Мой отец — Мир

На закате четырнадцатого мая тысяча четыреста восемьдесят третьего на Соборной площади из открытых Нотр-Дама звучало благоговейное пение. Узника, измученного голодом и тяжёлыми думами, вывели из темницы Дворца правосудия на свет божий. Солнце к тому времени ещё не окончательно ушло за горизонт, и Рафаэль мысленно выругал его: «Неужели тебе неизвестно, какая расправа здесь будет?! Уходи! Разве ты, солнце, имеешь право освещать такие ужасные дни?». Словно его услышав, солнце поспешило поскорее уйти. Спряталось от взгляда Рафаэля за облаками и своим красным закатом окрасило небо в розовый цвет, что плавно переходил в фиолетовый, а затем и темно-синий, который позже почернеет и чернотой своей обволакивать будет весь город. Новый капитан королевской гвардии, честолюбивый Огюст, занявший место Рафаэля, сразу после второго ареста весьма великодушно разрешил стражникам обобрать его, и те, не знавшие ничего святого, сорвали с узника золотой крест. Но Бога Рафаэль хранил в своём сердце. Этого у него не мог отобрать никто. Его, связанного на случай попытки побега, усадили в телегу, запряжённую двумя вороными лошадьми — они были черны, словно смоль или сутана духовника, что сидел справа от него в той же повозке. Настоящее испытание началось, когда процессия въехала на Гревскую площадь, запружённую шевелящимся тут и там народом. Тысячи глаз уставились на него. Многие из них что-то громко выкрикивали, но даже это не способно было вывести Рафаэля из равновесия. Он слишком глубоко ушёл в себя. Эшафот во Франции был настоящим пугалом. Бедняки боялись, что их однажды повесят, а дворяне — что обезглавят. Но сожжения на костре, так же как и четвертования (в особенности, если оно брало своё начало у жестоких саксов!), пожелать никто не смел даже злейшему врагу. И, как мы уже знаем, чем ужасней было зрелище, тем больше людей хотели это увидеть. Таким образом, несложно представить, как было много желающих созерцать на костре самого капитана гвардии, оказавшегося колдуном. — Представьте себе, какая нечистая сила! И мы ведь все этого безбожника слушали! — говорили одни. — Нет, он просто не устоял пред чарами злой ведьмы! — оправдывали его другие. — Эта колдунья, Клодетт Бастьен, она и сына судьи, почтенного Жюльена, сумела заколдовать. — Слава Богу, хоть мой муж остался при мне! — перевела дух одна женщина в грязной косынке. — Неправда! — перебила ее жена пекаря. — Твой кабель каждый день ходит вместе с моим в публичный дом к молодым красавицам. Тут и там спорили, ругались, галдели и распространяли слухи о приговорённых. Площадь была переполнена: она просто кишила людьми — костры в то время собирали самую большую публику, и этот факт отнюдь не лишён логики. Кроме публичных казней люди той эпохи не знали других развлечений, но то, что происходило не эшафоте, процессом было весьма незатейливым, и потому дело протекало очень и очень быстро. Палач, мастер в своём грязном деле (да простит ему Бог!), по привычке быстро рубил голову или одной секундой толкал человека с петлёй на шее. Никто и опомниться не успевал, как голова казнённого уже была поднята за волосы руками палача, а вот костёр мало того, что был зрелищен, но и убивал медленно и мучительно. Везло тем приговорённым, кто задыхался от дыма, а не горел заживо; на второе, однако, смотреть глазами средневекового человека было намного интереснее. На суде их обоих — и Клодетт, и Рафаэля, — заставили принять свои обвинения. Отрицая, они только разозлили бы суд, и признания из их уст инквизиторы вытащили бы уже через пытки. А если бы даже тогда обвиняемые не сознались, их запытали бы до смерти. И хорошо ещё, если на дыбе. И вот, освобождённый из пут Рафаэль уже стоял на паперти перед Собором Богоматери и шептал молитву холодными губами. Он никогда бы не подумал, что станет так дорожить этим шансом раскаяться в последний раз. И он им воспользовался. Стоявшие перед ним в праздничных одеждах бургомистр и члены ратуши, епископ и священники, судьи и судебные заседатели считали, что высшим актом милосердия было предать приговорённых огню, ведь тогда их кровь оставалась в телах. Едва ли было милосердно делать это публично — зеваки не упускали возможности поиздеваться и сейчас. Рафаэль прервал свою исповедь, когда увидел ее. Она была ещё красивее, чем раньше могла казаться. Прекрасная узница Бастилии, она до последнего оставалась верна своему величию. Готовая умереть с достоинством, связанная Клодетт сидела в телеге, рядом с ней — священник, а по обеим сторонам от нее верхом ехали полицейские с застегнутыми лицами. Какая ирония! Ее свободолюбие загнало ее за решетку. Смотреть на нее было для Рафаэля пыткой. Он не выдержал этого мучения и бросился к ней, перескочив через невысокую паперть Собора, но полицейские тут же схватили его и вернули назад. — Проси у Бога прощения, грешник! — бросил грубо их генерал с таким громким презрением, будто сам был безгрешен. Но Рафаэль замер в ожидании Клодетт. Он глядел на неё, а она смотрела на него, и тесная толпа вокруг них громко кричала, но влюблённые не слышали ничего, кроме биения собственных сердец. Когда телега подъехала к паперти, приговорённую освободили от пут и передали в руки епископа. Она босыми ногами встала рядом со своим возлюбленным, приняла из рук священника свечу, капавшую на ее нежные руки горячим воском, и они вместе, опустившись на колени, стали просить у Бога прощения за всё, что совершили. Поднимаясь обратно на ноги, Клодетт тайком посмотрела на Рафаэля. Разве злая судьба имела право на лицах столь молодых людей запечатлеть такую боль? Взгляд души, которая только пару дней назад дышала жизнью и солнцем, теперь смирившейся со своей участью, пронизывал до самых костей и у кого-то, мы можем на это надеяться и уповать, тронуло даже сердце. — Они не разрешили мне поцеловать тебя на прощание, — наклонившись к Клодетт так близко, насколько это было возможно, прошептал он тихо, чтобы слова его мог уловить только слух возлюбленной. — Мы не прощаемся. — Она улыбнулась, и жить Рафаэлю стало немного легче. На Клодетт была одна лишь белая котта, закрывавшая полностью ноги и кое-как — плечи и грудь, на Рафаэле — рубашка и штаны. Покаяние было окончено, приговорённых снова связали и поместили в телегу. Это был последний путь Клодетт и Рафаэля, и девушка видела в нем избавление, по которому многие годы томились узники жестокой Бастилии, в которой ей не повезло побывать. Их несколько минут везли по заполоненным улицам, и наконец они прибыли на место назначения, коим была Гревская площадь. Проклятая, злая, пролившая столько крови и такая ненасытная в своём деле, она радушно приняла их в свои ледяные объятия вместе с потоком людей, которые станут очевидцами ее гостеприимства. Солнце вскоре окончательно ушло за небосклон, и оставило несчастным влюблённым лишь жар от факелов, с которыми их уже поджидали палачи на эшафоте. Приблизиться к нему зловещая повозка сумела только с большими усилиями полицейских, разогнавших любопытную толпу зевак. Здесь и пришёл конец терпению Рафаэля. Когда грубые руки одного из палачей схватили его любимую и опустили на пропитанные кровью булыжники у голодного эшафота, к порогу их могилы, кровь в Рафаэле вспыхнула. Он был разозлен таким пренебрежительным обращением к Клодетт, но едва ли это дало какой-то результат. Палач растерялся, но не по этой причине. Подталкивая девушку к злополучной лестнице правосудия, он глядел на второго палача, судя по всему, старшего, и спрашивал, что делать с «этим», то есть с Рафаэлем. Очевидно, его волновал вопрос, кого они будут сжигать первым. — Давай сюда и ведьму, и колдуна, — ответил ему тот, и это было для Рафаэля настоящим облегчением, ведь такого зрелища он бы точно не выдержал. Не пришлось повторять дважды. Подручные палача тут же сняли с повозки и бывшего капитана гвардии. — Не беспокойся, — обратилась к нему преспокойная Клодетт, перед тем как поднять босую ногу на первую ступеньку эшафота. — Я их простила. И ты прости. Но не только Рафаэль не мог их простить за то, какое зло они причиняли этой девушке. К эшафоту примчался ещё один человек. Ворвался сюда, пробился через безвольную толпу, отпугивая горожан огромным сверкающим при свете факелов мечом, который сам выковал в оружейной, и так же воинственно, как это сделала месяц назад бабушка Джозефина, громовым голосом прокричал: — Освободите мою дочь, варвары!