Мой отец — Мир

Рафаэль провёл ещё одну ночь без сна. Слова Жюля де Валуа никак не покидали его голову. Без сомнения, капитан был знатен сам по себе, но сын судьи входил в состав «noblesse de robe» (что значит «знать») и пользовался многими привилегиями: например, своё достоинство он передаст по наследству, то есть потомки его так же будут являться элитой в парижском обществе, а не представителями tertius status (лат. «Третье сословие»), к коему принадлежала Клодетт, из чего следовало, что брак с де Валуа обеспечит ее детей будущим ещё до их рождения. «Gens du tiers et commun état barre ont besoin de soutien de la bourgeoisie» («Люди третьего и простонародного сословия нуждаются в поддержке буржуазии») — все без исключения знали это. А даже если бы Рафаэлю и удалось выбросить из головы проблему простонародья, как он избавился бы от мыслей о чудесной рыжеволосой парижанке? Чувства его окрепли, не пробудив ответного чувства у Клодетт. Помутнённое сознание разъедали мысли о ее кроткой улыбке, решительных глазах и тонком стане. Капитан вспоминал, как грациозно она двигалась, когда выплясывала на улицах, как бросала на него любопытные взгляды, от которых не могла удержаться. Клодетт пела настолько обаятельно и виртуозно, что нежный голос ее долго не выходил у него из головы даже после завершения выступлений. Так и сейчас, капитан Ларивьер ехал по заполоненной суетливыми людьми и дерзкими, непослушными школярами улице и совершенно не отдавал себе отчёта в том, что совсем не следил за дорогой и не обращал внимания на нарушителей, которым следовало бы сделать выговор: сегодня Ретивый управлял Рафаэлем, а не Рафаэль им. Сегодня конь решал, куда пойти, а куда нет, но одна дорога была ему известна особенно хорошо, и он решил следовать этому пути. Вряд ли Рафаэль был бы против, если бы знал, куда приведёт его собственная лошадь. Неподалёку кто-то знатно чертыхался. От столь насыщенного потока брани приличные люди уши затыкали со стыда. Это был старик Жеан. Он кипятился, бесился и посылал «ко всем чертям» соседскую собаку, справившую нужду около двери его вонючей таверны. Жеану было свойственно болезненно-собственническое отношение к каждой куче навоза своей коровы, и он не терпел, когда кто-то, пусть даже животное, ступал на его землю и что-то на ней портил. В руках у старика было что-то крепкое — об этом свидетельствовало пьяное выражение его раскрасневшегося лица. И то, что он, не задумываясь, запустил бутылкой в собаку, но промахнулся настолько, что та попала в пустой курятник, стоявший совсем в другой стороне, ударилась и разлетелась на маленькие осколки, эту теорию только подтверждало. Жеан заметил капитана, находившегося сегодня в глубокой задумчивости и витающего где-то в своих собственных фантазиях, но ничего не сказал. Только проводил его мрачным взглядом затуманенных глаз, будто воспринимавший присутствие офицера как личное оскорбление и глубоко за что-то на него обиженный. Знакомое пение, знакомое звучание флейты и конечно же привычная рукоплещущая толпа восхищённых зрителей — вот что встретило капитана на Овечьей улице. Ноэль играл музыку, Клодетт пела, сидя на небольшом коврике и подогнув босые ноги под себя, а прохожие останавливались, чтобы послушать. Не устоял и Рафаэль. Он затормозил лошадь у края толпы и сунул руку в карман, чтобы достать деньги, как вдруг пение Клодетт прекратилось, а музыка стихла. Сквозь толпу быстро пробиралась маленькая девочка с пустым желудком. Своими слабыми тощими ручонками она прижимала к груди полбуханки чёрствого хлеба. Следом за ней, толкаясь и бранясь, бежал внушительных размеров бородатый торговец. — Воровка! — бесновался он. — Воровка! Держите ее! Держите эту маленькую дрянь! Обеспокоенная Клодетт вскочила на ноги, Ноэль от неожиданности попятился, наступил на туфельки Бастьен, которые она сняла, прежде чем села на ковёр, и тут же спрятал краденую флейту, будто боясь, что его тоже могут повесить за воровство, а стрелки, не дожидаясь приказа капитана, рванули за мечущимся в суетной толпе ребёнком. Один из солдат, Габриэль, удивленно обратился на своего бездействующего командира, такого же растерянного, как Клодетт, но тут же пожал плечами и последовал за товарищами. «Наверное, капитан Ларивьер ожидает, что мы должны справляться с заданиями без его указаний», — подумал он, ободрённый предположением о том, что после его почти наверняка наградят. Девочка не знала, куда податься. Толпа больше не могла быть убежищем — теперь она стала ее главным врагом, потому что едва ли не каждый горожанин норовил схватить маленькую воришку. До сих пор ей удавалось увернуться от их цепких рук. Она — бедный, напуганный, голодный ребёнок! — мчалась по улице без оглядки. Люди, которых она встречала на пути к спасению, ещё не знали о том, что она взяла хлеб и не заплатила за него, поэтому позволяли ей уйти, но те, кого она оставила позади, кричали о ее виновности и просвещали о преступлении девочки весь Париж. К толпе ее преследователей присоединялись всё новые и новые люди. Все они жаждали суда над воровкой так яро, будто она насолила чем-то каждому из них лично. — Ловите ее! Ловите эту воровку! — надрывалась одна женщина. Она тут же окликнула своих соседей, которых заметила впереди: — Эта девчонка воровка! Держите ее, пока она вас самих не облапошила! Отреагировала на столь воинственное, полное ненависти к чужому голодному ребёнку, побуждение вся улица. Кто-то даже оторвался от работы и преградил девочке путь, а другие в это время принялись отбирать у неё хлеб. Хлеб-то они вырвали из ее тонких пальчиков, а вот саму девочку потянуть успели только за одежду — избавившись от своей ноши, она побежала дальше. Преследователи были всё ближе, и их неразумная толпа пополнялась новыми людьми со свежими силами, а малышку ноги едва несли. Воришка знала, что ей не удастся сбежать, но продолжала отчаянно бороться за свою жизнь. Неподалёку верхом на заборе расположилась ватага школяров. Погоня за девочкой их смешила и потешала. — Отребье человечества! Долой воровок! — визжали они. — Давно никого не наказывали у позорного столба! Уже неделю как он пустует! Повесьте эту девку на ее же кишках! Один из них прицелился и выстрелил в девочку из самодельной рогатки. Камешек угодил ей в локоть, и вся банда так неистово захохотала, что забор закачался. Проехать к воришке солдаты не могли: им мешала многочисленная толпа, абсолютно не реагировавшая на их приказы дать дорогу, но теперь, когда многие из них стали отставать, тем самым освобождая путь, гвардейцы пришпорили лошадей, и в мгновение ока нагнали измученную девочку. Габриэль наклонился и ухватил ее за воротничок старого, до дыр заношенного платья, а подоспевший с другой стороны Виктор замахнулся плетью, которой только что хлестал свою лошадь по мощному крупу, чтобы ударить девочку по маленькому личику. Испугавшись, воришка закрыла его руками, но едва ли это уберегло бы ее. Все затаили дыхание. Рафаэль спрыгнул с коня и перехватил руку Виктора раньше, чем она успела опуститься на голову бедного ребёнка. — Господин? — удивился Габриэль, но хватку свою, однако, не ослабил. — Что Вы делаете? Она должна получить по заслугам! По закону она должна быть казнена сегодня же, Вы ведь это знаете… Капитан гневно сверкнул на него глазами. Его ладони сжались в кулаки. Рафаэль был зол. Зол как никогда. — Пуп дьявола! Что вы здесь устроили, глупцы! — вскричал он. Его звучный тембр разносился по всей улице. Рокочущая толпа тут же притихла. — Отпустите девочку сейчас же, или, клянусь Вакхом, я вас всех вздёрну! Если бы Габриэль был собакой, то поджал бы хвост, отступая перед своим капитаном. Он в повиновении опустил девочку на землю, и та исчезла быстрее молнии. Рафаэль, однако, всё ещё бесновался. — Какой позор! Целым городом гоняться за двенадцатилетней девчонкой за то, что она тоже хочет есть! — бранился он. — Вы говорите, что она воровка, а я говорю «она голодная»! — вскричал он, когда Виктор попытался перебить его своими аргументами о преступлении ребёнка. — Проваливайте к чертовой матери! Прочь с глаз моих, чтобы я вас больше не видел! Иначе вздёрну одного за другим и со всеми почестями удобрю вами свой огород! Этого было более, чем достаточно, чтобы Габриэль и Виктор вместе с остальными поспешили скрыться из глаз разъярённого капитана. Из толпы тут же выступила босоногая девушка с тяжёлым дыханием. Нет, она была не настолько бедной, что не имела обуви. Это была наша Клодетт. Рафаэль не знал, что всё это время она бежала за его лошадью — оттуда и чудовищная отдышка после такой отчаянной спешки — и потому даже не успела обуться. — Что же Вы наделали, Рафаэль! — Глядя ему прямо в глаза, она быстро преодолела расстояние, разделявшее их, и неразумно, у всех на глазах, обхватила ладонь его правой руки двумя своими. — О чем Вы говорите? — удивился капитан, при виде ее неожиданно смягчившись, и накрыл её холодные руки ладонью своей левой. — Разве не этого Вы хотели? И тогда же Рафаэль понял, что он сделал. Клодетт не потребовалось отвечать. Взгляды переговаривавшейся толпы, заключившей их в кольцо на перекрёстке, обращённые на него, и их же перешептывания расставили все акценты. Пусть Ларивьер и был капитаном гвардии, но власть его всё же была не безгранична — он, как и все, служил королю. А корона не прощала ошибок. — В глазах парламента я теперь предатель… — шёпотом произнёс он так, что это услышала только Клодетт. Она всё ещё смотрела на него. Ее глаза стали краснеть и слезиться. Девушка сжала его руку в своих ладонях и вдруг принялась умолять: — Уходите! Пожалуйста, уходите! Капитан поднял на нее взгляд своих смирявшихся глаз, печально улыбнулся, но всё же покачал головой. — Вы поступили верно, это было правильно и смело, — промолвила она дрожащим голосом. По её бледным щекам покатились слезы. — Но снова смотреть на такое я не смогу! Как Вы не понимаете! Уходите же! Рафаэль не отвечал, и тогда Клодетт опустила глаза и горько заплакала. Она зажмурилась, отняла левую руку и стала утирать ею слёзы с мокрого лица. Выглядел он абсолютно безмятежным, но внутри у него тоже всё разрывалось от невыносимой боли и страха за своё будущее. Он ещё не знал, что его ждёт. Это могло быть что угодно: от простого лишения любой власти и жизни в изгнании до четвертования. Вряд ли кому-то в двадцать первом веке это покажется серьёзным, но по меркам Средневековья Рафаэль совершил тяжкое преступление: пошёл против закона, а значит оскорбил самого короля Франции и разозлил вершащий, как они полагали, справедливость парламент, что при его высоком положении ещё и удваивало, если не утраивало, тяжесть преступления. — Я всё равно об этом не жалею, — ответил внешне преспокойный капитан. — Посмотрите на меня. Содрогаясь от рыданий, Клодетт покачала головой. Она не могла смотреть на него. — Посмотрите на меня, — повторил офицер настойчивее. Она повторила этот жест, и Рафаэль протянул к ней руку. Он аккуратно приподнял ее голову за подбородок, чтобы видеть ее лицо. Его не волновало, что оно было заплаканным, ему просто нужно было его увидеть. Клодетт долго сопротивлялась и не решалась посмотреть в глаза капитана, но когда это наконец сделала, не выдержала и бросилась к нему в объятия. Рафаэль опешил, но быстро пришёл в себя и крепко обнял ее в ответ. Он закрыл глаза и положил голову на ее дрожащее из-за рыданий плечо, а она тем временем плакала ему в грудь. Послышался цокот лошадиных копыт, и толпа расступилась. Это ехал августейший Михель де Валуа, окружённый несколькими гвардейцами. Старый судья молча прищёлкнул длинными складчатыми пальцами и махнул рукой солдатам, стоявшим по обе стороны от него, чтобы те схватили собственного капитана. Они проворно поспрыгивали со своих коней и, словно чёрная туча, грозно двинулись на капитана и Клодетт. Ее руки словно узлом стянулись вокруг крепкого стана офицера, но когда солдаты подошли к ним чтобы увести Ларивьера, удержать его своими тонкими руками Бастьен была не в силах — как только его у неё отобрали, она упала на колени. Они не тронули девушку, но оттащили Рафаэля прочь, связали руки у него за спиной и грубо повели к гордо восседающему на высокой породистой лошади Михелю де Валуа. — Вы препятствовали свершению правосудия, — проговорил он, обращаясь к Рафаэлю с высоко поднятой головой. — За это тяжкое преступление Вы приговорены к публичному бичеванию у позорного столба. Суд решит, что с Вами дальше делать. Толпа зевак стала сужать кольцо: каждый хотел увидеть реакцию капитана гвардии на такой приговор, но его лицо вовсе не было озлобленно искажено — Рафаэль молча смотрел на судью и был нахмурен не намного сильнее обычного. — Это случится сегодня на площади сразу после воскресной мессы! — теперь великодушный судья обращался к толпе. — Вы все приглашены! Каждый из вас! Явившись, Вы окажете капитану большую услугу. — Я для себя считаю это честью, — процедил Рафаэль сквозь зубы, показывая судье, что он не жалел о случившемся даже так. Михель снова опустил глаза на Ларивьера с таким видом, будто заметил под ногами шуршащего таракана. Надменное выражение лица судьи, глядящего на него сверху вниз, вдруг неприятно напомнило о его отвратительном циничном сыне. Вот уж кто будет стоять в первых рядах зрителей, когда с Рафаэля сорвут рубашку и станут хлестать по оголенной спине! — Поберегите свою голову, капитан Ларивьер, — предупредил судья. — Она дорогого стоит, но точно не этого. И с этими словами он удалился. Когда Рафаэля увели, и Клодетт лишилась теплоты его крепких объятий, ей впервые показалось, что у неё вырвали живое сердце. Она не двигалась с места до самого начала мессы.