Зависимость

Тис курит. Дым плотным слоем оседает на его кровавые стенки лёгких, въедается и превращает их в погранично-серый цвет. Плевать. Нолану всё равно не нравится розовый. Омерзительный, сентиментальный цвет здоровых лёгких. И когда он начинает задыхаться в переполненной дымом машине, то немного приоткрывает окно. До него доносится чей-то плач. Ноет и размазывает по губам белые выделения шлюха, косяк которой в знак пренебрежения растёрли по асфальту. Ему сейчас пусто. Так пусто бывает только трущобным проституткам, вагину которых трахнули пять членов и оставили развеваться на ветру мортирой, выбрасывая куски их кончи направо и налево. Чертовщина. Он смотрит до режущего ощущения в глазах на то, как шлюха, стоя на коленях, пытается собрать раскрошенную по земле траву. Рубцеватую роговицу разъедает ненависть и отчаяние, потому что в такие моменты Нолан думает о суициде. Фальшиво и хрипло смеётся. Надрываясь. Он не видит в этом спасения и единственного выхода из этого дерьма. Просто ему настолько отвратительно сейчас видеть, как эту шлюху пинают говнодавами по рёбрам, разламывая кости до её агоничного вопля, пока она пытается соскребать с земли остатки травы, что Тис едва сдерживается, чтобы не заблевать себе колени. Воистину мерзкая картина, и он отворачивается. Алкоголь, наркотики, сигареты и секс — это ещё не ощущение личного краха. Это трагедия его и всех, кто населяет эту грёбаную планету. Она состоит не в том, что им пришлось пережить. Изрыгнувшая возопиющее, заляпанное тухлой кровью существо утроба. Формирование поистине мерзкого отродья со впалыми глазницами, обеззараженным лицом и атрофированным от кислородного голодания мозгом. И кривая эпитафия на замшелом булыжнике. Она состоит в том, что с самого начала они не были приспособлены к этой жизни, где новорождённых трахают в несформированную верхозу, пока необрезанная пуповина болтается и разбрасывает кровь. Его мысли — огромная чёрная дыра, которая затягивает его всё глубже и схожа только с вагиной Ленц. Стоп. Что? Он сдавленно смеётся и в каком-то грёбаном бессилии проводит ногтем от одного уголка нижней губы к другому. Как иронично, что человек, который отвратителен ему, занимает большую часть его разума. Он её так кристально ненавидит, что готов вгрызться собственными зубами в её сонную артерию и убить. Тис настолько ненавидит этого человека, что готов лишить его жизни. Он даже не знает, откуда взялась эта ненависть. Обволакивающая сознание, распаляющая агрессию по венам и выжигающая рациональность мышления, она просто есть. И была, сколько он себя помнит. Просто Дыра решила выбрать в жертвы именно Сару. Ему иногда становится её жалко; она ведь ничего не сделала, чтобы он выливал в её глотку свою раскалённую ярость. Она ничего не сделала, чтобы он отчаянно пытался пробиться сквозь её стены и инфицировать там эпидемию под визг его собственных цепных бесов. Испанку. Инфлюэнцу. Сепсис. Сара бы тогда оказалась в ловушке. И он бы всё-таки её убил. «Как ты и хотел». — Хочешь ты, — он терзает обветренные губы говноедской усмешкой, вылизывая соль с губ. — Не я. «Она своим существованием отравляет тебе жизнь». Но эпидемия именно в его голове, ирреальная и проникающая под его надкостницу черепа. Выжирающая целые поселения и не щадящая даже детей. Дыра — инфернальное, поистине Геенновое существо, и именно Она отравляет ему жизнь. — Не она, а ты. И Нолан рывком выбирается из машины, ища глазами подвальную дверь. Находит. Идёт к ней, вдавливая пальцы в виски, чтобы прийти в себя. Ключи позвякивают в кармане ветровки, и надо не забыть отдать их Уизерспуну. Тис напоминает себе об этом с каждым сделанным шагом. Набирая сложную комбинацию цифр на домофоне, он слышит сухое потрескивание и скрипучий голос. — Кто? Тис называет своё имя, и его пускают. Носоглотку высушивает резкий дым от травы. Музыка инфильтрирует его барабанные перепонки, стремясь добраться до мозга. Процесс аннигиляции успешно запущен. — Мы уже думали, тебя копы остановили за превышение скорости и трахнули на капоте. Крайст, чёртов ублюдок, первым замечает его. Тис пожимает его протянутую руку. — Твоя мать задержала, слёзно попросив натянуть её ещё раз, — в вялом равнодушии отвечает Нолан, оглядывая всех собравшихся быстрым взглядом. — Что за повод? Его радует, что новых лиц нет. — Ты мастер по переводу темы, а твоя сестра по сосанию членов, — Крайст демонстрирует дрянную улыбку на истерзанных губах, потирая пальцами призрак светлой щетины. Шрамы натягиваются. При одном только упоминании Эммы он в омерзении кривится, слизывая с эмали подступившую из глотки гниль. — А ты мастер по надрачиванию членов, — издёвка в хрипловатом голосе Нолана настолько явная, что Рейвеленс прячет насыщенные изумрудные глаза за платиновой чёлкой. — Слишком сильное заявление, не находишь? — говорит он, сверкая скошенной травой в зрачках. Это линзы. Тис уже не помнит его настоящий цвет глаз. Карий? Голубой? Если ему не изменяет память, его правый зрачок расколот надвое. На вид, конечно, завораживающе красиво, но на деле лишь огромные проблемы, комплексы, операции и лишение зрения на один глаз. Красота требует жертв, так? — Покажи руки. Он, пряча усмешку в полости рта, протягивает одну руку ладонью вверх. Нолан внимательно смотрит на Рейвеленса, высчитывая все малейшие изменения. Он прячет невидящий глаз за чёлкой. Жалкое зрелище, и Тису его не жаль. — Я ведь говорил, ты так усердно дрочишь хуи, что мозолишь руки, — Нолан пропускает сквозь пальцы сальные волосы. — А ты знал, что мужикам нравятся всё ребристое и пупырчатое? — На себе проверял? Жалкая провокация, на которую Тис со снисхождением усмехается. — У твоей матери рубцеватая глотка после моего члена. Как-то… — Да-да, Нолан, — встревает ещё один ублюдок с волосами, неопрятно завязанными в низкий хвостик и окрашенными в синий цвет, — мы уже все поняли, что ты личный ёбарь его мамки. Прекращай постоянно бахвалиться этим. Это его визитка. Риз дилер. Было бы забавно, поставляй он стриженные лобковые волосы или куски ногтей с засохшими кусками мёртвой плоти и спермы Франка-Вальтера Штайнмайера или вагинальные выделения канцлера Германии Ангелы Меркель. Спрос среди вандалов вырос бы вдвое. — Раз бахвалиться тем, что каждая его бывшая сначала прошла через меня, уже неактуально, — он схаркивается гортанными смешками в плескающийся на дне скотч. — Тогда чем ещё? Давай, попытайся вырыгнуть идею, и я рассмотрю её. — Например, что такого разъёбанного анального отверстия, кроме тебя, не имеет. Стриндберг громко полощет улыбающийся рот коричневым напитком, выплёвывая его обратно в стакан. Маленькой ложечкой он набирает из спичечного коробка немного порошка, осторожно высыпает на послюнявленный кончик указательного пальца и втирает себе в десну. — Слабо, — Тис устало хмыкает, пряча заёбанность от всего происходящего за закрытыми глазами. Риз только пожимает плечами, доставая из кармана потёртых штанов маленький пакетик, предварительно убрав коробок, и высыпает содержимое на низкий стол. Делит на равные части пластиковой карточкой. — Налетайте, дети мои, как ваши матери на члены клиентов, — грёбаный пафос. — И я помогу вам встать на путь истинный, ибо на то Его воля. Он откидывается на спинку продавленного кресла, щёлкая языком по десне, а Тис только сейчас вспоминает, что так и не отдал Уизерспуну ключи. Но ему плевать. Он отдаст, но как-нибудь потом. Сейчас он только вперивается зрачками в кривые кокаиновые дорожки, тяжело сглатывая вязкую слюну. Гудение в ушах заглушает все звуки, исходящие извне. Пальцы мелко дрожат, словно в ломке. А словно ли? Как тебе, Нолан, героиновая и кокаиновая передозировка, а потом клиническая смерть? Как тебе вкус бурлящей кислой пены во рту? Как тебе побывать в Геенне буквально на несколько секунд, а потом вернуться обратно? А, Нолан? Но Тис харкает в милосердие и испещрённое мучениями лицо Иисуса. Он не благодарен, что всё-таки не превратился в инфантильный овощ, как мог бы. Ему настолько плевать, как грёбаная вагина у Божьей Матери после зачатия Христа, и он бы даже пустил струю на зажжённые свечи и лики святых, потому что на то Его воля. Тис знает это. Потому что если бы Бог был, то он решил не вмешиваться, пока школьницу пускали по рукам, ломая ей жизнь. Ведь спасения достойны все. Даже существа на самых низах общества. Он харкает в лицо этой грёбаной иерархии, потому что он сам на дне. — Джим-не называйте меня по фамилии? Но Стриндберг смотрит в этот момент на Нолана, лихорадочно бегая зрачками по его заострённому профилю. Странно усмехается. Тис в ответ иронично гнёт бровь. — Я не употребляю наркотики, — холодно отрезает Джим, раздражённо передёргивая плечом. Когда этот ублюдок уже успокоится? — Крайст? — Я пас, — Рейвеленс небрежно взмахивает рукой. — Извините, ребята, но я ещё не настолько упал на дно. Тис снова внимательно впечатывается в него взглядом. Он слишком прост. Его желание испаряется под воздействием страха от конечной точки. «Золотого укола». Эпитафии. — Слабак, — констатирует Риз, в пренебрежении кривя плотные губы. Тис слабо усмехается. Это действительно так. — По-твоему, слабость — это нежелание сдохнуть от передоза? Пока ты будешь гнить в канаве, я буду жить, — он стискивает ободок стакана из-за задетого самолюбия. — Поэтому лучше заткни пасть, уёбок. — Подростковые комплексы заиграли? Крайст подрывается с места, замахиваясь. Вмешивается Гиммлер. Стриндберг едко смеётся, выпрыскивая изо рта яд, а Нолан лишь разочарованно смотрит на этот грёбаный цирк. Он надеялся на что-то большее, чем взбешённый Рейвеленс и его стиснутые челюсти. Ему скучно и хочется месива, чтобы восполниться. Он чувствует себя полностью выжатым. — Тиль? Гиммлер, отрицательно покачав головой, устало откидывается на погнутый, воняющий дымом и потом диванчик. Упавшие на лоб волосы он небрежно зачёсывает обратно. Как же ему надоела эта бессмыслица. Он не понимает, почему до сих пор сидит здесь. Риз цедит глухое «чертовщина», которое очень распространено в их компании, и бережно, с какой-то грёбаной любовью сдвигает невостребованные дорожки, потому что лишним любой наркотик никогда не бывает. — Тис, ты же не кинешь меня, как эти скотоложцы? Нолан напряжённо откидывается назад, будто наяву видя, как внутри кокаин превращается в звёздное скопление в виде неяркой полосы, пересекающей его тёмное небо. Когда он вытаскивает из кармана долларовую купюру ещё с ликом статуи Свободы, то рефлекторно поднимает красные глаза с истерзанными капиллярами к заляпанному штукатуркой полу. Риз кивает с тошнотворно фальшивым уважением и первым вдыхает наркотик, чтобы в его пустом космосе появился млечный путь. Нолан сворачивает трясущимися руками измятую купюру, где на него укоризненно смотрит сама Свобода, закрывает одну ноздрю и прочищает другую. Ему плевать, что какой-то кусок глыбы недоволен им и что клочок бумаги несколько раз выпадал из его долбящихся тремором пальцев. Но его сознание истерзывается до чёрных точек перед глазами, когда он едва не рассыпает наркотик, пытаясь достать купюру. Ужас. Парализующий глотку ужас, что он потеряет последнюю возможность к жизни. И даже не закричать. — Успокойся, Тис. Риз с какой-то жалостью смотрит на эти попытки свернуть бумагу и его ненормально трясущиеся зрачки и руки, а Тису плевать. Он презирает зависимость в любом её проявлении, но с собой ничего поделать не может. Он зависим только от двух вещей, и Нолан действительно мог бы исправить это, но он банально истощён и заёбан. И просто не хочет. Ему вполне комфортно в этом грёбаном болоте, где на дне тлеют скелеты русалок и решившихся закончить жизнь самоубийством солнечные девочки с перекуренным лицом и загрызанной собаками вульвой. Раньше оно было озером, а от страха и ненависти превратилось в заполненную трупами, спермой и тиной омерзительную бурлящую жижу с толстыми щупальцами, рыскающими в поисках новых жертв на глубине. И Тис медленно, но верно идёт на дно. Одно из чудовищ его собственного подсознания приветливо раскрывает щупальца. Зазывает. Тис рад, что хоть где-то его ждут. Он знает, почему люди обычно пьют, когда собираются вместе. Чтобы не замечать, что им нечего сказать друг другу. Все они надеются, что интимность сближает, но это не так. Они пьют и трахаются, потому что у них нет никаких мыслей друг для друга. Ничего. И ночь с жалкими попытками найти общие темы для разговоров обещает быть долгой.