Зависимость

Малиновые засосы покрывают всю её тонкую бледную шею, ключицы и внутреннюю сторону бёдер. Роуз с какой-то тошнотворной нежностью касается их ледяными пальцами и обводит каждый синяк. Гнилостно улыбается, надевая синее короткое платье. Натягивает неприятную на ощупь ткань выше, открывая кружева чулок. Татуировка расплывается птицей на худом запястье. Отвратительно красиво. Тощие ноги, острые коленки, красные матовые губы. Выглядит очень по-шлюшьи. Кожа у неё бледная — тоналкой не замажешь. Да она как-то и не хочет. Всё равно не будет видно. Её ноги будут привлекать всё липкое внимание жирных дилеров и мальчиков с маленькими членами. Она знает. Роуз пропускает шёлковые густые волосы сквозь пальцы, пока в это время от раковой эпидемии чёрные и белые, худые и жирные, инфантильные и вундеркинды, богатые и бедные лысеют, зеленеют, воняют падалью и смертью, а потом дохнут в извечной агонии. Лысые уродливые инопланетяне с белыми пупырышками, разбросанными по всему телу. Если люди боятся рак, когда он есть, то будут ненавидеть, когда его не станет. У Канцвер волосы длинные и светлые. Она не хочет лысеть, стареть и терять память. Срать и ссать в подгузники. Ей хочется бухать, танцевать и трахаться. Жить одним днём совсем не классно, Роуз. Подцепить СПИД и сифилис с таким образом жизни — вот твоя цель? Ей всегда нравилось, когда тупые семнадцатилетки эстетически передавали друг другу шприц и прокалывали себе вену. Заражение. Нестерпимая боль. Ампутация руки или смерть. Роуз двадцать три, но умирать она пока не собирается. Только если таблетки не по её пищеводу, а кокаин не по носоглотке. Тиль её возненавидит. После похорон будет лизать Иисусу ноги, а потом, когда она воскреснет подобно ему, трахнет её на красной дорожке под куполом с летающими маленькими хуями. Как церковь позволяет такую порнографию? После содомии священники распластаются на дорожке, трясясь три минуты в экстазе, и запачкают спермой пол. — Разврат — это частый грех блудом и прелюбодеянием, — скажет укоризненно Иисус, истекая кровью. От него исходит гнилостный запах разложения. — На хуй иди, — харкнёт в отображённое на картине лицо священник в помятой мантии. Он достаёт вставший хуй и стучит красной залупой по Христу. Злится, что не дотягивается до его лица. Стекло засалено чужими губами, лобзавшими пизду Божьей Матери. Действительно, выглядит грешно. Святой отец с пидорским именем — Тейлор поджигает все церкви. Порнография на картинах сгорела. Разврат устранён. — Превосходно, — говорит Иисус. — Ты избавил мир от греха. Святой отец вознаграждается вечной жизнью. Он дрочит на распятие, кончает от маленьких крылатых мальчиков святой водой и сжигает храмы и церкви, пропагандирующие разврат и похоть. Какая ирония, верно? — Тебе как обычно? Алекс улыбается дежурной улыбкой, когда Роуз садится за барную стойку и кивает. Ткань натягивается, открывая узор чулков. Мужик, сидящий рядом, смотрит на её ноги сальными глубоко посаженными глазами. Протягивает купюру вперёд. — Я заплачу. Он смотрит на неё слишком оценивающе, неприятно и склизко. Ощущение, будто тебя покрывают грязью. Но она уже привыкла и смотрит открыто-насмешливо. Роуз пьёт «блублейзер», исключительно женский напиток, а потом облизывает губы. Упивается тем, как тот мужик едва не жрёт её глазами. Грёбаный каннибал. Омерзительно приятное чувство, когда тебя хотят трахнуть. — Потанцуем? — голос у него мерзко-простуженный, с уродливой хрипотцой. Такие не возбуждают. А почему бы и нет? Канцвер передаёт клатч Алексу. Она знает его слишком долго, чтобы залупиться на такую мелочь, а потом искать блестящую вещицу по всему клубу. Встаёт, поправляя платье. Всё забито и душно. Сзади к ней прижимается, наверное, тот мужик, имя которого она до сих пор не знает, а Роуз задыхается от въедливого запаха пота, парфюма и блевотины. Омерзительная смесь. И она, как какая-то шлюха, трётся о его член, пока мужские мокрые ладони оставляют сальные следы на её платье. Тошнотворно. — Может, ко мне? — говорит хрипло-омерзительное на ухо. От долбящей по барабанным перепонкам музыки она едва слышит. Поворачивает голову. — Решил купить меня за коктейль? — снихождённая улыбка. — Серьёзно? Его засосы переливаются с неоновыми светодиодами. Их не видно. А потом ей едва не вырывают кость из плечевого сустава. Роуз пошатывается на каблуках, но не падает. — Какого, блять, чёрта? Тиль. Её хватает на одно простое «а», которое раздражает его ещё больше. Он в буквальном смысле тащит её к выходу из клуба, расталкивая разгорячённые потные тела. Иисус бы сказал: «грешно». — Так какого хуя, Роуз? Холодный ночной воздух разрывает её лёгкие на куски. Она кашляет и вытирает губы тыльной стороной ладони. Темно, но она всё равно видит, как он напряжён или даже разгневан. Забавно. — Да что Роуз?! — она грациозно-утончённо всплескивает руками. — Я же не собиралась с ним трахаться. Он хрустит пальцами, едва не выламывая их в немом раздражении. Надо чем-то занять руки. Сигарета бы пригодилась. — Ты тёрлась задом о его хуй, — Гиммлер в отвращении сплёвывает вперёд. — И теперь ты говоришь мне, что не собиралась с ним трахаться? Или для начала бы просто отсосала? Роуз поджимает опухшие от алкоголя и частого облизывания губы. Помада давно размазалась. Выглядит отвратительно. — А что мне остаётся делать, когда мы видимся чуть ли не раз в неделю? Она сама взрывается, выбрасывая открытую ладонь вперёд. Тиль морщится, находясь в двух шагах от неё. — Блять, Роза, я же говорил, что работаю, — он сцеживает непрокуренными зубами слова, стискивая челюсть. — Работаешь? — она едко смеётся, закатывая глаза. — Ты просто участвуешь в гонках, и всё. Он снова сплёвывает. Глотает сжигающую внутренности ярость. — Я зарабатываю на них деньги, — он хватает её за запястье, пока Роуз пахнет горьким яблоком и чужим потом. — Которые ты, между прочим, проёбываешь на свои шмотки и косметику. Успокойся. Она вырывается, не даётся ему в руки, обжигает извечным холодом кожи. — Да ну? — Канцвер уже чётко различает его в темноте. — Когда ты последний раз приходил первым? Он молчит, сглатывая ком тошноты, вставший поперёк глотки лезвием. В смене декораций вопит. Это было низко. — Ты сдаёшь позиции, Тиль. Но женщины, чёртовы аспиды, убивают до конца и поедают. Пресмыкающиеся твари. И Роуз находится на самой вершине в этой иерархии. Не останавливается. — Господи, Тиль, — она вздыхает с грёбаной обречённостью, закрывая глаза. Слёзы? Какая первоклассная игра. — Мы не видимся неделями. Всё своё свободное время ты тратишь на байк. О чём вообще речь? Гиммлер хочет с нежностью перерезать ей глотку, впитывая в себя её эстетические стоны, хрипы и вой. Он даже начинает подходить, но она поднимает руку. И это, на удивление, его останавливает. — Но кого ты потом трахаешь? — в её желудке плещется маниакальное желание поставить его на место, унизить, уничтожить. — Байк? Нет, ты трахаешь меня. А ощущение, что именно он твоя девушка. Или парень. Жалкая попытка пошутить. Она в отчаянии смеётся. Ей не холодно. — Роуз, — он делает шаг к ней, а она отходит, качая головой, — ты знала, на что шла. Он сплёвывает. Кислоту или желудочный сок? Жидкость разъедает грунт, уходит в ядро. Трещина. Планета раскалывается. — Я правда устала, Тиль, — Канцвер различает безграничную грусть в его глазах, и ей мерзко, что он с ней открыт. — Выбирай: или я, или байк. Его ломает. Тиль хочет схватить её, но цепляется только за пустоту. Разочарование трясёт и швыряет его из стороны в сторону. Стало холодно и темно. Он почти мёртв.