Мой отец — Мир

Неизбежное прими достойно. — Луций Анней Сенека Едва не навернувшись на крутом скате крыши, они перескочили на соседнюю, осторожно дошли до другого ее конца и соскользнули на протяженный вдоль стен замка каменный балкон. Отсюда, с края Дворца правосудия, им во всем своём величии открывался вид на Собор Парижской Богоматери. Такой близкий, но такой недостижимый одновременно, он возвышался среди стоявших друг на друге жилых домов, и шпилем своей башни доставал едва ли не до самых звёзд. Вот оно, спасение! Но опустив взгляд на Дворцовую площадь, которая лежала пред ними как на ладони, Рафаэль увидел, что замок со всех сторон был окружён вооруженными до зубов стрелками. Их возглавлял новый капитан гвардии. И это был Огюст. Из Дворца живыми и при том свободными было не выйти. О, какое это мучение! — видеть собор и знать, что добраться до него им не суждено. Виктор пожертвовал собой зря. Джозефина тоже погибла просто так. Глаза Клодетт защипало, но слёзы с них так и не скатились. Слишком много она их выплакала за последнее время. — Всё?.. — промолвила она тихо. Рафаэль посмотрел на неё, и у него защемило сердце. Кривить душой не было смысла, и он произнёс: — Наш путь окончен. Одна слеза всё же скатилась по щеке девушки, когда Клодетт обернулась к нему. Но она всегда думала, что в конце бывает больнее. А Рафаэль раньше не думал о конце вовсе. Но сейчас он об этом жалел. Сколько жизней он загубил, исполняя чужие приказы! А тюрьма за его спиной?! Скольких людей он бросил в неё заживо гнить! И даже сердце у него тогда не кололо. Он не представлял и не хотел представлять себя на их месте. Но сейчас, когда он на нем и оказался, жалеть об этом было поздно. Оставалось лишь глубоко раскаяться. Запах мертвой гнилой плоти, который он чувствовал, сидя в камере на месте, возможно, чьих-то бренных останков… Он обрек их на мучения. Ко всему там он приложил руку. Эхо в тех коридорах отвечало на его мысли. И понять весь этот ужас можно, лишь побывав там в качестве узника. — Мой отец, ты… Я только хотела спасти вас обоих! — заплакала Клодетт. — Прости меня! Прости меня! Это были последние ее слезы. Больше она никогда не заплачет. — Милая, сам Господь так решил, — успокоил он ее. — Значит, так надо. Такова наша судьба. Рафаэль взял бледное лицо девушки в руки, заглянул в её бездонные глаза и большим пальцем правой руки вытер холодную слезу на ее щеке. — Что ж, Ланселот и Гвиневра тоже кончили не так, как планировали, — произнёс мужчина и печально улыбнулся краешком рта. — Но мы живём не в сказке Томаса Мэллори. — Покачала головой Клодетт, отстранилась и отошла к другому краю. — Ты не рыцарь телеги, а я не прекрасная королева. — Да, но ты дивно прекрасна, — проговорил Рафаэль мечтательно. Клодетт перехватила его затуманенный желанием жаждущий взгляд. Капитан был больше не в силах сдерживаться. Он сделал широкий шаг, уверенным движением преодолев расстояние между ними, и, вновь обхватив ее похолодевшее лицо тёплыми ладонями, приник к бледным губам. Слова были не в силах описать его любви, поэтому поцелуй оказался самым подлинным изъявлением чувств. Нет, целовать можно кого угодно. Но не для каждого человека его партнёр вкладывает в поцелуй всю свою любовь. Девушка затрепетала. Она податливо отвечала на его поцелуи, потому что знала, что другого шанса им больше не предоставится. Внизу ждала смерть, а он покрывал ее беспорядочными поцелуями: целовал ладони, щеки, лоб, кончик носа. Здесь было так хорошо! Они позабыли о том, что их окружало. Никаких стражников, поджидающих внизу, будто и не существовало вовсе. — Я люблю тебя, — шептал он в перерывах между поцелуями. — Ради тебя я заберусь на небо или спущусь в ад. — Не нужно, — молвила она. — Уже не нужно. Мы отправимся туда вместе. Отвечая на его пылкие поцелуи, Клодетт случайно задела рукой его израненную спину, шрамы на которой никогда не заживут. Их выстрогала боль, чтобы руки голодной Абсолон продолжили служить ей. Боль ушла, но шрамы, которые она с собой не забрала, навсегда останутся очевидцами храбрости Рафаэля. — Я тоже люблю тебя, — прошептала Клодетт с горячностью. — Всей душой. Минуты счастья их длились недолго. Где-то на лестнице уже слышны были тяжёлые торопливые шаги и грубые голоса. Тут же появились и сами их обладатели: гвардейцы и… Жюльен! Снова этот ужасный человек! И он был вне себя от ярости! Каждая встреча с ним приносила на своих чёрных крыльях несчастье. Жюль неустанно толкал девушку — свою жену — от одной беде к другой. В душе его царил беспросветный мрак. Внутри у него была ночь темнее той, что сияла мириадами серебряных звёзд на улице. А руки у сына судьи всегда были грязными: на них была и кровь, и чужие несчастья, их же слезы и многое другое, чего де Валуа по своему собственному незнанию не замечал никогда. Он шёл впереди. Жюльен обнажил меч — возможно, тот самый, которым час назад снёс голову своему товарищу. Кладёт, до того и когда его увидела, не собиралась даже пытаться сбежать, но его появление актировало у неё страх, и девушка со всех ног рванула прочь. Не понимая, на что она надеялась и надеялась ли вообще, Рафаэль последовал за ней. Они свернули налево, где открытый на улицу коридор продолжился, но в конце ждала очередная дверь. Добравшись, девушка дёрнула ее на себя, но та оказалась заперта. Рафаэль быстро нагнал ее, но с такой же скоростью бежали гвардейцы вместе с Жюльеном, так что и они вскоре их настигли. Под властью сильного чувства Рафаэль преградил им дорогу к Клодетт. Он знал, на что себя обрекал. Страшный собственник, прагматик до мозга костей, Жюль просто обезумел. Не отдавая себе отчёта, уперевшись целью добыть то, что ему не принадлежало, он отравленным кинжалом бороздил спины встречавшихся ему на пути людей. Нещадно ступая по головам, наконец сын судьи добрался до желаемого. Чтобы удержать Клодетт, он подрезал ей крылья и, словно бабочку, насадил на булавку, но когда свободолюбивая девушка, отчаявшись, оставила свои крылья на той злополучной булавке и полетела без них, он пронзил тем же самым кинжалом ее сердце. Рафаэль был ее сердцем. Никто не может жить без сердца. — Надо было там тебя убить! — вскричал он, обращаясь к бывшему капитану. Оскалившись, он приготовился пронзить грудь Рафаэля, когда Клодетт бросилась между ними и закрыла возлюбленного собой, подставив своё сердце вместо его. Она остановила на муже свой неподвижный взор, от которого он содрогнулся. И сын судьи застыл. Клодетт и Рафаэль словно соревновались в том, кто из них умрет за жизнь другого раньше. Они то и дело подставлялись, защищая друг друга, и это было сыну судьи неведомо. Такое де Валуа понять был не способен. — Немыслимо! — выругался он, глядя на эту сцену. Они секунду глядели друг на друга, а потом Рафаэль попытался снова спрятать девушку за собой, но Клодетт вдруг выпрямилась во весь свой небольшой рост и смело выступила вперёд. Никто этого не ожидал — все, включая Рафаэля, с непониманием уставились на нее, не зная, чего ожидать, но она лишь промолвила: — Я больше не боюсь. Тут же повисла тишина. Что делала эта девчонка? Это был какой-то безумный план? Она просто отвлекала солдат в ожидании подмоги? Или, что вероятнее всего, сошла с ума? Впервые в жизни ее так внимательно все слушали. С женщинами в то время такое случалось редко. — Я хочу исповедоваться, — сказала она, подняв своё мертвенно-бледное лицо так, будто обращалась больше не к окружавшим ее людям, а к кому-то, кто наблюдал сверху. Стрелки переглянулись. Сержант городской стражи нахмурился. Новый капитан гвардии застыл в оцепенении. А Жюльен слушал: — Я больше не боюсь умереть за правду, — произнесла Клодетт громогласно и выждала некоторое время между своими речами. — Я многие годы своей жизни скрывала ее, но теперь понимаю, что ничего не стоит земной позор. Знаю, я на крайней его ступени, и должна бы помалкивать, чтобы сохранить хотя бы остатки чести, которые у меня ещё не отобрал народ, такой же грешный, как и я. Но человеческое мировоззрение меняется из столетия в столетие, а Господь справедлив и милосерден во все времена. Я знаю, что Он был на моей стороне тогда, когда я подобрала первого чёрного котёнка и принесла его в дом, в то время как кто-то другой выбросил несчастного на улицу, испугавшись лишь цвета его шерсти. А откуда взялся этот страх? Разве Бог сказал нам, что чёрные кошки — сущие дьяволы? Разве Он велел нам их остерегаться? Она говорила об этом так искренне, будто наконец утратила всякую стыдливость, что раньше заставляла ее молчать. Клодетт была так спокойна и безмятежна, что, казалось, от этой исповеди исходило настоящее умиротворение, которое все люди так горячо желают получить перед смертью. Теперь она чувствовала себя свободной. Ветер, певший Клодетт о чём-то, шевелил ее чудесные рыжие волосы, нежно отводя их назад. И солдаты, пленённые этим зрелищем, не двигались с места. — Я каюсь в том, что много грешила. Я изменила мужу с мужчиной, которого страстно желала и буду желать до самой смерти. Но предшествовал этому греху другой: я вышла замуж за мужчину, которого не любила. Я была в отчаянии и позволила ему себя запугать, в то время как должна была обратиться к Тебе, Бог мой. А выйдя замуж, я изменила Рафаэлю, ведь незадолго до этого отдала ему своё сердце. Так пусть все знают, что он не преступник! Сбежать с ним было моей волей! Девушка снова воздела глаза к нему и закрыла их на шумном вдохе. На губах ее играла бледная тень улыбки. — Но мой муж казнит меня не за это, — продолжила она. — Он не допустит, чтобы пострадала его честь. Меня сожгут на костре как ведьму, которая водилась с чёрными кошками и которой много раз чудесным образом удавалось избежать казни. Жюльена объявят жертвой моих злых чар и пожелают ему скорейшего от них исцеления. А когда я умру… Кто у него останется? А кто у него был? Не отворачивайся от него, Господи! Я ему все прощаю. И ты отпусти его грехи вместе с моими, ибо оба мы не ведали, что творили. Жюль не был суеверен, но и верующим не был тоже, а отсюда не считал себя сколько-нибудь грешным. Он верил в Бога когда-то, но после первого же несчастья разуверился и решил жить по своим правилам, чтобы получить как можно больше удовольствия. Но удовольствие имеет весьма противоречивое себе свойство: оно человека топит в его же грязи. А ещё удовольствие не есть счастье. Слова жены его повергли в шок. В голове закрутился вихрь чувств, друг друга перебивающих, но особенно яро из всех выступало потрясение. — Ничего в этой жизни не стоит того, чтобы ради этого отступить от слова Божьего. В этом мире нет больше пищи для души моей. Я готова умереть за свои убеждения! — воскликнула Клодетт, внезапно развеселившись. Потом она перевела взгляд на мужа, стражников и офицеров, вытянув вперёд руки с выставленными запястьями. — Принесите меня в жертву своему произволу. С этими словами она по-птичьи склонила голову набок, будто всё земное для неё перестало иметь хоть какой-то смысл. Солдатов и Жюльена ее исповедь поразила, но Рафаэля она воодушевила, вселила в него веру и даже вдохновила на собственное признание: — Но я провинился больше. — Рафаэль шагнул навстречу своим мучителям. — Заповедь гласит: «Не возжелай жены ближнего своего». А я ее взял и нарушил. И много другого совершил. Представить боюсь, сколько увижу, когда умру, душ, которых я убил. Своими руками убил на войне или в городе лишь арестовал, обрекши на верную погибель. И хорошо ещё, если это казнь, а не пожизненное заключение в проклятой Бастилии! А кто из вас помнит отважного Виктора? А кто из вас его умертвил своим кинжалом? Знаете, он мне как брат дорог был. Мы воевали вместе. Жизни друг другу не раз спасали. И, вернувшись оттуда живыми, мы не забыли, чего нам это стоило. Мы не забыли те битвы, мы не забыли друг друга. Он был моим соратником там и по возвращении сюда им остался. А вы его взяли и убили! Но на чьей совести останется эта невинная жизнь? Кто его не спас? Я его не спас! И если бы не я, ему бы даже не пришлось рисковать собой! Это многое объясняло. Вот почему Виктор защитил Рафаэля ценой собственной жизни: он отдавал ему долг. — И ко всему прочему… Меня можно обвинить в колдовстве! — вспомнил Ларивьер. — Я укрыл от судьи и его справедливости правду о том, что чёрные кошки принадлежали Клодетт. Я много всего от него укрыл. С чего бы вдруг? Я тоже, быть может, колдун? Я приютил у себя чёрную кошку, которую любой из вас назвал бы адским созданием. И я кормил это адское создание. Он вздохнул, и взгляд его, исполненный решительности, скользнул по предрассветному Парижу. Профиль Рафаэля был светел. — Солнце скоро встанет… — произнёс он и улыбнулся от этой мысли, а потом поглядел на Жюля. — Ты хотел убить меня? Вот он я! Прямо перед тобой! Ноздри Жюльена расширились. Будь он драконом, из них пошёл бы пар, если бы не хлынул огонь. Он поднял меч высоко над головой и с громким лязгом вставил его в ножны. — Нет, я не убью тебя, — прошипел сын судьи. Рот его пенился, как рот бешеной собаки. — Это слишком просто. Но вместо этого ты будешь страдать, еретик! Вместе со своей ведьмой на костре! Голос его сорвался на крик. Жюль отступил на шаг, выдохнул и распорядился: — Под замок их обоих. Ведьму в Бастилию, а колдуна запихните обратно в Консьержери. И не спускайте глаз.