Зависимость

Сару душат. Она не может двигаться, пока её что-то душит, вдавливая в кровать. Открыв глаза, она не видит ничего, кроме почерневшего потолка. Паника. Она выгрызает хребет с чавкающим звуком, и темнота приобретает расплывчатые очертания Тиллерсона. Существо раззявливает усыпанную зубчиками пасть, издавая глухой смех. Шипящее «ха-ха-ха» оседает ей на ушную раковину и мерзостью вливается внутрь, разрывая барабанные перепонки. Ужас. Он расщепляет её на атомы, пока «Тиллер» с потолка медленно, как хищник, загоняющий дичь в угол, спускается и клацает прогнившими челюстями перед её застывшим лицом. Существо опускается, и она физически ощущает тяжесть на своих бёдрах. Сара задыхается, когда его мёртвые пальцы цепляются за её покрывшуюся испариной шею, пережимая сонную артерию. Она открывает рот в немом крике, но оттуда не вырывается ни звука. Сонный паралич — это страшно, когда ты осознаёшь, что не спишь, но не можешь сдвинуть в сторону даже руку. Становится легче, когда ты кричишь, но она не может сделать даже это. — Я просто пришёл пожелать тебе спокойной ночи, — клокочет «Тиллерсон», а Сара не видит глаз этого астрального существа. Свет луны, пробивающийся сквозь неплотные шторы, позволяет заметить только раскуроченные глазницы. И ей кажется, что сеточка капилляров взрывается у неё под кожей, пока она задыхается от животного ужаса и невозможности дышать. А потом её что-то утягивает назад; ощущение, словно она проходит сквозь матрас. Сара дёргается, будто в конвульсиях. В комнате становится пусто. Она подрывается и стягивает волосы, вырывая их клочками дрожащими мокрыми пальцами. Загнанно дышит, в исступлении хватаясь за шею. Боли нет. Время три ночи. Сара окончательно просыпается.

***

Как забавно, что она избегает Стэнтора. Стоя в курилке, Сара перечитывает отсыревшие от дождя сигареты и щёлкает зажигалкой. У неё нет непреодолимого влечения к поджогам, но огонь её привлекает. Проводя указательным пальцем сквозь него, она ощущает секундное тепло и успокаивается. Живот болезненно ноет, но не так, как несколько дней назад. Сара выпила горсть таблеток. — Покурим? Она косит взгляд вбок, замечая подошедшего Джима. Из-за каких-то грёбаных принципов, как в тот раз, соглашается. Он расстёгивает куртку и вытаскивает извечный Мальборо. Протягивает пачку ей. — Благодарю, — она прикуривает и усмехается. Стоя вполоборота к ней, Уизерспун смотрит на неё пристально — но не слишком — и хмурится, а Сара давится горечью, пытаясь сдержать кашель курильщика. Недоверие. Она не хочет, чтобы он видел её слабость и сморщенное от боли лицо. Матку снова словно кромсают под плохой анестезией. Холодный порыв ветра впечатывается в неё, и Сара отшатывается. — Ты ебанутый? Она дёргается, когда сгибом левой руки он перехватывает её шею. Наверное, со стороны это выглядело довольно забавно. — Тебе холодно, — не вопрос, а грёбаная констатация, от которой бычок промазывает по её рту, смазывая к уголку губ чернику. — С пережатой шеей мне не стало теплее. Она успевает заметить на его костяшках мелкие рубцы. Ей некомфортно, но она почему-то всё ещё продолжает стоять прямая, как палка, едва ли не возгораясь от хрустящего на зубах напряжения. А Уизерспун вжимается ей в спину. — Постой спокойно пять минут и согреешься. Пока Джим вливает ей в горло раскалённую добела самоуверенность, одновременно выкуривая сигарету, Сара представляет, как вкручивает бычок ему в глаз, содержащий достаточно жидкости, чтобы потушить его сразу. Пятьсот градусов насквозь прожгут роговицу. А потом она бы вытащила его глазное яблоко с дёргающимся нервом. Джим визжит, пока Сара растирает его глаз по запылённому асфальту. — Отъебись, Уизерспун. Она почти физически ощущает, как он напрягается. Ей буквально на секунду кажется, что Джим сейчас сломает ей шею. Она рухнет к нему в ноги сломанной куклой. И больше уже не встанет. Но раньше, чем это происходит, она отбрасывает его руки с особым, подготовленным для него пренебрежением, и подаётся вперёд. Сара морщится, когда он цепляется за её плечо и рывком поворачивает к себе. Из-за этого боль стала выжирать матку, и она едва сдерживается, чтобы не застонать. Кривя тонкие губы, она ожидает увидеть на его лице всё: от раздражения до раскалённой ярости. Но только не спокойствие, пузырящееся в его болотистых радужках. Только не оно. Это было настолько неожиданно, что Сара замирает. Подозрение. Оно въедается в её мутные от недосыпания белки, окрашивая их в перламутровый оттенок. Сара напряжена и ждёт удара. «Ну давай же, попробуй поставить меня на место, ублюдок» читается в её сузившихся зрачках. Но сама она молчит, сглатывая поднимающую по горловине желчь. Ждёт продолжение пьесы. — Ты же не тупая, Сара, — говорит он хрипло, вжираясь ей в глаза и выедая из них всю показную непринужденность. — Всё ведь понимаешь, ну же. Он накручивает себе на указательный палец скошенный фиолетовый клок волос, выбрасывая в сторону окурок. Касаясь костяшкой скулы, зачёсывает его за ухо. — О нет, Джим, я же такая тупая, — она снова переходит в нападение, скалясь чем-то отчаянным на зубах. — Как я могу что-то понимать? Она выхаркивает его же слова ему в лицо и усмехается. Как же жалко это выглядит, Ленц. Сейчас ты никакой не стратег. — Есть темы, в которых ты действительно шаришь, — он намекает на то, как она осматривала его мотоцикл. — Но постоянно выставляешь себя глупой. Не «тупой», а глупой. От этого неуместного такта ей хочется рассмеяться ему в лицо, но сдерживается. Лучше промолчать, чем пытаться давить из себя смешки, косящие на предсмертный хрип. — Неужели? Джим облизывает губы, а она даже не назло не прослеживает это нарочито медленное движение. Ей просто плевать. Он — не грёбаный Нолан, одним своим присутствием вызывающий у неё желание застрелить сначала его, потом себя. Ведь Джим не оставляет ожоги от слов на её руках и сетчатке глаз, и когда он рядом, загноившиеся шрамы не болят. Потому что Уизерспун слабее Тиса. — Да мне похуй, Господи, — она заглушает в себе желание всплеснуть руками. — Или ты действительно думаешь, что меня волнует твоё мнение, а, малыш Джим? Сара с какой-то остервенелостью снова швыряет ему в лицо его же перефразированные слова, наслаждаясь тем, что она может перенять у него власть. Если поставить его на место ей не дано, то она хотя бы попытается пошатнуть его перманентную уверенность в своих действиях. Джим тоже опасен, но не так, как Тис. Нолан один может уничтожить человека во всех смыслах этого слова, а Уизерспун нет. Он сделает это не сам, а посредством других. Отсчёт до того, когда она заскулит, начинается. Один, два, три. — Но ты же прыгаешь ко мне в машину, — его слова — последний туз в рукаве, и он правильно им воспользовался. — Тогда да. Тебя действительно не волнует, что я думаю о тебе. А потом он говорит, что она подстилка. Сара дёргается на цепи и скалит зубы. Ошейник передавливает сонную артерию, и она надеется, что перегрызёт ему глотку прежде, чем задохнётся. Потому что это было низко. Хороший ход. И Сара вскидывает руку, второй притягивая его ближе. Бьёт со всей силы. Огрубевшая кожа на костяшках соскабливается. — Сука, — он сплёвывает кровь. Она получает удовольствие — но не извращённое — когда слышит клацающий звук. — Я прыгала на сидение, а не тебе на член, Уизерспун. Её зрачки лихорадочно трясутся, но глубокими вдохами она успокаивается. Адреналин течёт по венам, распаляя. Она прослеживает, будто в замедленной съёмке, как его голова откидывается в сторону, а сам он отшатывается. — Поэтому сделай одолжение, иди на хуй, — Саре почему-то хочется добить его, да так, чтобы наверняка. Не боится. Джим ведь не он, чтобы её пиздить за грёбаный характер. Верно. Он сделает хитрее, но не неожиданно, начиная засасывать её язык и облизывать губы. Великолепный ход, но слишком примитивный. Всё как фильмах: она его ударяет, а он её засасывает. Когда будет занавес? А потом ей хочется убиться, потому что она думает, как срывает кожицу с губ и вдавливает тонкие поломанные под корень ногти в подбородок совсем не ему. Говорят, ненависть порождает мысли об этом человеке. И Саре становится настолько противно, что она ощутимо морщится. Всего лишь на секунду. Не думай. Просто не думай ни о чём. Но Сара не может; эта мысль залезла под надкостницу и начала выжигать города эпидемией. Она старается в отвращении не оттолкнуть его, рефлекторно вытерев губы и сплюнув. Пожалуйста, пусть её не стошнит. Потому что если она сблеванёт Джиму в глотку желчь, все тактические ходы будут сделаны зря. Сара ведь, чёрт возьми, прекрасный стратег. Она старается, действительно старается, когда из-за принципов заставляет его согнуться, цепляясь ему одной рукой за подбородок и оставляя синие полумесяцы на коже, а вторую держит на правом ребре. Сару всегда забавляла явная разница в росте, но сейчас ей нихуя не смешно. Желчь поднимается по горловине, соскребая слизистую и горькую ненависть. Эта гремучая смесь встаёт поперёк глотки, и она пытается её сглотнуть. Холодные губы и горячие языки должны быть возбуждающе грёбаным диссонансом, и ей бы улыбнуться с кислотой на зубах, которую слизал бы Джим и прожёг себе все вкусовые рецепторы. Но Сара только глотает тошноту и старается не морщиться, пока сигарета обжигает ей пальцы. Даже если бы она не думала о нём, всё равно какого-то трансгрессивного возбуждения она бы не испытала. У неё никогда не дрожат колени, когда ей кто-то вылизывает нёбо. Обычно это психологический интерес и тихое омерзение, но сегодня Сара Ленц проебалась по всем фронтам, переиграв даже саму себя. Потому что когда Уизерспун отстраняется, явно ощутив исходящее от неё желание застрелиться, она едва не говорит спасибо. Но он бы всё равно не понял. — Если не хотела, могла просто оттолкнуть, — разочарование. Не в себе, а в ней. Может быть, хорошо спрятанная обида. Сара пусто смотрит вперёд, сквозь материю, и ей плевать, что она всё-таки смогла уязвить его перманентную самоуверенность и гордость. Не будь ей так пусто и противно, она бы сказала, что это было на троечку. Пьеса отменяется. Их всех тошнит.