Зависимость

Апрель холодный и слякотный. Растекающийся коагулянтами по недостроенным многоэтажкам и венам. На школьном стадионе бежит кросс одиннадцатый класс. Через два месяца экзамены, а добрая полкласса не аттестована. На Сариных губах привычно тает мёрзлая черника и хриплые выдохи. Дыхалка ни к чёрту. — Я уже не могу, чёрт возьми, — она искажает свистящим хрипом свою кривую улыбку и перекатывает языком по полости рта металлический привкус. Черника снова на резцах. — Давай ещё два круга. Стэнтор невысокий, поджаристый и смуглый. Она запоминает его таким — мёртвый апрель в платиновых волосах и стылый дёготь в радужках. После выпускного он уйдёт в армию, а она, наверное, будет скучать. — Тебе попиздос так говорить, а я сейчас сдохну. На Саре короткие шорты, чёрные гольфы и белые рафы. Ей дико холодно, и ещё её перманентно заёбывает ощущение в полости рта, словно там кровь вместо слюны. Она сплёвывает под неодобрительный взгляд Тиллерсона. Вязкая жидкость со вспенившимися пузырями. — От бега ещё никто не умирал. — Я буду первой. Она морщится.

***

Ленц — недоанорексичка с полной нестабильностью за рёбрами и черепом. Её догоняет Стэнтор на крашеной лестнице. Идёт рядом. Ступенька в ступеньку. До раздевалки несколько пролётов. Воняет краской. — Ты как? — Нормально, — коротко и ёмко, если не считать того, что она чертовски голодная и дышит этой вонью. Голова кружится. Сара не спрашивает о его делах — он ничего не говорит. Расходятся в разные стороны молча, не оборачиваясь. Друзья. Она быстро переодевается в привычные рваные джинсы, клетчатую рубашку и армейские ботинки, кидая помятые вещи в спортивную сумку Marvel. — Какая тварь вылила на себя столько дряни? — Сара демонстративно машет рукой перед лицом, заглатывая диафрагмой термоядерный сухой дезик. Идёт в сторону расписания, на ходу вливая в себя однопроцентный кефир и заедая мюслями с апельсиновой начинкой. От неё теперь воняет краской и чужим дезиком. Убогий контраст. Худой указательный палец с ободранным чёрным лаком останавливается на нужном классе. Химия. — Нахуй ты носишь шорты, если у тебя всё по нулям? Сара слизывает остатки черники с губ, а Тис улыбается с аммиаковой издёвкой на сколах резцов. Молчит. — Эй, Милка, ты глохнешь? — он привычно рикошетит Сару, вырезая ровные линии на её коже. — Или мой голос затмевает твои грязные уши? Сара не скрывает, а преподносит своё отношение к нему; оно плещется в её действиях, словах, радужках. В ней — семьдесят процентов грёбаного омерзения и тридцать жалости. Она не горит, уже не горит от этих разрушающих эмоции к нему. Но она глобально самоуничтожается от его ненависти к ней. Сара не знает, чем заслуживает такое отношение. Она даже не знает, почему Нолан её так кристально ненавидит. — На «эй» будешь окликать свою сестру-шлюху. И что ты базаришь себе в зеркало после инцеста с ней? Скорее всего, он ненавидит просто всех. В Саре невъебическое желание вкатать ему зубы в глотку, но у неё правда цвет волос как шкура у той грёбаной коровы в рекламе про шоколад. Чёрт, и надо было ей покраситься в такой оттенок. — Бля, Ленц, ты такая тупая, пиздец, — Тис вылизывает с губ кожную шелуху, а она с сочащимся на грани омерзением прослеживает это движение. Северно-ледовитые глаза сливаются с грязно-зелёными. Температура уходит в минус. — Ты понимаешь, что я тебя уничтожу? Она знает. А самое ироничное то, что она ждёт этого до асфиксии, трясучки. До графоспазмов. И он подходит к ней с цианитовой улыбкой и моноклинной издёвкой в глазах, а в её носоглотку Black Rose и сигареты. Девочка в ахуе. Так говорят? — А ты понимаешь, насколько ты низко падаешь? — она цепляется лезвийным оскалом ему в глаза, вычёсывая его зондированную ненависть. — Блять, господи, возбудился на… как ты там ныл? Доска-два-соска, да? Лучшая защита — это нападение, так ведь? Охуевшая девочка переходит в наступление, разбивая его личные батальоны. Смертность увеличивается. Третья мировая. — Я смотрю, ты и рада, что у кого-то встал хуй на твоё стрёмное ебло, лохундра, — Тис безжалостно выворачивает ей гадкими словами кривые артерии до её агоничного вопля; она смотрит в эти глаза, цвета цинизма. И понимает, что проёбывается по всем фронтам. — О, ты даже не отрицаешь, что у тебя встал на меня. Последняя попытка капитулировать с минимальными потерями. — А знаешь, почему? — он улыбается ей выскоблено-желчно, разбивая ей последние войска. — Чтобы ты потешила свою ёбаное самолюбие, Ленц. Провальная. Её попытка всегда была изначально провальной. Как и все до. Как и всегда. А его мерзкое «Ленц» ей тошнотой под кадыком и стёкшейся вниз слюной. — Заметь, к тебе никто не подходит и не пытается трахнуть твою вонючую пиздёнку, — он грязно и слякотно завоёвывает все её плато и слёзные океаны, а у Сары желчь скребёт с горловины невысказанные слова. Молчит, глотая дерьмо. — Скорее всего, потому что от тебя несёт как от помойки. А потом неожиданно все его загибы пальцев тянутся к её марцолано волос, зачёсывая скошенный клочок за ухо. Она отдёргивается от него как кипятком ошпаренная, спотыкаясь выпирающим позвоночником о стену. Раз. Два. Три. Она кастетом костяшек вдалбливается ему в поднимающуюся грудь тремя глухими ударами. Дура, какая ты, блять, тупая дура. — Успокоилась? — слишком спокойно скурено-переломанным голосом, перехватывая железными пальцами её мёрзлую ладонь. Кристы запястий выкручиваются до хруста. — Отъебись от меня, придурок, — с унижением в скисших глазах, но изморозью в голосе. Черника смазывается к уголку губ. Грёбаная гордячка. Ей не обидно. Ей плевать и немного больно в руке. — Ты слишком много берёшь на себя, Ленц, — Тис выблёвывает просевшие слова ей в раскуроченную грудь. Черника оседает ему в обстрелянных глазницах. — Ты, мандавошка лысая, правда думаешь, что можешь пиздеть на меня и не отвечать за базар? Она смотрит в эту застывшую геенну. И молчит. Осознание невъебической безнадёжности долбится в череп, раскалывая его надвое. — Хули ты молчишь, ну? А Сара просто смотрит на его зевсовы скулы и бритвенный кадык. Сиреневое волокно волос отдаётся гарью от его зарёвовых зрачков. — Скажи хоть что-нибудь, дура. Не унижайся ещё больше. Он жалит своими убогими дырами на пальцах её худое запястье, а она конвульсивно вколачивает свои в его, пытаясь выломать ему кости из суставов. Взвинчены крепко. — Отпусти, блять, придурочный, — протяжно и яростно, выгибаясь ему с хрустом просевшей гордости и сухожилий. Ей больно. Физически. — Мерзость. Он отпускает. Сара идёт в курилку, чиркая зажигалкой у рта. Черничная окольцовка на фильтре. Ей смешно. А Нолан не думает о шлюхах. Вообще.