С тысячей интонаций

Хэ Тянь идиот. И привычки у него идиотские. Например, открывать ему почти голым. – Оденься, – кривится Шань вместо приветствия и сразу проскальзывает на кухню, игнорируя удивление, промелькнувшее на холеной мажорской роже. На то, что он и впрямь придет, Тянь явно не рассчитывал – и это немного задевает. Да, этого пафосного ублюдка никто и никогда не просил о помощи, но он все-таки каждый раз впрягался за Шаня, вытаскивал его из дерьма и, что самое странное, никогда и ничего не просил взамен. Мотивы и причины его поступков все еще до пиздеца загадочны, чтоб его, но факт остается фактом – он помогал. Недостатков у Шаня где-то приблизительно дохрена, он в состоянии это признать, но быть неблагодарной сволочью все же не любит. Еще меньше любит ходить у кого-то в должниках. А потому, когда Тянь позвонил и полушутливо попросил приехать и приготовить что-нибудь, а то он здесь загибается от голода, Шань даже не пытался привычно спорить и слать нахер. Сразу же согласился. Может, он и пожалел о своем глупом решении в ту же секунду – а этого никто не докажет, – но было поздно, уже пообещал. И если Тянь считает, что он может вот так просто отказаться от своих слов – то это его проблемы. Мудак. Оставаться здесь дольше, чем нужно, Шань не собирается, поэтому он тут же моет руки, исследует холодильник, с приятным удивлением обнаруживая, что тот наконец не пустует – значит, хорошо, что все-таки решил ничего не покупать по дороге, – и принимается рыться по шкафчикам, доставая разделочную доску, кастрюли, ножи и прикидывая, что можно приготовить. То, насколько легко он ориентируется на чужой кухне, до Шаня доходит не сразу, а когда доходит – он вздрагивает, роняя нож на пол. Следом за ножом на пол падает капля крови из пальца, в который острое лезвие успело войти довольно глубоко. От неожиданной, резкой боли Шань шипит сквозь стиснутые зубы, уже хочет подставить руку под струю холодной воды, но тут на кухню вваливается – скорее, «пафосно вплывает», но Шаню больше нравится «вваливается», – Тянь, все так же щеголяющий голым торсом. Но обернутое вокруг бедер полотенце заменили джинсы, и это уже что-то. Шань никогда не причислял себя к слабакам, и все-таки, искоса глядя на мощный разворот плеч, на широкую грудь, на кубики пресса, которыми может похвастать чуть впалый живот, он чувствует острый укол зависти. В горле почему-то резко пересыхает, и Шань тут же отворачивается, пытаясь меньше, меньше, еще меньше, блядь, думать. Откручивает вентиль холодной воды, уже собирается подставить под нее палец, из которого на пол продолжает капать кровь, но Тянь в пару размашистых шагов преодолевает расстояние между ними и перехватывает руку. – Что случилось? – он хмурит брови, в голосе пробиваются ростки беспокойства, и Шаня от этого немного ведет. Он хочет перебить странные ощущения желчью, хочет съязвить что-нибудь, но не успевает придумать ответ – Тянь наклоняется, слизывает кровь с пальца. Инстинктивно ломанувшись в сторону, Шань пытается выдернуть руку, но сделать это ему не дает сильная хватка. Ну, или он не слишком-то и старается. Никто ничего не докажет. – Ты совсем ебнутый? – выдавливает из себя со странной, какой-то постыдной хрипотцой. Тянь приподнимает голову, в знакомой зубастой улыбке растягиваются тонкие губы – на нижней виден алый след, оставленный кровью. – Надо продезинфицировать, – отвечает, как ни в чем не бывало, и улыбается еще шире. Нормальные люди от такой улыбки должны срать кирпичами, не совсем нормальные – кончать в считанные секунды. От второй мысли Шань внутренне матерится и чувствует, как медленно, но уверенно начинает гореть лицо. Пытаясь отвлечься, он бурчит себе под нос: – Ты туда скорее яда напустишь. На это Тянь отзывается тихим смешком. Взгляд, который Шань не особенно контролирует, скользит от его губ к шее, на долю секунды залипает на дернувшемся от смешка кадыке, опять перемещается на грудь, на пресс, на пупок, от которого вниз, под пояс джинсов убегает дорожка черных волос… – Нравится? – мурлыкающе доносится до его ушей, и Шань резко вскидывает голову одновременно с тем, как Тянь приближается к нему вплотную; между их лицами пространства остается так мало, что они дышат одним воздухом. Не думать не получается. Воспоминания о собственных снах с участием этого ублюдка всплывают очень некстати. Воспоминания о собственных утренних стояках после этих снов совсем, сука, не к месту. Ты подросток, – напоминает себе в тысячный раз. У тебя стоит по умолчанию, – в тысячный раз. И никакой хуйни, которой стоило бы стыдиться, тебе не снилось, – в тысячный раз. …почти никакой, – в первый раз добавляет он. Шань чувствует, что лицо уже неумолимо пылает, идет красными пятнами, а сердце в груди заходится галопом и дышать становится нечем. Оказывается, если смотреть в глаза Тяня настолько близко, начинает чудиться, что его серая радужка немного отливает тусклой зеленью в солнечном свете. И эта мысль окончательно вышибает почву из-под ног. Тянь отстраняется первым. Он смеется мягким, вибрирующим смехом, и Шань, который пытается отыскать в себе силы шевельнуться, смутно осознает, что среди целого вороха эмоций в его голове одна стремительно перекрывает все остальные. Разочарование. Эта мысль наконец заставляет его испуганно дернуться, брезгливо поморщиться и отступить на шаг. Что за херня с ним творится вообще? Выражение лица Тяня вдруг становится совсем нечитаемо, только улыбка начинает казаться немного натянутой, а свет в глазах будто кто-то приглушает. Зелени в них Шань больше не замечает. И это радует. Определенно. Да. Конечно. Рука все еще остается в крепкой хватке Тяня, когда тот разворачивается и тащит его за собой. – Что… – наконец-то – наконец-то! – пытается возмутиться Шань, но его прерывают на подлете. – У меня где-то пластырь был. Спустя десять минут, когда пластырь Тянь все-таки находит, Шань наконец чувствует себя относительно нормально, без всего этого пугающего дерьма в голове, со стабильным сердечным ритмом и возможностью дышать полной грудью. Он думает, что, возможно, дело не в Тяне. Возможно, у него просто неполадки со здоровьем, которое вдруг начало сбоить. Возможно, ему нужно в больницу. Проверить сердце, легкие, и, в первую очередь, голову. Это похоже на правду. Определенно. Да. Конечно. Кроме пластыря у Тяня больше ничего не нашлось, даже перекиси, и потому он, не слушая никаких возражений, откладывает в сторону окровавленные салфетки и льет на порез свой наверняка дорогущий одеколон. Здоровье опять сбоит и сердце бьется где-то в глотке, когда начинает немного печь и Шань делает шумный вдох – а Тянь наклоняется, бережно перехватывает руку и начинает на палец дуть. Все это настолько сюрреалистично, иррационально, невозможно, что Шань уже подумывает, не рассмотреть ли всерьез вариант с попаданием в параллельный мир. Потому что, когда Тянь отстраняется, он опять чувствует это – разочарование. И снова – что за херня? Когда пластырь оказывается на пальце, Шань опять берет себя в руки, совсем, ни капли, совершенно, блядь, не скучая по бережным прикосновениям чужих пальцев, и с недоверием этот пластырь рассматривает. А потом все-таки не удерживается – поднимает глаза и чуть вздергивает брови. – Серьезно? Супермен? – Кажется, это когда-то Цзянь притащил, – легкомысленно отмахивается Тянь, но при этом очень уж подозрительно отводит взгляд, и Шаню приходится прикусить щеку, когда на лицо начинает наползать улыбка. И еще раз. В третий. Три вообще хорошее число. Что. За. Сраная. Херня? Впрочем, чем бы эта херня ни была, ему еще нужно приготовить обед. Потому Шань сглатывает, коротко кивает, чтобы не ляпнуть какую-то хуйню, и поднимается с дивана, возвращаясь обратно на кухню. И нет, он не сбегает. Совсем нет. Просто о всякой херне подумает как-нибудь потом. Ну, или будет старательно избегать мыслей об этом столько, сколько сможет. Там как пойдет.