Зависимость

Тиса качает в разные стороны и трясёт. Он долбится мокрым от пота затылком в зарисованную летающими членами плитку, пытаясь удержать равновесие. Поражённой парестезией рукой он обхватывает запавший живот, стараясь акцентировать на ней всё своё расколотое внимание, чтобы удержаться в реальности и окончательно не потерять разум под воздействием галлюциногенов, чистого спирта и смирны. Он явно проебался с дозой, и теперь всеми силами, которые у него ещё остались для существования в этом содоме, пытается не потерять сознание и не облевать весь пол. Ирония едко гнёт губы рядом, открывая каймак ровных зубов, и гомерически смеётся с того, что Тис впервые молит Иисуса, чтобы его отпустило. Ему физически плохо, пока препарированная желчь медленно собирается под его набухшим языком. Жалко, говорит Иисус, в евхаристии предлагая ему вместо вина и хлеба кубок мочи и кусок дерьма. — Нормально всё? — в голосе нет заботы, просто так надо. Надо спросить и подойти ближе, с каждым шагом взрываясь множеством паргелий у него перед глазами. Тис ощущает, как глазная жидкость и кровь проникают в трещины на щеках, сея заражение со смертельным исходом. И пока у него внутри зарождается настоящий хаос, Нолан просто стоит, согнувшись и вперившись выпирающим позвоночником в плитку, и пытается сфокусироваться на говорившем. Идентифицирует слова. — Пошёл на хуй, грёбаный сукин сын. Он тяжело сглатывает, ощущая мурашки изнутри черепа. Парестезия распространилась и на мозг? У него банально не хватает сил, чтобы мрачно усмехнуться. Он потирает кончик носа и замирает, пытаясь прийти в себя. Его кожа отдаёт селитрой, граничащей с патологической бледностью. Он переводит взгляд на Стриндберга, но его лицо изъедает рябь, и Тис просто закрывает глаза. Очень опрометчиво, но Нолана уже можно официально считать разлагающимся ничтожеством. И ему впервые плевать на это. На то, что он сейчас до одури слабый и не способный что-то поменять. Он не воин, который в одно лицо способен изменить ход войны. Он просто жалкое и худшее из всех животных, привинченная маска с лица которого слетела с ироничным треском и открыла миру безжизненный лик перманентно безбожного существа с выломанными капиллярами. Тис с сегодняшней ночи начинает физически умирать, потому что уже окончательно упал на дно. От морального ублюдка с лезвийным оскалом остаётся только жалкая оболочка, которой он продолжает существовать. — Зачем так грубо? — Риз слизывает крокус с губ, театрально вздёргивая брови. — Я ведь пришёл помочь, Тис. Его имя из обозначенного параномией рта Стриндберга кажется чем-то ужасающим, зловонным, наводящим парализующее отвращение к своему естеству. Словно он сам Фобос воплоти, который каждый раз снисходит до Нолана и просверливает убогие дыры сумасшествия в его разуме. Гебефрения. — Помочь? — он выдавливает хрипящую, сквозящую по его расщелинам в глотке иронию сквозь зубы, пытаясь совладать с онемением и дрожью по всему телу. Эпилепсия принимает новые обороты. — Ты же, чёртов ублюдок, знал что будет, если мне превысить дозу. Поэтому пошёл на хуй. Риз изломанной улыбкой хищника подходит к Нолану, а он делает по стене два шага назад, размазывая по ней чужую блевотину и сперму. Нарушение памяти, при котором происходящие в данный момент события кажутся уже когда-то пережитыми. А потом он вспоминает, срываясь с глинта в чёртову бездну, разрывая телом воздух. Сара. Грёбаная Сара Ленц. Он сейчас в её шкуре загнанной в ловушку и лишённой выбора дичи. Но если она рычала, скалила зубы и пыталась вгрызться ему в шею, то Тис просто расщепляется в резиньяции. Наверное, она достойна его уважения. Или концентрированного отвращения, потому что он презирает все проявления мазохизма и саморазрушения. И Тис только поэтому настолько кристально ненавидит себя. — Ты просто боишься, — он подходит настолько близко, что Нолан начинает ощущать холодный ужас под надкостницей черепа. Его брат Деймос показывает своё истинное лицо, испещрённое уродливыми шрамами и трупной бледностью. — Боишься умереть. Он сжимается, приподнимая голову и опрометчиво раззявливая бритвенный кадык, которому уже давно предписано быть выдранным с сухим хрустом из его пронизанной гнилью глотки. Как отвратительно, когда ты ничего не можешь сделать, и остаётся только стоять, трястись от моноклинной ненависти и смотреть на то, как тебя плинтует собственное бессилие. Парамнезия. Он вспомнил название. — Пошёл вон. Тис может сколько угодно отрицать очевидное, скалиться и кидаться бешеной псиной на всех вокруг, но он всё равно останется никем. Грёбаным ничтожеством, сгорающим в своём отвращении к себе, потому что уже поздно что-то исправлять. Поэтому он так остро реагирует, когда кто-то спрашивает, почему он так ненавидит себя. Потому что он жалок. Он почти уже прах, разносящийся по мёртвым территориям знойным, выжигающим целую Испанию, солано. — Но мы умрём не по-настоящему, — Риз словно не слышит, с несвойственной богу страха интоксикационной нежностью касается его скулы пальцами, а Тису кажется, что ему вкололи инъекцию покорности. Полнейшей безучастности. И его этого пугает. — Мы будем жить вечно. Нолан не может объяснить, почему не пытается отдёрнуться, если его это настолько ужасает. Сделать хотя бы что-то, чтобы перестать будто наяву ощущать удавку тошноты и безграничное чувство жалости к себе. Он сглатывает. Слюна стекает по покорежённой сухим дымом горловине с чавкающим звуком. Он видит околевшее безумие в глазах Риза, и ему впервые становится настолько страшно. — Не говори хуйни, Стриндберг, — он сглатывает резистивный ужас, пытаясь возродить в себе Фениксом такую привычную для него ненависть, но ощущает лишь холодную пустоту. — Просто иди прочь. Он, перекатывая по горловине тугой ком, отшатывается. Морщится, натягивая на стянутое болью лицо истинное омерзение, от его сухих, рубцеватых пальцев. Выгорает, потому что ненависти нет. Есть только раздражение и раскалённая добела ярость, которую он схаркивает жидким свинцом в искажённое бесами лицо Риза. — Ты не понимаешь. Тис задушено смеётся, выхаркивая коацерваты яда с полости рта. — Зато ты, я смотрю, блещешь здравомыслием. Но Нолану достаточно и того, что он ещё может как-то сопротивляться этой грёбаной ирритации, когда он понимает, что находится на самых низах социальной иерархии. Когда властью владеет не он. Его возбуждает собственная ничтожность и полное бессилие в этой ситуации, и Тис всеми силами пытается противостоять этому. Потому что это блядство. — Убери свои грёбаные руки, сучий выродок, — он в отвращении отдёргивается, вбиваясь затылком в стену. Молчит, вгрызаясь в щёку. Но вместо агоничного вопля от вздутой и прожжённой кожи, Риз хватает его за грязные, слипшиеся, немытые неделю волосы, измазываясь в жиру и грязи. Рывком поворачивает, заставляя Тиса открыть рот в подкатывающей к корню языка рвоте, и упирает его в облупившуюся раковину. Желчь так и не срывается эворзией с растерзанных холодом губ. Он сглатывает её обратно в покорежённый рвотными позывами желудок. — Посмотри на себя, Тис. Нолан не отворачивается. С ужасом смотрит вперёд, прорезая зрачками надтреснутое стекло. Различает в существе с посеревшей, местами зеленоватой кожей и красными глазами себя. Обычно насыщенные гранатом губы выцвели и стали белыми, как бумага. Тухлая бордовая кровь засыхает на разорванной кожице. Фиолетовые и отвратительно жёлтые синяки на скулах, под глазами и следы от его пальцев на шее. Из воплощения эстетики он превратился в трясущееся в ломке, поистине отвратное существо, которое не имеет права на существование. Потому что он отход. Биомусор. — Ты просто разлагающееся тело. И теперь Тис начинает видеть, как от него кусками отваливается гнилая кожа, падая с чавкающим звуком вытекающего гноя в раковину. Распространяет тошнотворный, изъедающий плевру гнилостный запах разложения. Остаётся только потрескавшийся скелет, как доказательство того, что Нолан пустое, абьюзивное, асоциальное существо, страдающее безволием. Пустышка. — Но такой ты меня возбуждаешь ещё больше, — Риз выдыхает ему горячий воздух в шею, ошпаривая кожу и наматывая на пальцы его омерзительные на ощупь волосы. Вжимает его в себя, выглатывая из него истинную сущность. Оставляет лишь оболочку. — Посмотри на себя, Тис, ты даже не сопротивляешься. Это неописуемо отвратительно, что Нолан способен лишь смотреть на то, как Стриндберг вылизывает влажную, горьковатую серу из его ушей, находясь в коматозном состоянии, который в больших дозировках вызывает оксибутират натрия. Он разворачивает его лицом к себе, всасывая прозрачную высохшую кожу на скуле с чавкающим звуком. Риз цепляется пальцами за его челюсть, соскребая кожу под ногти, и слизывает плёнку несхарканного яда с эмали. — Ну давай же, Тис, — он выбрасывает слякотные слова ему в сцепленные до хруста зубы, но Нолан продолжает молчать. Он, ощущая горячий язык на нёбе, не сдерживает медленно подбирающую к кадыку желчь. Резко осознает, что оказался в похожей ситуации. Только если он игрался и провоцировал человека, то сейчас его травила грёбаная нежность, граничащая с концентрированной эссенцией безумия. Тис морщится. Нить слюны стекает по подбородку и холодным пальцам Стриндберга. — Даже не пытайся сопротивляться, — он отрывается, слизывая кавитацию чужой слюны с собственных губ. Врезается расширенными зрачками ему в лицо, скрывая за ними естественную радужку. — Это бесполезно. У Нолана обрывается горловина и стягивает в спазме желудок, когда он чувствует стояк, упирающийся ему в тазобедренную кость. Коричневая бурлящая жижа расплывается гадостным пятном на рукаве ветровки Риза. Он харкает остатки желчи ему в лицо. Смеётся истинным крещендо. — Ублюдок, — Риз, скаля ему кривые жёлтые зубы, шипит в искажённое спазмами лицо. Вытирает двумя пальцами кожу, слизывая его слюну языком. Околело смотрит на Нолана. И хватает его за волосы, швыряя как собаку в противоположную стену. Тис, продолжая в истерике смеяться, вдалбливается затылком в плитку, которая расходится от удара трещинами. Захлёбывается тягучей болью, находясь в ирреальности. Прострации. Размазывает по губам идущую из носа кровь. Ему нравится удерживать в руках власть, но возбуждает его совсем не это. Сара была не права. Его возбуждает проявление чьей-то силы и собственной слабости. Чужое превосходство. Риз, раскалывая сколотым резцом таблетку, расцепляет челюсти Тиса и проталкивает ему в рот одну половину языком, вылизывая оставшуюся желчь на эмали. Нолан теряет связь с реальностью, на периферии различая щелчок пряжки ремня.