Зависимость

Сару рвёт изнутри. Рушась на колени, она цепляется за ободок унитаза, и её выворачивает желчью — в прозрачной воде вспенивается слюна вперемешку с жёлтыми сгустками. Желудок сковывает в спазме, и она выстанывает глухое «блять». Язык соскребает с ротовой полости слизь и переваренные кусочки пищи ещё с того вечера. Её не отпускает. Все внутренности скручивает тугим узлом, но из глотки не вытекает мерзость. Она, морщась от боли, хватается за втянутый живот. Пытается сделать глоток спёртого воздуха, но не получается. От двух последовательных спазмов трахея сжалась. Харкаясь вязкой слюной, Сара пробивает лёгочные трубки. Упирается горячим, покрывшимся испариной лбом в стульчак, пока её организм очищается с выходящей кровью. Утро начинается не с кофе. Её утро — в четыре утра вымывать под горячим душем засохшую кровь с половых губ и внутренней стороны бёдер, корчась и скуля в кулак от боли. — Блять, Господи, — она почти что воет, растягивая каждую гласную. Схарканное со слюной и кровью от прокушенной щеки «за что» уже не актуально, и Сара продолжает просто скулить сквозь плотно сжатые челюсти, пока в сточные трубы сливается вода и густая бордовая слизь. Когда Сара говорит, что её матку будто что-то выгрызает — она не врёт. Иногда ей кажется, что в её вагине прошёлся бульдозер. Или буздыхан, который кто-то очень падкий на чужую боль, перекручивает по оси, разрывая плоть. Когда она говорит, что ей невыносимо больно, она не врёт. Обезболивающие ей уже не помогают, и Сара не знает, как пережить этот день. Она давит ребром ладони на лобок, терзая кожу двухдневной щетиной, сгибаясь. Второй рукой тянет за волосы. Если насилие порождает насилие, то в её случае боль порождает боль. Слюноотделение увеличивается, когда к глотке начинает подниматься оставшаяся в желудке желчь. Сара, корчась и упираясь выпирающим копчиком в холодную плитку, сплёвывается. Держит рот открытым и уже морально готовится к очередному спазму, но рвота сглатывается. Нить слюны приклеивается к подбородку. Это ведь нихуя не нормально, что её постоянно рвёт в эти дни. Не важно у кого — Ситис или Иисус, но Сара просит, чтобы это закончилось, потому что её уже выламывает окончательно. Эта ежемесячная, с постоянными перебоями, боль ей настолько уже осточертела, что Сара хочет застрелиться. Она просто устала, что мать с отчимом постоянно её тыкают тем, что она не идёт в больницу. Ей просто ссыкотно. А если она болеет чем-то опасным? Жить в неведении всегда легче. Пусть Сара каждый месяц блюёт желчью до невозможности нормально дышать и хрипит от боли, чем начнёт считать дни, пока в её ящик не забьют гвозди. Так действительно легче. — Ты пойдёшь в школу? Её мать упирается в дверной косяк, пока Сара натягивает узкие штаны. Прокладка неприятно трётся о половые губы. Она морщится. — Да. За три часа отросшие волосы высохли, а боль немного утихла. Её матку не кромсает пила, но она всё равно почти сдерживается, чтобы не застрелиться. Только чем? — Хорошо. Она уходит, а Сара высыпает горсть болеутоляющих и валерианы и глотает на сухую, раздражая слизистую рта. Она давится, ощущая возле кадыка ком. Помятая полупустая пачка летит в сумку. Она не надеется, что они помогут. Но так легче. Именно их можно обвинить. Сегодня холодно. Она кутается в парку, и её раздражает ветер, ноющая боль, одышка и пустой кошелёк. Курить ей не хочется — и в критические дни это грёбаная гремучая смесь, но Сара чисто из принципов пытается вытащить мятую пачку. Раздражение циркулирует по венам. Толстая сигарета выскальзывает из её ослабевших пальцев, падая под ноги. Сара швыряет против ветра «чёрт» и вглядывается. Пусто. Сгибается, морщась от резкой секундной боли, и поднимает откатившуюся чуть вперёд сигарету. Никто её не отпиздит за правило пяти секунд. Сара, грёбаная идиотка, давится горечью, но принципиально продолжает глотать дым. Что и кому пытается этим доказать — непонятно. Правую руку она почти не чувствует от холода, а в желудке образовывается чёрная дыра, утягивающая в себя всю переваренную пищу. Апельсиновый сок и пересоленная яичница никогда ей не будут достаточными. У неё ощущение, будто она и не ела вовсе. Сара хрустит шеей и морщится от въевшейся в полость рта горечи, стреляя бычком. Подпирая кирпичную стену, она вдавливает белки в глазницы до резких пятен. Темнеет, и желчь поднимается по глотке. И она молится всем существующим богам, чтобы не грохнуться от потери сознания. В этом районе тебе не только не помогут, а оставят без ничего и поссут ещё сверху. Атеист до серьёзной проблемы, да? Это ещё омерзительней, чем с крестом на шее идти в храм, чтобы купить восковых свечей для обряда на смерть. И ни туда, и ни сюда. На два фронта. Сара — грёбаная лицемерка. Неужели она всё ещё числится в дочерях Иисуса? Она думает, что ему, скорее всего, сложно пасти семь миллиардов собственных выродков. Окончательно прогнивших, которые никогда не встанут на путь истинный, он отправляет в грёбаный детский дом. В геенну. В детский дом для душ. Ей всегда было интересно, сколько она ещё будет гнить. — Успокойся, — она тяжело сглатывает, ледяной ладонью прикасаясь ко лбу. Колени трясутся, и Сара едва не сползает по обосранной стене. Дышит глубоко и загнанно, шепча в исступлении «успокойсяуспокойсяуспокойся» с переходами на «только, блять, не теряй сознание». — Ты же, сука, считаешь себя сильной, — она шепчет, разрезая материю воздуха. Глаза закрыты. — Ну так докажи это. Не смей жалко падать в обморок, потому что ты только покурила. Сара не знает, через сколько её отпускает. Через пять минут или через час. Скорее всего, что-то среднее между этим и этим. Ей бы смочить глотку водой, потому что когда она глотает, ей кажется, что по слизистой провели наждачкой. Но кошелёк почти пустой. Она сглатывает слюну, надеясь, что этого достаточно. Прячет трясущиеся, воняющие смолой руки, и идёт дальше. Сильная, да?

***

Сара промокает салфеткой лоб, стараясь не смыть тоналку. Смотрит на себя в зеркале с мутными разводами. Нездоровая бледность, почти сошедшие синяки с лица. На шее серые вчерашние отпечатки пальцев. Его пальцев. Саре нравится. В школьном туалете воняет желчью. Это не её дело, но Сара видела, как Октавия бегает сюда, втолкав в себя, как в помойку, гамбургер, кусок кекса с розовой глазурью и газировку. Она замечала резкие сладкие духи, но только они почти не перебивали исходящий от неё запах желчи. Несмытое полупереваренное месиво, булькающее в воде. Незажившие ранки на костяшках пальцев там, где передние зубы сдирали с них кожу. И зубы, потемневшие от желудочного сока, который, по сути, раствор соляной кислоты, способный на коже оставить ожог. Сара видела, как щёки Октавии опухли, лимфоузлы на тонкой бледной шеи увеличились, а белки покрыты разорвавшейся сеточкой капилляров. Замечала мелкие кусочки пищи, которые отскакивали от стенок унитаза и прилипали к её ломким волосам и воротнику рубашки. — И стоило себя уродовать? Сара смотрит на неё, на это осунувшееся впавшее лицо, в эти тусклые зелёные глаза и на размазанные по губам и подбородку слюни и красную помаду. Омерзительно. — Что? — Октавия встаёт перед ней, сжимая в руках полупустую бутылку воды. И Сара понимает, что бросила этот волнующий её вопрос ей в лицо. — Забей, — она выбрасывает салфетку в урну и идёт к двери. Её тошнит от вида Октавии, запаха несмытой ссанины и блевотины. — Стой! Тонкие пальцы впечатываются ей в плечо, оставляя нарощенными синими ногтями полумесяцы на теле. Она сама разворачивается, кидая «да блять», и с омерзением во всём: взгляде и действиях, отбрасывает её руку. Теперь эта часть свитера провоняется желчью. — Что ты хочешь? — выплёвывает Сара, растягивая губы в подскуловой улыбке. Смотрит на Октавию слишком оценивающе, выедая её слабость, чтобы потом использовать против неё, почти физически ощущая, как блевотина въедается ей в одежду и под кожу. Сара видит неуверенность. — Я… — она открывает бутылку газировки и набирает полный рот воды, стараясь сделать вид, что глотает только поэтому. — Поговорить. Сара слышит треск. Попытка провалена. — О, ты серьёзно? — у неё настолько хриплый от молчания голос, словно пневмония вспорола ей лёгкие. — Твои подружки заебались видеть твою щенячью преданность, м? В глазах у Октавии сохнет последняя свежая трава. Она кривит губы. Открывает рот, пытаясь оправдаться или просто послать на хуй, но Сара искусно вскидывает руку. Пытается не морщиться от боли, чтобы не потерять образ. — Ты правда их настолько заебала этим восхищением на ебале, что они тебя послали? — я-тебя-уничтожу улыбка играет на её губах. — И ты решила вернуться ко мне? Забавно. Действительно забавно, что Нолан постоянно втаптывает её в грязь и ломает пальцами хребет, а Сара пытается остатками гордости отыграться на какой-нибудь жертве. Не Леммер жалкая, а ты, Ленц, пытавшаяся поднять свою грёбаную самооценку за счёт унижения других. За счёт тех, кто слабее тебя. Сара действительно ничтожество, права была Лилит. — Я пожалела, — пальцы Октавии дрожат, закручивая крышку бутылки. — Не сразу, но пожалела. Леммер смотрит на Сару, едва не разворачивая себя всю перед ней, а она глотает ещё одно «и ты сразу вернулась ко мне». Зря. Она ведь насрёт и свалит. — Но зато ты, как и когда-то хотела, начала вешаться на всех, у кого ниже пояса хуй, — Саре хочется её отпинать так, чтобы эта дрянь вопила в агонии и молила о пощаде. — Не так много нужно для счастья, правда? Она едва сдерживается, чтобы не харкнуть ей в десятисантиметровые шпильки. Отталкивается от стены, которую подпирала спиной, чтобы удержаться на ногах и не скатиться на плитку. Идёт к выходу. — Пожалуйста, стой, — Октавия тянется пальцами к её запястью, но отдёргивает их. Просто преграждает дверь. — Давай поговорим? Сара глубоко вздыхает и смотрит мрачно, исподлобья, но Леммер не отводит взгляд. Умно. — Зачем? Заёбанность от всего происходящего выскальзывает из её черничных губ, пока в другой реальности она размазживает подошвой изуродованное вызванными рвотами и без косметики лицо. Карамбит не вспарывает её грудину и не вырезает рёбра, оставаясь в руке. В критические дни Сара становится слишком сентиментальной. — Потому что я всегда дорожила нашей дружбой. — Да ну? — яд с её языка бросается вперёд и впивается в серьёзное лицо Октавии, разъедая даже кость. — Я не знаю, что ты там себе напридумывала, но никакой дружбы не было. Или ты своим атрофированным мозгом уже не можешь нихуя отличить от простого общения? Просто невероятная невозмутимость в голосе заставляет Октавию взвыть. Она действительно не настолько хорошо знает Сару, чтобы пытаться пробиться сквозь стену показного безразличия. Или не показного? — О, и да, я вижу, как ты дорожила, — Сара заставляет взглядом возгораться шлюшью одежду, оставляя на теле ожоги второй и третьей степени. Леммер скажет, что гореть не больно. Больно, когда огонь уже погас. Нервы повреждены и всё начинает взрываться. При ожогах третьей степени, как на её ногах, сгорает всё до костей. Болеть нечему, потому что нервов не остаётся. Вторая степень, как на её руках, шеи, груди и животе. Когда Октавия визжит, у неё расплывается перед глазами. Иисуса не видно. — Ты всегда хотела быть в центре внимания, — она поднимает голову и заметно морщится от боли чуть ниже живота. — Ты грезила этим и получила. А сейчас что ты хочешь? У Октавии дрожат обмазанные слюной губы. Эта дрожь смазывает эффект уверенности, с которой она начала этот разговор. Вздыхает прерывисто сдавленной грудью. — У нас есть шанс снова «общаться»? Сара усмехается правым уголком губ и демонстративно обтирает рукавом свитера плечо. — Нет, — схаркиваясь последней кислотой ей в лицо. — Запомни, Тави, когда ты им надоешь, тебя выбросят. Но никогда не смей приходить ко мне. Сара давит весь сентиментализм, который разрушает всю правду, и теперь действительно уходит. Её снова рвёт изнутри желчью, когда до неё доходит, что она говорит словами Нолана. Пиздец, товарищи.