Зависимость

Когда его член заглатывают до основания, соскребая гниль с горячей полости рта и зарываясь носом в жёсткие лобковые волосы, Джим откидывает голову назад и стискивает челюсти до хруста. Но он не отрезвляет. Молчит, прокусывая кожу губ. Шлюха, которую он подцепил в этом облёванном притоне, не имеет права видеть то, что ей не положено. Эти его дрожащие от нарастающей эякуляции пальцы, лихорадочно расширенные зрачки и горячие щёки. Жаль, что за это не даётся смертная казнь. Джим бы посмотрел, как её за передушенное горло вздёргивают на виселице тысячелетия, но это дрянь каждый раз восстаёт из пепла. Но ему льстит, что это дьяволово создание так отчаянно пытается ему понравиться. Вылизывает крайнюю плоть, всасывает его мошонку с чмокающим звуком и смотрит с этим грёбаным ожиданием снизу вверх. Хочет одобрения. Мерзость. Потому что они не достойны даже этого. Всё, на что они имеют полное право, это соскребать центы с заляпанного спермой пола, пачкая пальцы и собственную самооценку. Или то, что от неё осталось. Жалкие обрывки и рвань, сваленная в кучи. — Тебе не нравится? — она меняет тональность голоса, пропуская его через обмазанный слюнями и белыми выделениями рот. Ему смешно. Джим, оглядывая её несказанным «давай соси, шлюха», стягивает её завязанные в тугой хвост волосы и тянет на себя, заставляя её давиться. На чавкающий звук он со снисхождением усмехается. Она с помощью его члена выдаёт эстетическую мелодию, на которую дрочили бы пасторы всех церквей. Иисус аплодировал бы стоя. И пока он думает, какая она до одури наивная и тупая идиотка, шлюха улыбается с членом во рту. Будто его стояк — это мессия, тот, кто покажет путь к Эдему и раскроет его врата, когда наступит конец света. Шлюха с таким благоговением обсасывает его мошонку, словно сам Отец снизошёл до неё, чтобы наставить на истинный путь; а его хриплое дыхание — это молитва. Ему отвратительно и одновременно чертовски смешно смотреть на это жалкое зрелище. История о том, как шлюха хочет понравиться сутенёру. Жалко до невозможности и мерзко до блевотины, стекающей обратно в желудок по растерзанной глотке. Джим молчит. Даже таким незначительным способом он любит принижать оставшееся достоинство блядей. Разобиженное, перекошенное от досады лицо с членом до самых гланд. Это доставляет ему грёбаное удовольствие похлеще, чем секс, отсос и дрочка вместе взятые. Его яйца сжимаются, и Джим едва не вырывает из её поганого рта с булькающим звуком член, начиная его надрачивать. Ему снова смешно, когда он сравнивает её рот со сточной трубой. Руку сводит. Он кончает ей на правое веко и бровь. Густо накрашенные ресницы слипаются, и он прокусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не застонать. Ты не должен показывать ей. Не должен. Иначе эта шлюха, чуя слабину, отгрызёт твой член или затрахает до смерти. Она облизывает мягкие губы, вставая. Отряхивает шорты, поправляет майку. — Ты уверен, что всё пойдёт как надо? Она достаёт из кармана салфетки и протирает лицо, размазывая тени и тушь по лицу. Начинает соответствовать образу трущобной проститутки ещё больше. Джиму кажется это отвратным. И он, полностью выжатый, устало кивает. Шлюха высосала из него всю сперму вместе с нервами, когда начала строить из себя то, кем она не является. Из монашки в куртизанку, да? — Но ты же понимаешь, во что это может вылиться? — она распускает волосы, оголяя плоский живот. — Осознаёшь последствия? Он раздражённо вздыхает, доставая вспотевшими руками пачку сигарет. Усмехается на то, насколько примитивно это выглядит. Затягивается, и горечь выжигает все его вкусовые рецепторы. Шлюха коровьими глазами смотрит на это. Джим не предлагает. — Да, — он задумчиво кусает сколотым резцом потемневший фильтр. — Но кто и что докажет? Эти ублюдки слишком ссутся, чтобы посдавать друг друга. А эта даже ничего не поймёт. Слышала о рогипноле? Шлюха отрицательно качает головой. — «Наркотик изнасилования», — на периферии, буквально на секунду, он успевает выискать в её тошнотворном доверии в глазах сомнение. Джиму даже начинает казаться, что ему показалось. — Под его воздействием никто не сможет ничего вспомнить. Твоя паника обоснована, но бессмысленна. Я всё продумал. И он встаёт и подходит к ней настолько близко, что она улавливает запах дыма, спермы и одеколона. Ей нравится эта спесь, что она даже тянется к нему, пытается ластиться. Как, чёрт возьми, трогательно. Жаль, что он не позволяет. — Ты ведь не думала слиться и сдать меня? — он ещё влажными пальцами заправляет скос волос за ухо, большим пальцем касаясь выбеленной щеки. Пудра остаётся на коже. А шлюха слишком серьёзно даже для неё смотрит на него, пытаясь прожрать скальпельными зрачками всю его уверенность в своих действиях. Не двигается. А Джим понимает, что это верный ход. — Ты мне нравишься, — он снова в какой-то трансгрессивной задумчивости смотрит поверх неё, вгрызаясь в уголок собственных губ. Она прослеживает это. — Не делай так, чтобы моя симпатия к тебе изменилась на враждебность. Она ломается вместе с гордыней, когда перед её лицом кто-то машет членом и заливает в ушную раковину отмеченный разложением сентиментализм, и доверительно льнёт к его руке. Джим вздыхает. От неё пахнет отвратительно сладкими духами, что сводит скулы, и чем-то тухлым. Всё верно. Потому что её грёбаный рот — это канализация, из которой несёт помоями и затхлостью. И Джим едва сдерживается, чтобы не сблевануть туда. Прячет тонкие обветренные губы в полости рта и улыбается с кислотной мерзостью на зубах. — Просто прими к сведению, что за мной пойдёшь и ты, — он поднимает уголок губ в кривой усмешке, цепляясь подушечками пальцев с убогими безднами на них за её шею. — Как соучастница. Сначала он ласкает её красивыми словами, а потом начинает драть на сухую. А шлюха от радости, что ей уделили внимание, стоит на коленях и ловит струйки мочи, которые он ей пускает, языком. Прекрасная картина. Будь Микеланджело жив, то написал бы её и преподнёс папе Юлию в знак своей безграничной благодарности и преданности. Потому что Микеланджело — это ватиканская продажная девка с вульвой вместо члена. Джим расслабляет челюсти, пряча истерзанную мерзостью улыбку в её волосах, когда сомнение окончательно расщепляется в её радужках под воздействием страха, который он ей внушил. Джим хорошо знает, чем пахнет страх. Он обволакивает его расколотую носоглотку, разъедая слизистую. У него снова встаёт член. — На днях увидимся, — он отшатывается от неё, чтобы она ничего не заметила; то, как на самом деле возбуждает его чужой страх. И он рад, что она не акцентирует на это внимание, плавая в своих мечтах, где в шлюх влюбляются и с ними строят семьи. — Я позвоню. Он позвонит. Но уже не ей. И Октавия уходит с клеймом шлюхи на лбу, до конца не вытерев засохшую сперму с ресниц.

***

Ночной ветер холодит её открытые острые плечи, пока Леммер идёт по заброшенному парку, где обоссаны бездомными псинами все скамейки и деревья. Для шлюх вроде неё — это апогей. И поэтому Октавия не имеет права на большее. — Эй, за сколько берёшь? Только этого она и достойна. Но гордыня переёбанной шлюхи — самое забавное и отвратительное, за чем можно было бы наблюдать. Когда она проходит мимо бездомного с обосранной голубями курткой, растирая засохшие куски спермы на лице и гордо выдвинув ланцетный подбородок, он имеет полное право достать свой обвисший и сморщенный член и пустить струю ей вслед. Потому что такие, как Октавия Леммер, достойны лишь этого. Потому что она не имеет права пройти мимо. Она обязана или ответить, или сразу взять в рот. — Твоя прерогатива — это открывать рот на уровне ширинок, курва. И он был прав. Грёбаное прямое попадание, что она даже спотыкается на десятисантиметровых шпильках, но не падает. Готовится открывать рот. — Шлюха, — он выплёвывает сзади неё, хватая Октавию за ломкие крашеные волосы. Она достойна того, чтобы её швырнули на пожухлую траву и начали вдалбливаться членом в её глотку. Она не имеет права проклинать его в мыслях и желать этому человеку смерти. Она ни на что не имеет права, но всё равно требует их. Грёбаная жалкая идиотка. Мужик хрипло стонет, кончая в её сточные трубы с чавкающим звуком. Начинается резорбция. Он морщится на исходящий оттуда омерзительный затхлый запах трясины. Он просто тоже достоин чего-то такого, как стоящая на разбитых коленях проститутка с раззявленным ртом и не берущая за отсос даже банальное «спасибо». Потому что Октавия Леммер шлюха, а им спасибо не говорят. Им или платят за оказанные услуги, или нет. И мужик, сжалившись над её жалко-отвратным видом, суёт ей в рот помятую сигарету и прикуривает ей. У неё тошнота соскребает с глотки копоть, подбираясь к корню языка. Не сглатывается. Её рвёт ему в ботинки, и она падает лицом в грязь, когда он даёт ей пощёчину. Она не плачет. Молча встаёт, размазывая по губам эякулянты, и уходит. Потому что она достойна лишь перекатывания по полости рта сгустка спермы, кроша заляпанную желчью сигарету пальцами. И больше ничего. У неё ведь полная семья. Отец, мать. Младшая сестра. Просто Октавия Леммер нашла своё предназначение в заглатывании членов по самые гланды. Как сказал бы Отец, дитя сбилось с истинного пути и он поможет встать на него обратно. Возможно, поэтому она и тянулась так к Джиму, видя на периферии исходящий от него свет. И когда она приходит домой, то целует спящую сестру в щёку заляпанными спермой губами и шепчет ей «спокойной ночи». Леммер не хочет видеть, как она морщится сквозь сон на исходящий из её рта тошнотворный запах блевотины. Она тихо прикрывает дверь и идёт в ванную, чтобы смыть с себя весь этот грёбаный день. Утром она снова станет подающей большие надежды дочерью. Утром она снова станет идти на золотую медаль и радовать родителей. Ночь — её время. Время грехов и двухчасовой ебли без гандонов. До неё восемнадцать часов и двадцать четыре секунды. Время пошло.