С тысячей интонаций

В один из тоскливых осенних дней, когда затянутое мрачными тучами небо тихо осыпается тяжелыми каплями, Мо Гуань Шань осознает, насколько он жадный. Он стоит в холле здания, прислонившись спиной к стене и ощущая, как ее холод костлявыми пальцами забирается под футболку и впивается в кожу. А неподалеку стоит Хэ Тянь, и на лице его одна из тех редких, настоящих и искренних улыбок, которые он дарит такому малому количеству людей, что их можно сосчитать на пальцах одной руки. Часть Шаня – ничтожно малая и бесконечно отчаянная часть, – ненавидит тот факт, что он научился так хорошо считывать выражение лица Тяня, отличать фальшь от искренности. Обычно эта часть тонет в потребности и зависимости, которых он больше не отрицает. В чувствах, которых так много, много, много, что иногда не понятно, как им хватает места в его груди. Но сейчас, когда Тянь дарит улыбку кому-то другому, когда раскрывается перед кем-то другим, когда дает понять – в его жизни есть и всегда будут другие люди, та часть Шаня, которая ненавидит тот день, когда ему стало не плевать на этого мудака, просыпается и ревет в груди особенно яростно. Шань понимает, как это глупо. Шань понимает, как чертовски глупо было бы ревновать к Цзяню, они знакомы уже достаточно времени, чтобы знать – в этой глупой голове бродят мысли только об одном человеке, и имя ему не Хэ Тянь. Шань понимает. И он не ревнует. Совсем нет. Ну, то есть, ревнует… но не так. Не так, как мог бы ревновать к какой-нибудь девушке, с которой Тянь флиртовал бы, или к парню, который бросал бы на него слишком уж не двусмысленные взгляды, или… В общем, у Шаня немалый опыт в ревности, на самом-то деле. Это приходится признать. Но то, что происходит внутри него сейчас, это совсем не та ревность, к которой он успел привыкнуть, которую даже научился контролировать. Ну, или почти научился… Неважно. Сейчас это не важно, потому что это не то, совсем не то. Шань смотрит на Цзяня, который стал ему другом, который вытаскивал его из передряг, которому он привык уже доверять – и ведь действительно привык, с удивлением понимает Шань, хотя так долго был уверен, что доверять в принципе давно уже разучился. Шань смотрит, смотрит, смотрит… Наблюдает за тем, как они о чем-то говорят, как улыбаются друг другу, как Цзянь экспрессивно взмахивает руками, и Тянь с удивительно теплым, мягким раздражением склоняет голову на бок и закатывает глаза. И Шань опять с пугающей четкостью осознает – это не та ревность. Невозможно так ревновать Тяня к тому, на кого он смотрит, как на излишне болтливого, но бесконечно любимого младшего брата. И с еще более пугающей четкостью осознает – ему все равно хочется сгрести Тяня в охапку и отволочь куда-нибудь подальше, спрягать от всех людей, увезти туда, где он будет только его. И вот этой херни Шань уже не понимает. Он резко отворачивается, отлепляется от стены и срывается с места, зло шаркая кроссовками по полу. Чувствуя, как спину обжигает собственным именем, выкрикнутым до боли, до зуда, до комка в горле знакомым голосом, Шань только ускоряет шаг. На улице его заливает ледяными каплями; небо хмурится, щерится, зло скалится, когда предплечье сжимают в знакомой хватке, заставляя остановиться и обернуться. Серые глаза смотрят с беспокойством и едва сдерживаемым раздражением – совсем не тем, мягким раздражением, с которым они смотрели на размахивающего руками Цзяня. Для Шаня его раздражение колкое и ядовитое, впивающееся иглами, осыпающееся битым стеклом. Такое знакомое. В этот момент что-то в голове щелкает и Шань понимает; это понимание холоднее пронизывающего ветра, и стального взгляда Тяня, и измельченных кубиков льда, которые можно было бы засунуть себе в глотку. Он такой жадный. – Что случилось? – спрашивает Тянь, смаргивая оседающие на ресницах капли. Шань не хочет отвечать. У него нет ответа. Но он знает, что Тянь так просто не отъебется, знает даже слишком хорошо. Господи блядь, зачем он только так хорошо его узнал? – Отъебись, – все равно шипит Шань; глупо, инфантильно, эгоистично. Тянь хмурится, раздражение проступает в его сведенных к переносице бровях и ходящих под кожей желваках. Шань знает, что обычно Тяню куда лучше удается держать лицо. Шань знает, что когда дело касается его – у Тяня срывает предохранители. Шань знает. И все равно монстр внутри него бесится, рычит «мое», рвется из груди вперед и игнорировать его вдруг становится невозможно; Шань не уверен, что когда-нибудь в жизни так сильно себя ненавидел. А ведь он все знает о ненависти к себе. – Да блядь! В чем проблема?! – орет Тянь, притягивая его ближе, отволакивая в тень деревьев, где дождь не так хлещет, и Шань знает, что на самом деле вполне мог бы из этой хватки вырваться. Мог бы. Но большая его часть – глупая-инфантильная-эгоистичная, – бессознательно тянется навстречу прикосновению, каким бы благим матом не приказывал ей остановиться мозг. Остается только вскинуть голову и впиться в лицо Тяня как можно более яростным, ненавидящим взглядом. Как в старые добрые времена. Шань оказывается не готов к тому, что в этот момент выражение лица Тяня вдруг резко переменится, раздражение с него смоет дождем и из его рта вырвется мягкое «о», а хватка на предплечье ослабнет. То, что тело даже не попытается отшатнуться, воспользовавшись возможностью, Шань свалит на неожиданность. Ебаную. Неожиданность. – Ты же знаешь, что тебе не нужно ревновать к Цзяню, да? – приблизив лицо вплотную и обдавая жаром ушную раковину, спрашивает Тянь тихо и хрипло-интимно, так, что у Шаня дрожь пробегает по позвоночнику. Он хочет отпихнуть от себя Тяня, хочет врезать ему, хочет… но вместо этого прижимается ближе, устраивает руки на чужих бедрах, сминая мокрую, липнущую к телу футболку, и бурчит в холодную ключицу: «Я не ревную». Вместо ожидаемого смеха Шань получает оглушающую, тотальную тишину, которую не могут разбить убивающие себя о землю капли. – Что же тогда? – ровно спрашивает Тянь, и Шань чувствует его успокаивающие, нежные поглаживания по пояснице, от которых внутри становится тише и рычащий монстр вдруг становится ручным, урчащим, готовым сотворить любую херню ради таких прикосновений. – Это так обязательно? – бурчит Шань, хотя и так уже знает ответ. – Угу, – слышит он тихое, мягкое спокойствие – и сдается. С Тянем он всегда сдается. Что, если однажды до тебя наконец дойдет, что вокруг есть люди гораздо лучше меня, гораздо важнее меня, гораздо нужнее меня? Что, если однажды ты отвернешься от меня? Что, если оставишь одного? Зачем, блядь, зачем ты когда-то выломал дверь в мою жизнь и заставил в тебе нуждаться? Шань сглатывает эти глупые-инфантильные-эгоистичные вопросы, которые копошатся на языке и обжигают небо, а вместо этого спрашивает то, что звучит еще глупее. – Как ты смотришь на то, чтобы сбежать ото всех нахуй и прожить остаток жизни где-нибудь на краю земли? – С тобой? – тут же откликается Тянь, и Шань хмыкает. – Как будто я еще могу куда-то от тебя деться, придурок, – ворчит Шань, и в ответ получает одобрительное мычание. – Ты наверняка так заебешься со мной, что очень скоро пришибешь, но до тех пор будешь только моим… Так что да. Я смотрю на это весьма положительно. – Уверен, что не попытаешься пришибить меня первым? В ответ Тянь молчит. Молчит. Молчит. Шань чувствует, как он утыкается ему носом в волосы; слышит его глубокий, хриплый вдох; ощущает, как проваливается в кроличью нору. – Как будто я смог бы, – бурчит Тянь совсем тихо, на грани слышимости, как-то обреченно-потерянно и щемяще ласково, будто это признание одновременно ломает его и исцеляет. В нескольких словах слышится много больше, чем кажется на первый взгляд, и монстр в груди счастливо выгибается. Шаню кажется, что он чувствует вибрацию от его мягкого урчания – или это по его телу пробегает урчание Тяня, хер разберешь. Шань вспоминает Цзяня и думает – это нормально, что у Тяня есть кто-то еще, кто ему дорог, о ком он заботится, на кого ему не плевать. Кто будет знать о нем то, видеть те его стороны, которые для Шаня, может быть, навсегда останутся закрыты. Это нормально. Потребность оставить в жизни другого человека только самого себя – вот, что не нормально. Он не хочет больше ни о чем говорить. Он не привык говорить о том, что внутри. Собственнический монстр в груди, требующий присвоить Тяня себе, умолкает под его сильными руками, растворяется в его мудацких серых глазах, глядящих с этой болезненной нежностью, и пока что этого достаточно. Пока что. Небо продолжает тихо осыпаться тяжелыми каплями. День вдруг перестает казаться таким уж тоскливым.