Мой отец — Мир

Три дня минули с момента последнего разговора Клодетт и Рафаэля. Из-за боязни привлечь к себе лишнее внимание, пересекаясь на улице, они могли позволить себе только тайно переглянуться. Капитан неизменно присутствовал на ее выступлениях, продолжал с нескрываемым восхищением дивиться ее таланту и подбрасывать в мешочек монеты, но иногда он был неосторожен и неразумно уделял Клодетт слишком много внимания, чем вызвал подозрения у Ноэля — к счастью, мальчик пока не высказывал вслух никаких предположений, а только недоверчиво на него косился. Сегодняшний день принёс ей немногим больше денег, чем она заработала вчера: по дороге домой Клодетт заметила бесхозную монету — обронил кто-то — и не побрезговала ее поднять. Перекрестилась, поблагодарила Господа и с поднявшимся настроением понеслась домой, где ее ждал неприятный сюрприз. За кухонным столом сидели друзья ее отца — гости, чьё общество она едва ли могла выдержать. Некоторые из них шумели, много спорили — чем занимались и сейчас — и вообще были удивительно неприятными личностями. Самым нежелательным здесь был, без сомнения, Жюль де Валуа. Они что-то активно и слишком громко обсуждали. Речь одного из них напоминала пулеметную очередь, так что Клодетт мало что сумела понять. — Je m’en fous! («А мне плевать!») — перебил его Жюль и с деловитым видом продолжил высказывать своё мнение, считая его единственным верным. — Хорошая жена должна походить на собаку, и если муж кинет в нее камень — она должна вилять хвостом и идти за ним. Клодетт смолчала. К сожалению, это не спасло ее от внимания Жюля. — Клодетт! — обратился он к ней. — Как ты вовремя! Я голоден. Она ещё не была его женой, но обращался он с ней уже как с собакой. Впрочем, отказать ему и здесь она не могла — нужно было накормить отца, уставшего после работы в оружейной, а подавать еду только для одного из сидящих за столом, как вам известно, не принято и считается дурным тоном, поэтому пришлось послушаться сына судьи. Не промолвив ни слова, Клодетт занялась приготовлениями. — А мне кажется, что любые отношения строятся на доверии, — вслух подумал Луи — ещё наивный парнишка, работающий подмастерьем у кузнеца. Клодетт не понимала, что такой чистый человек делал в столь скверном обществе и как он вообще сюда попал. — Жена ведь не будет тебя любить, если ты будешь с ней плохо обращаться, и тогда она захочет уйти к другому. — А ты считаешь, простота ты этакая, будто бы она будет тебе верной, если ее не пороть? — с издевкой спросил де Валуа и почесал подбородок. — Коли будет знать, что ее любят. — Она потеряет контроль, если не напоминать ей каждый день о том, кто в доме главный! — настаивал Жюль. За этого человека следовало помолиться. Он — стыд природы. Он — ужас мира. И именно по этой причине не имело значения, что скажет Клодетт или кто-то другой: до черствой души Жюля де Валуа их доводы никогда не дойдут. Этого мужчину не вразумить. А если так, зачем пытаться ему помочь? Он никогда не утратит привычки навязывать всем и всему своё мнение. Жюль был в своём превосходстве над остальными абсолютно убеждён. Леонард о нем, как о человеке, был не лучшего мнения, но не хотел затевать пустой спор. Сегодня он снова был угрюм и молчалив. Ему нездоровилось. А нездоровилось ему уже девятнадцать лет. Всё это началось тогда же, когда и умерла при родах Вивьен, — тогда он начал злоупотреблять выпивкой — и не заканчивалось до сих пор. Абсолютно несогласный с Жюлем, Леонард Бастьен молчал и сейчас. Вместо того чтобы ждать, когда сердце его товарища станет больше, чем грудь его, и как-то на это повлиять, Леонард изо дня в день истязал свою печень грубым сидром. Казалось, напиток басков являл собой продолжение его руки — он никогда не выпускал бутылку из больших рук. В один день девятнадцать лет назад ещё несмышлёная крошка Клодетт потеряла обоих родителей. — Но зачем тогда нужна жена? Что же, в страхе ее держать? — негодовал Луи. — Для продолжения рода, разумеется, — ответил Жюль таким тоном, будто очевиднее ответа не было. — Моя первая жена была бесплодна. Это такой позор. — Была! — ужаснулся Роджер. — Как она умерла? — Несчастный случай, — сын судьи холодно разделался с ним этим весьма растяжимым на смысл понятием, не желая вдаваться в подробности. Как отмахнулся. — Всё равно проку от неё никакого не было. Жюль, по-видимому, забыл о том, что девушка, которую он так сильно желал видеть своей женой, находилась в той же комнате и с досадой слушала его ужасные речи. Клодетт всегда казалось, что сильнее разочаровать ее он не сможет, но Жюль каждый раз удивлял. Пусть женщина в понятиях средневековой морали и считалась существом подчинённым, которое следовало держать в повиновении для её же пользы, чтобы предотвратить разгул дикарских инстинктов, унаследованных от праматери Евы, но высказывать подобные заявления было не лучшим способом понравиться будущей невесте. Дедушки Клода дома ещё не было, а оставаться в этой неприятной компании девушке хотелось меньше всего на свете, поэтому она, наскоро закончив с приготовлениям, подала гостям еду и бесшумно покинула дом. Леонард как всегда ничего не заметил. *** Свечерело. Людей в это время суток по улицам ходило не шибко много — в основном это возвращались домой валящиеся с ног от усталости ремесленники и торговцы. Ещё были третьи. Встреча с ними для одинокой девушки была особенно нежелательна даже днём, а к вечеру риск возрастал. Негоже одной по городу ходить, но дома Клодетт катастрофически не хватало воздуха. На свой страх и риск она двинулась в сторону Гревской площади. Эту площадь по праву можно было назвать сердцем Парижа: здесь проходили все народные гуляния и ярмарки, здесь гремели фейерверки, здесь безработные искали работу и здесь же бастовали недовольные ею. Одним словом — она была одним из самых людных мест Парижа, и именно по этой причине Клодетт направилась сюда: если что-то случится, ей будет кого позвать на помощь. Бастьен стояла посреди улицы, недалеко от гнусного эшафота, на котором оборвалась жизнь бабашки Джозефины. Сейчас Клодетт старалась не думать об этом. Над ней горделиво возвышалось здание городской ратуши, которое в тысяча восемьсот семьдесят первом году будет сожжено как «оплот тирании», а правее, на набережной, волны Сены ворошили береговой песок — отсюда и название площади: оно происходит от французского слова «la greve», что переводится на наш как «песчаный берег». Из-за домов на острове Сите, являющемся старейшей частью города, на противоположном берегу, выглядывал величественный Нотр-Дам — любимое место Клодетт в городе. С эшафота тем временем спускали тело обезглавленного богохульника, осуждённого за святотатство. Эту ошибку люди совершают из века в век — самовольно судят и выносят приговор, забывая о том, что ответственность за свои преступления человек имеет только перед самим Богом. Разве сделается мир лучше, если человек, наказывая мелкого воришку, сам станет убийцей? Глядя на здание парижской мэрии, Клодетт не могла избавиться от назойливых мыслей о том, что именно из этих окон люди с интересом высовывались, чтобы увидеть смерть ее несправедливо обвинённой бабушки. Когда труп обезглавленного преступника водрузили на лошадь, голову Клодетт посетила безумная мысль. Она, как и все остальные, знала, что сделают те люди дальше — повезут тело в склеп Монфокона. Туда, где среди обезображенных тел нашла свой покой Джозефина. Клодетт намеревалась последовать за ними. Она не знала дороги к склепу, поэтому сегодняшняя процессия предлагала ей шанс попасть туда. Случай был как нельзя подходящий: двое человек были на лошадях, а ещё трое — должно быть, родственники приговорённого, — шли своим ходом — значит быстро они не поскачут. Видимо, казненный являлся знатным дворянином, раз в последний путь его сопровождали сразу пять человек. Клодетт будет шестой. Девушка поспешила набросить капюшон, когда поняла, что одним из всадников был капитан Рафаэль. Если бы он узнал Клодетт, непременно отправил бы домой, беспокоясь о ее безопасности. К счастью, они проехали мимо, не обратив на неё внимания. Бастьен немного выждала, чтобы не вызывать подозрений, и тоже двинулась за ними. Они проехали по мосту, ныне именующемуся названием Собора, по набережной Жевр, свернули, прошли по улице Сен-Дени, миновали монастырь Христианских дев, преодолели предместье Сен-Мартэн, а оттуда до Монфокона было рукой подать. Времени было проведено в пути довольно много — окончательно стемнело раньше, чем они достигли цели. Мурашки бежали по коже, и неясно было: от холода или леденящего ужаса. Окрестности склепа имели жутчайшую ауру, ещё более жуткую, чем сама Гревская площадь или Кошачий рынок, тюрьма Консьержери или площадь Дофина. Вокруг не было ни души. Клодетт поёжилась. Ее сердцебиение то ли участилось, то ли замедлилось, — во всяком случае, ей сделалось нехорошо — когда она поняла, что это огромное четырехугольное строение посреди пустыря и есть Монфоконская виселица. На высоту в три человеческих роста возвышалась каменная стена, служившая фундаментом сооружения, и с неё же начинался первый ярус. Всего ярусов было три. В каждом ярусе на каждой из трёх сторон было по пять ячеек. В каждой ячейке — по две цепи. Четвёртая сторона представляла из себя каменную лестницу и ворота, через которую спускали трупы. Крышу поддерживали шестнадцать столбов. На этой страшной виселице могли быть повешены девяносто — почти сто! — человек одновременно. Сегодня Клодетт насчитала шестнадцать. Желание сбежать из этого ужасного места возрастало по мере приближения к виселице. Когда они добрались до стен склепа с телом приговорённого, палач первым спрыгнул с лошади, достал ключ и открыл ворота. Рафаэль спустился с коня следом за ним. Палач, как и полагается, водрузил себе на плечи мертвое обезглавленное тело, а капитан взял в руки саму отрубленную голову и огненный факел, и вместе они поднялись по каменной лестнице, чтобы по частям сбросить труп в специальный каменный колодец в цоколе Монфокона. Туда же сбросили тело Джозефины в ночь после ее повешения. Клодетт наблюдала за всем этим с расстояния, но всё же сердце ее облилось кровью, когда она увидела как Рафаэль, добрый, нежный, понимающий мужчина, ассоциировавшийся у неё до этого только с безопасностью и защитой, держит мертвую отрубленную голову теми же руками, которыми держал ее саму, помогая забраться в седло и спрыгнуть с лошади. Такого вдвойне ужасного для неё зрелища девушка прежде и не смогла бы вообразить. Ее глаза защипало от подступающих слез, но Клодетт перешагнула через себя и подошла ближе. Ночной ветер, шевелящий ее чудесные рыжие волосы, на верхних ярусах с неведомой силой бросал тела друг на друга, кости стучали о цепи, цепи стучали о кости. От одного только взгляда на повешенных у Клодетт словно большой рукой перекрывало дыхание: большую часть трупов давно было пора сбросить в оссуарий вместе с телом сегодняшнего обезглавленного. Ни одного трупа здесь не осталось нетронутым — каждому вороны повыклевали глаза, а о разваливающихся скелетах и говорить бы не стоило — у них уже и так ничего, кроме хрупкого основания, не осталось. Вот до чего людей довела самонадеянность! Они думают, что они судьи! Думают, что они вправе решать, какому человеку да сколько прожить, когда и как умереть! Но за это их самих надо бы вздёрнуть! Ничто не оправдывает убийство, которое именуют казнью по той лишь причине, что закон в лице короля, являющегося таким же уязвимым смертным, это допускает! Вот чем это всё оборачивается! Вот плоды их самовольности! С этими мыслями Клодетт рухнула на колени и зашлась плачем, больше не в силах подавить громкие рыдания, рвущиеся из груди. Она окончательно осела на холодную землю и завыла. Полумесяц бросал лунный свет на черепа, которые пустыми глазницами свидетельствовали ее страдания, но не видели ничего. Бастьен согнулась пополам, закрыла мокрое лицо холодными ладонями, и за своим громким плачем не услышала чужие шаги. Едва рука Рафаэля коснулась ее трясущегося плеча, Клодетт всю передернуло, и она в ужасе уставилась на него стеклянным, как у свежих мертвецов, взглядом. Сначала она не узнала его, возвышающегося над ней с факелом в руках, но когда осознание пришло, девушка замолчала. Капитан нашёл ее. Ещё бы! Не нашёл бы рыдающую Клодетт только глухой на оба уха. Она готовилась к худшему, но вместо того, чтобы отчитать ее, Рафаэль присел на корточки рядом с ней и, не разрывая зрительного контакта с глазами девушки, отражающими пламя факела, заговорил: — Я не могу даже представить, что Вы здесь делаете, сударыня, в столь поздний час, но хочу напомнить, что сейчас Вы находитесь за пределами Парижа. Что заставило Вас прийти в это ужасное место? Клодетт ответила не сразу: ей потребовалось время, чтобы прийти в себя и наконец захлопнуть рот, раскрывшийся от удивления при появлении капитана и с тех пор не закрывавшийся. — Я хотела… — как только она заговорила, лицо ее начало морщиться в преддверии новой волны слёз. — Увидеть его! И тут Клодетт снова заревела. Одной рукой она упёрлась в землю, а другой закрыла нижнюю часть лица. Чтобы утешить ее, Рафаэль уронил факел, и пламя погасло, но офицер не обратил на это внимания. Он привлёк Клодетт к себе, крепко прижал к груди и стал гладить по прямым волосам, словно убаюкивая ее.