Ищи меня по координатам потерянных

Because your love gives me the strength

Космос — это океан, оглушительный и сверкающий, несущий в своих водах нашёптанные истории островов-созвездий, помнящий каждый подвиг и каждую затерявшуюся душу, полный тайн и знамений, неумолкающий и непокорный, бездонный, бесконечно живой океан, по вечерам обрушивающий свои волны на крышу дома восхищённого астронома. Но не сегодня. Сегодня космос — это захлебнувшееся в тумане кладбище, безмолвное и пустынное, навечно похоронившее звёзды под безымянными заброшенными надгробиями. Безжизненное, бессмысленное мироздание, раскинутое над несчастным городом, над целой несчастной планетой, прячет потерянных под своим непробиваемым куполом без шансов на побег. Ойкава отодвигается от телескопа, снимает очки и трёт усталые глаза, смотрит с крыши вниз, на шуршащие машины, на мечущихся замученных прохожих — таких же тусклых и затерянных, как затянутые пеленой звёзды. Если и внизу нет живых, и космос тоже мёртв — где тогда искать утешение? Один из худших вечеров наваливается на Тоору ледяным свинцом, царапает осточертевшими мыслями о бессмысленности всего, жжёт воспоминаниями об отвратительно беззаботных днях, когда голова была забита самой важной ерундой, а ещё научной фантастикой, волейболом и шальной влюблённостью в Иваизуми, и не было никаких проблем и страхов, потому что нечего бояться в дни, когда небо ещё не грозится упасть. — Ива-чан, смотри, облако над нами похоже на сердечко! — Как по мне, так больше похоже на жопу. — Ива-чан! Мы же на свидании! — И что, на свиданиях нельзя шутить про жопы? — Ты кошмарный. — Люблю тебя тоже. Но небо падает без предупреждений, небу плевать на торжество бесшабашной юности и глупой беспечности. — У нас же есть шансы попасть на национальные? — спрашивает Ойкава, и в глазах горит дикий огонёк, и сжимающие мяч пальцы нетерпеливо подрагивают. — Конечно, — заверяет тренер, улыбается как будто искренне, а спустя два дня пускает пулю себе в висок. И дальше всё несётся как на перематываемой плёнке, и из клуба уходят люди, и в старом спортзале протекает крыша, и школа не выделяет деньги на выездные матчи, и боль в травмированном колене не даёт по ночам уснуть, а потом плёнка останавливается с резким щелчком, и Тоору оказывается на крыше, оглядывает город с высоты, и глаза у Тоору стеклянные, как окуляры его телескопа. А вечером начинается гроза, хлынувшим ливнем пытается смыть его со скользкой крыши, и вдруг чьи-то руки хватают за плечи и утягивают обратно на чердак, и продрогший Тоору хрипло закашливается и плачет, а Иваизуми страшно ругается и прижимает к себе, и он даже после закрытия чёртова клуба остается асом, а Ойкава без своей команды может теперь стать капитаном разве что какого-нибудь выдуманного межзвёздного корабля. — Ойкава, твою же мать, ты идиот, ты в курсе?! — А ты — лучшее, что со мной случалось, Ива-чан. А дальше бредовая и изматывающая пневмония, паническая боязнь выпускного, обещание Ива-чана пока не дёргаться из города, обещание Ойкавы использовать крышу только для астрономических исследований, взаимное обещание держаться друг друга независимо от местоположения. Тоору болезненно жмурится — в прошлом и плохого хватало, и хорошего, а из всего этого рождалась иллюзия жизни, а сейчас космос умирает над его головой, и не спасётся даже его одинокая и невозможная звезда. — Тебя не продует на крыше этой? Ойкава вздрагивает, и что-то мягкое и тёплое опускается на его плечи, а сам Иваизуми подсаживается рядом. — Я не заметил, как ты приехал, — растерянно бормочет Тоору, кутаясь в принесённый плед. — Ну конечно, башку задрал и не видишь ни черта под собой, — у Хаджиме устало-уютный вид, и именно он, должно быть, согревает сейчас Ойкаву. — Из дома мебель выносить будут, а ты и не заметишь. Иваизуми приносит на крышу своё очаровательное ворчание и крепкие объятия, и Тоору ныряет в них немедля. — Как там дела в космосе, всё в порядке? Тоору теперь и не уверен. Космос всё такой же немой и заупокойный, но рядом с Ива-чаном думать о плохом как-то не получается. — В порядке, просто… — Ойкава протяжно вздыхает, устраивая голову на подставленном плече. — Не знаю, как объяснить, мне сегодня с него как-то тоскливо. — Ну здравствуйте, — усмехается Иваизуми. — Нет, правда, почти до слёз тоскливо. — Какой же ты нытик всё-таки. — Ива-чан! — Ты представляешь, если бы в нашем убогом городе ещё и звёзд не было видно? Пялились бы в необъятное чёрное нихера, даже пальцем потыкать не во что, и не на что желание загадать. — Всё равно не сбудется, — грустно отзывается Тоору. — Это не космос тоскливый, а мысли в твоей башке глупой. Ойкава закусывает губу и впивается пальцами в плетённые узоры на свитере Хаджиме. По крыше расползается тишина, и вроде нет в ней ничего тревожного, но Тоору сегодня во всем видит печальные знаки. — Как дела на работе? — нарушает он наконец молчание. — О боже, нет, давай обратно говорить про космос, — тут же кривится Ива-чан и раздражённо дёргается. — Космос сегодня для меня будто чужой. — Да ты с ума сходишь по своим звёздам этим, какого чёрта ты сегодня сидишь и дуешься на них? Чёрт знает, на самом деле. Наверное, потому что они такие запредельные, свободные и сверкающие, и Тоору просто им завидует. — Вот и молчи сиди. Ойкава и молчит. Потому что так всегда и бывает в эти самые вечера: он за день может из себя всю душу выскрести, до заката успеть похоронить космос и себя самого под его холодными останками, а вечером придёт Ива-чан, невзначай спасёт сразу всех, пообещает чего-то хорошего в завтрашнем дне и пойдёт на кухню заваривать им двоим какао. — Скажи, Ива-чан, мы ведь с тобой были классные? — Мы и сейчас классные, слышь. Оказывается, в сегодняшний вечер ещё возможно улыбнуться. — Хорошо, что у нас есть звёзды, — продолжает подбадривать Иваизуми, с неподдельным восторгом разглядывая мерцающее небо. — Хорошо, что у меня есть ты. Хаджиме опускает голову, смотрит на Ойкаву с хитрым любопытством, и тот утыкается лицом ему в плечо, стыдливо в него краснея, и тёплая рука обхватывает его ещё крепче. Тоору закрывает глаза и слышит, как над ними двумя вновь шумит океан.