говори никому про вот… То, что сейчас. Хорошо? — и все равно не поворачивается. — Ну, конечно, не скажу, конечно, — я боялась отпускать его. Сейчас он был, как один большой оголенный нерв. — Не будешь объясняться? Что случилось, что мы с тобой внезапно поменялись ролями? — Ни-ничего не случилось. Ну, они просто… Очень эмоциональные, — даааа, эмоции так и прут. Особенно из мамочки. — Ладно, — не хочет говорить — не надо. Пусть только не плачет так… — Маааленький мой, расстроился. Водички принести? — Не-ет, спасибо. — Хороший мой, вредненький. Как тебе помочь? Мне, может, врача позвать тебе? Тебе как, не плохо? Сердце что? — Нет, мне… Мне нормально… Пос-сиди ту-ут только еще чуть-чуть. Пожалуйста. — Посижу, конечно. Что ж ты у меня такой непредсказуемый? Смотришь на тебя, думаешь, нормально все, бодрячком. А ты вон как… — И-извини? — Нет. Просто говори все сразу, я же уже просила, — успокаивается, вроде. — Все, полегче тебе? — Да, спасибо. Можешь идти, торопишься, наверное… Все нормально уже. — Не хочу я от тебя уходить… Страшно. Грустный ты совсем, оставлять боюсь. И вообще, я только что пообещала, что посижу с тобой, — откинутый в сторону с перепугу апельсин сейчас так и манил. — Все хорошо, честно. Просто… — ну? Ну? — В любом случае, уже нормально. — Эх, не допросишься от тебя откровений, Прохоров. На тебе апельсинку, — делиться пополам бескровно фрукт не хотел, а потому перед тем, как поделиться, я еще и руки все испачкала… Благо, раковина есть. — Как в кино хочешь? — сквозь шум воды спросил Антон. Вроде, все хорошо. Ну, кроме того, что он несильно рад своим родителям. — Даааа! Под ночным небом и поедая жареный зефир. И чтоб пейзаж красивый, — я вытерла руки о джинсы, так и не дождавшись эффекта от сушилки. Больше шумит… — Внезапные признания прямо подготовки требуют, как я посмотрю… — он совсем-совсем искренне улыбается. И от этого очень хорошо на душе. — Да! Чтоб атмосферно! — ну, болезнь должна сопровождаться дождями, а откровения звездопадами… — Я еще тут маленький! Кто б говорил! — все-то ты запоминаешь… — А я девочка, мне положено! — я надулась и сложила руки на груди. — Я думал, ты искренне такая, а ты статус поддерживаешь. Просто нож в мое дохлое сердце!  — Щас неожиданный вопрос, — я не знаю, почему мне это пришло в голову. Просто очень хотелось его порадовать не просто, а привязать к какому-то моменту. Мало ли, недавно было или скоро будет. — А когда у тебя день рождения?  — Сегодня.  — Ну, я ж серьезно спрашиваю!  — А я серьезно отвечаю. Сегодня, — без особого энтузиазма отозвался Антон. И что мне с этим фактом теперь делать?