Мой отец — Мир

Капитан долго думал, прежде чем ответить. Он нахмурился, впервые явственно почувствовав отвращение к Михелю де Валуа как к личности. Им неожиданно овладел гнев. — Да как Вы можете, судья? — заговорил он с горячностью. — Ваш сын едва ли не каждый день сватается к Клодетт… Михель не глядя поднял палец вверх, призывая Рафаэля остановить свою тираду. Он ненавидел перекрикивать людей — ему намного больше нравилось, когда они сами замолкали, если видели, что судье есть, что сказать. Такую власть он имел и знал, как ею пользоваться. — Позволю заметить, капитан Ларивьер, — сказал он, выждав паузу, которая только укрепляла его власть здесь, в этой комнате и над этим человеком, — мой сын сватается ко многим девушкам. Всё это несерьезно, и он знает, что я не одобрю его брак с дьяволицей. Эта ведьма пришла из ада, и Вы согласились помочь мне отправить ее назад… — Но, судья, она не ведьма! — перебил его Рафаэль тоже в первый раз. — Не позволяй себя обмануть, — просто произнёс Михель. Голос его звучал так, будто он устал повторять эту фразу. — Я знаю, что здесь что-то нечисто. И нечиста она! Для того, чтобы выдвинуть обвинения, мне не хватает только показаний свидетелей. Настоящих свидетелей, а не тех, кому я заплатил. Я не намерен сражаться серебряными копьями. В противном случае сожжение не принесёт мне удовольствия. Тот страшен, кто за благо почитает смерть. Судья был безмятежен несмотря на негодование, вызванное тем, что капитан гвардии решил действовать по своему усмотрению. Он видел в капитане вассала, которого следовало наказать. — Что даёт человеку право лишать жизни другого? — сетовал Рафаэль, будто не слушая Михеля. — Вы — судья. Вы осуждаете людей и выносите им смертный приговор. Но под этой оболочкой кроется такой же беззащитный пред законом человек! Вы никто без своего громкого имени! Рафаэль не на шутку разошёлся. Даже сам Михель стал выходить из себя: неповиновение его просто изводило, ведь он привык смаковать вкус власти. Капитан всегда ему беспрекословно подчинялся, но после Клодетт стал вести себя иначе. Это только давало поводы судье для защиты своей позиции: теперь де Валуа был уверен, что эта рыжая девчонка была коварной колдуньей. — Эта ведьма совратила тебя с пути истинного. — Изо всех сил стараясь сохранить остатки самообладания, судья покачал головой и поджал губы. — Только посмотри, во что ты превратился. Это был плохой знак. Если Михель де Валуа переходил на «ты», это свидетельствовало о его крайнем неудовольствии. Теперь он смотрел на капитана с какой-то тихой печалью вкупе с разочарованностью. Он возвратился к уважительному обращению на «Вы», но фраза и тон его по-прежнему звучали так, будто собеседником судьи был падший человек: — Должно быть, я переоценил Вас, капитан Ларивьер. *** Это случилось в тот роковой день, когда Джозефину вздёрнули на площади. Подчиненные Михеля де Валуа узнали о том, что Рафаэль посетил Клодетт, и незамедлительно сообщили об этом судье. Следующим утром тот вызвал капитана к себе. — Вы повели себя крайне непрофессионально, — это было первым, что Михель сказал, когда они вышли на большой каменный балкон, откуда открывался отличный вид на утренний Париж. Рафаэль смолчал. Он чувствовал власть судьи, а тот в свою очередь наслаждался превосходством над капитаном.  — Но… — Михель по традиции сделал паузу. — Можно провернуть всё так, что это нам будет только на руку. Ваш поступок сбил ведьму с толку. Она не будет подозревать Вас, понимаете? Вы сблизитесь и выведаете всё о ней для меня. Мы станем союзниками, и я даже не стану спрашивать, зачем Вы к ней ходили. Капитан растерялся. — Вы всё же считаете ее ведьмой? — спросил он, чуть поколебавшись. — Ведь теперь известно, что кошки были не ее. — Не всё так просто, — возразил Михель. — Эта ситуация меня тревожит. Я хочу знать правду. — Ну так растяните ее на дыбе и ждите признания, как делаете со всеми, а не просите меня участвовать в этом! — воскликнул капитан со злобой. — Вам не хуже меня известно, как это действенно. — Нет-нет, только не пытки. Это особенный случай, очень интересный, я бы сказал. Я не хочу заставлять ее признаваться силой. Я хочу поймать ее на деле. Хочу знать, чем промышляет эта ведьма и на что она способна. — При всем уважении, судья, я не обучен добиваться справедливости столь подлым путём. Мне не говорили, что придётся втираться к людям в доверие, а потом слушать, как они кричат на костре. Это слишком подло по отношению к ней, и слишком жестоко по отношению ко мне. — Что же, хотите сказать, Вам не по силам смотреть на подрумянивающуюся на костре ведьму? Вы видели смерть, капитан, — напомнил судья. — Вы прошли через войну. Такие зрелища Вас не должны напрягать. — Я прошёл через войну, и это научило меня ценить жизнь, — уточнил Рафаэль сурово. — В том числе жизни других людей. А если я к ней привыкну, и Вы примете решение ее сжечь… — Ах вот оно что! — догадался Михель. — Вы боитесь влюбиться. Капитан не ответил. — Что ж, в таком случае, уж постарайтесь держать своё сердце на замке. Иначе Вам придётся пылать на костре рядом с возлюбленной. Ее Вам уже не спасти, а вот свою голову уберечь Вы все-таки можете. *** — Кажется, Вы пренебрегли моими предостережениями и позволили ведьме охмурить Вас. Капитан не намеревался отвечать на эту реплику. — Я в этом не участвую, — повторил он с расстановкой. — Помогите мне, и я закрою глаза на Вашу ошибку. Из-за повелительного тона эта реплика Михеля была больше похожа на приказ. Капитан многие годы смотрел как с агрессией европейскому обществу навязывалось «единственно правильное» мнение, как на людей, выделявшихся из общей массы активно навешивали ярлыки, приводившие к такому же исходу как красные кресты на камерах заключённых, но только сейчас осмелился бросить вызов вершителям «правосудия», которые отличную от их собственной точку зрения объявляли враждебной.  — Я не просто не помогу Вам. Я помешаю Вам, — с этим самым вызовом в глазах произнёс Ларивьер. — Я не позволю отправить ее на костёр! — Я чувствую, как Вы провоцируете меня, капитан. — К оскорбленному судье с новыми силами возвратилась злость, и тут же вернулось обращение на «ты», которое отнюдь не сближало собеседников между собой. — Неужели ты забыл, что случилось с предыдущим капитаном гвардии? Ступай же в Монфокон и освежи свою память! Пока он говорил, лицо его морщилось с неистовой злобой, а зубы то и дело скрежетали, как зубы разъярённой собаки. Выпученные глаза Михеля, подобно Юпитеру колеблющего мир нахмуриванием бровей, теперь казались ещё больше, а и без того маленькие чёрные зрачки — ещё меньше, и это придавало ему страшный вид. Любой, кто увидел бы судью в таком состоянии, непременно распрощался бы с представлением о справедливом человеке, служащем одному только Богу. Наконец, его жестокость выступила наружу вместе с потом, выделившимся от сильного напряжения. Михель то и дело вытирал лоб белым платком. Впрочем, эти лирические жесты отнюдь не смягчали образа судьи, вызывавшего жуткий трепет и сомнения об отсутствии одержимости самим сатаной. Казалось, он вот-вот схватит капитана за рубашку и начнёт трясти его до тех пор, пока голова не отвалится, а серебряные волосы под его судейской шапочкой зашипят, словно змеи на голове медузы Горгоны. Капитан яростно сверкнул на него глазами. От злости у него едва не задрожали руки, а ладони Рафаэль давно сжал в кулаки. Если бы у него были длинные ногти, они непременно вонзились бы в кожу из-за слишком тесного контакта и причинили ещё больше боли. — Непонятно зачем, но Вы всё же сжалились и оставили меня капитаном, — произнёс Ларивьер. Это был ещё один его способ обозначить своё окончательное решение. Рафаэль дал судье понять, что causa finita est (лат. «Дело кончено»). Их договор отныне был расторгнут и забыт. — Поэтому, если позволите… Мне пора на службу, — бросил он напоследок таким голосом, будто едва сдерживал себя от того, чтобы ударить судью, и поспешил скрыться из его глаз. Теперь только эхо его удаляющихся шагов долетало до Михель де Валуа. Из-за угла вышел знатно погревший уши Огюст, о присутствии которого Рафаэль даже и не подозревал. — Проследи за ним, — приказал судья, даже не взглянув на собеседника. — Я хочу знать, что делает этот изменник, когда меня рядом нет. *** Клодетт спустилась в подвал, чтобы подобрать коробки и разложить всё по своим местам. В планах у неё было справиться за пятнадцать минут. Девушка торопливо, но всё же бережно складывала вещи, когда в ее руках оказалась старый, покрытый пылью, выцветший альбом. Она точно знала, что раньше его нигде не видела, иначе запомнила бы. Альбом был таким ветхим, что ему можно было дать около тридцати лет, а то и ещё больше, поэтому, открывая его, Клодетт бережно придерживала страницы, опасаясь, что они выпадут. На первом развороте ее встретил пейзаж, напомнивший ей берег Сены с восточной стороны острова Ситэ. Художник абсолютно точно рисовал углём. Местами он растерся и смазался, портя красивую картину, но придавая загадочной находке ещё больше реалистичности, ведь в любом человеческом творении есть изъян, не вечно ничто. На обратной стороне листа значилась дата — 3 ноября 1457 года. Следующей зарисовкой был величественный Нотр-Дам и Соборная площадь, где гуляли улыбающиеся, несвойственно счастливые парижане. Дата была следующей — 7 января 1459 года. Но последующие рисунки не были столь жизнерадостными. Вот виселица 1460 года, а вот и палач, вот голодающие дети-попрошайки, вот сожжение ведьмы и позорный столб на Соборной площади, где больше нет ни одной улыбки, — художник, кем бы он ни был, со временем явно разочаровался в жизни и сумел изобразить настоящий Париж пятнадцатого столетия. А потом появилось просветление. Это был портрет Леонарда Бастьена, отца Клодетт. Сердце у неё забилось чаще. Чей же это альбом? Кто мог нарисовать ее отца? Здесь он был ещё совсем молодой, без единого намёка на седину. В его руках не было бутылки из-под алкоголя, но на лице его красовалась улыбка, и он что-то прятал под плащом. Клодетт поспешила увидеть дату — 25 марта 1461 года. Сразу за ним шли три пейзажа. Судя по всему, таинственный художник рисовал парижский рассвет. Видимо, жизнь художника улучшилась после встречи с Леонардом. Последняя зарисовка, которую увидела Клодетт, поразила ее до глубины души. Она вдруг поняла, что именно ее отец прятал под плащом 25 марта 1461 года. Леонард держал в руках двух черных кошек.