С тысячей интонаций

Он смотрит на Хэ. Наблюдает за тем, как тот затягивается сигаретой. Как щурится на ярко пылающее солнце. Как сжимает кулак, и кожа натягивается на сбитых костяшках. У жизни хреновое чувство юмора. И она самым ущербным способом из возможных приводит к тому, что в один из хуевых дней среди тысяч таких же хуевых он стоит и смотрит на Хэ. Почувствовав стекающую по подбородку каплю, Мо машинально облизывает разбитую губу – кровь оседает во рту привкусом железа. В глотке – желанием выблевать. В грудине – желанием разбить себе не только лицо. И вдруг становится так… насрать. На плечи глыбой наваливается усталость, придавливает к земле с такой силой, что ноги подкашиваются, и хер знает, как удается устоять. Хер знает, насколько ж нужно быть пиздануто упрямым, чтобы устоять. Хер знает, откуда берется эта усталость, что именно настолько заебало – или жизнь, или мир, или люди-уебки, или он сам. Просто – заебало. И не хочется ничего. Ни бороться, ни думать, ни жить, ни сдохнуть. Ни-че-го. Вот, наверное, чего на самом деле хочется – чтобы не было ничего. Не нужно, чтобы мир катился в бездну. В бездну нужно самому Мо. Он ведь и так уже здесь, на краю, давным-давно на краю, только сделать шаг – и провалиться в пустоту. Может, ничего и не изменится. Он ведь и сам давно пуст, так что вообще может измениться? Мо смотрит на Хэ, пока тот докуривает сигарету, пока швыряет ее себе под ноги, пока та скрывается под подошвой ботинка. В голове бьется, пульсирует, сжимает горло удавкой мысль – почему бы меня просто не вышвырнуть, не растоптать, как свою ебаную сигарету? Почему, блядь, почему? Кулаками от Хэ регулярно прилетает в голову, в нос, в солнечное сплетение, и глубже, под кожу, под ребра сбитыми, ободранными до мяса костяшками. Обычно Мо не разрешает себе об этом думать, он прёт вперед, без альтернатив, без права на выбор… Но блядь, как же он устал, как же устал каждой костью, каждой мыслью, каждой клеточкой тела. Как же хочется отдохнуть. Просто не быть. Не существовать. Потому что, кажется, не живет он уже давно… Мо понимает, что закрыл глаза только тогда, когда чьи-то холодные пальцы грубо сминают подбородок, приподнимают чуть выше, вцепляются в него клещами. Открывая глаза, он лениво думает, что надо бы обматерить за это, надо бы врезать, надо бы свалить, но… Он. Так. Устал. И даже глаза открывать не хочется – но он открывает, чтобы тут же упереться взглядом в чужие серые глаза, в чужую сталь, в чужое что-то, скрытое там, за этой сталью. Может, Мо хоть попытался бы понять, что это… если бы ему не было настолько насрать. А Хэ все смотрит, и смотрит, и смотрит, будто пытается пробраться под кожу, и в голову, и в сердце, и в душу… Мо думает – пускай. Мо думает – все равно ты там нихрена не найдешь. Мо продолжает стоять. Проходит секунда, другая, минута, час, вечность или может быть две, и в конце концов во взгляде Хэ загорается такая ярость, что даже Мо не может ее упустить. – Не дождешься, – зло выплевывает Хэ, выпускает подбородок и отходит на шаг-другой, и начинает ухмыляться так, что внутренности неприятно скручивает. Мо думает, что не понимает, пиздецки – мастерски, сука – упрямо убеждает себя, что не понимает, о чем он, но… Блядь. Кажется, понимает. Кулаками от Хэ прилетает в грудину, под кожу, под ребра, по пульсирующей, упрямо перекачивающей кровь мышце. Прилетает яростно и отчаянно, со всей возможной злостью, и, кажется… …кажется… …это не попытка вырвать из груди, и выбросить на обочину, и растоптать то немногое, что там еще осталось. Потому что пытаться не нужно. Потому что хватило бы одного движения. Кажется, это попытка хирургического вмешательства, прямой массаж сердца так, как умеет. Грубо, свирепо и исступленно, неумелыми пальцами со сбитыми костяшками, сопровождая матом и руганью. И спасая. Так, как умеет – спасая. И внутри Мо поднимается, закипает его собственная неудержимая ярость. Потому что пошел он нахуй со своим спасением. Потому что никто не просил. Потому что хочется в очередной раз разбить уже собственные кулаки об эту самодовольную, придурковатую ухмылку, стереть ее к херам. А Хэ ухмыляется все шире и шире, и шире, и шире, и, сука, самодовольнее… …потому что о своей усталости Мо забыл. Может, ненадолго – но забыл. И это можно засчитать себе, как маленькую победу.