Зависимость

Нолан не в себе. Он выжег всю свою самоуверенность из вен, которой всё время харкался в разные стороны, постоянно склабясь на кислотные таблетки, приклеенные к чужим языкам. Его подсознание подбрасывало ему нескончаемый траур и вытекающую холодную сперму с чавкающим щелчком из прямой кишки при сокращении мышечных волокон. Он понимает, что это всё. Имморализм во всём его проявлении. — Ты в порядке? Несколько часов назад ему сломали нос, и теперь свернувшаяся и воняющая резким металлическим запахом кровь покрывала бордовой коркой его подбородок и часть шеи. Голова раскалывалась от болезненных мыслей, сочащихся из наркотически аннигилированного мозга тех, кого накачали рогипнолом и насадили на пять членов сразу. Но в порядке ли он? Гиммлер осознаёт бессмысленность своего вопроса, но его необходимо было задать. Такт имеет место быть даже в пропитанном развратом, старой спермой и кровью девственниц притоне, где на стенах скалит зубы растекающаяся жижа прозрачной желчи. Но Нолан не в себе. Это слишком простая и лежащая на поверхности истина, но никто не пытается окунуть пальцы в его личную грязь. Это резонно даже для Гиммлера. Всё его окружение сглатывает подступающую к кадыку блевотину, когда им предлагают испачкать руки в его дерьме. Все они отмахиваются от него в отвращении, а потом начинают давить вопросами о самоблядстве. Потому что ненависть к себе и своему естеству — самое худшее и ужасное, что может произойти с человеком. Но разве он в порядке? — Тебе доставляет удовольствие копаться в чужом дерьме? — Тис раздрабливает своими же словами себе кадык, сдирая сухую гортань до кровавых сгустков на корне языка. Слизь горчит и зарождает внутри него тошноту. — Я не могу понять, Гиммлер. Ты в своём разобраться не можешь, так нахуя пытаешься решить проблемы других, когда тебя даже не просят? Нет, он не в порядке. Нолан до сих пор продолжает кашлять, закрывая искривлённый в усмешке рот, и освобождать пустой желудок. Выворачивает себя наружу и задыхается от сильного спазма, сковавшего лёгкие, только чтобы выхаркнуть Гиммлеру в лицо такую естественную для него циничность. Но это выглядело жалко. Желчь растекается уродливой лужицей по скрипучим грязным доскам, пока он хрипел и пытался выдавить из себя хоть слово. Апноэ затягивает его в круговорот хаоса, и содом вместе с безумием начинает перенимать власть в свои костлявые иссохшие конечности. В нём не осталось ни одной здравой мысли. Ничего. Только пустота и скребущий черепную коробку ужас, пробирающийся под его плоть и вибрирующий под костным мозгом. — Мне стоило оставить тебя там? — Тиль резко разворачивается через левое плечо, пережёвывая сколотым резцом отодранную кожицу с плотных губ. В немом раздражении цепляется пальцами за его воротник и встряхивает, прищуриваясь. — Чтобы этот ублюдок наконец тебя трахнул? Извини, я не учёл, что ты мечтал зашивать своё разъёбанное очко, глотая слёзы от уязвлённой мужской гордости. Нолан хрипло смеётся, пока очередное воняющее затхлой мочой, естественными выделениями и дешёвой туалетной водой помещение остаётся за его спиной. Тусклое освещение и сильная головная боль не давали ему запомнить пройдённый путь. Комната с бетонными стенами, дощатый пол, запах застарелого пота и гниющий мусор, разбросанный по углам. Он достоин только этого. — Иди на хуй, Гиммлер. Тиль разочарованно морщится, выпуская из напряжённых пальцев кусок его грязной ветровки. Тис отшатывается от него и закатывает глаза, схаркиваясь себе под ноги окисляющей нутро желчью. Дышит неглубоко и часто, прикладывая прохладную влажную ладонь ко лбу. При очередном плевке нить слюны рвётся и покрывает клейкой плёнкой стёртую кожу его подбородка. Он промаргивается и выжидающе смотрит на Гиммлера, вытирая потёртым рукавом искривлённые в усмешке блестящие губы. Снова давится своим сипловатым смехом, перекатывая большим и указательным пальцем слипшиеся комки крови. Фальшь сквозит в голосе и обволакивает слуховые рецепторы Гиммлера, силясь заставить его поверить в свою подлинность. Но он продолжает стоять прямо, как палка, и иронично поднимать бровь на все его высказывания, даже когда ощущает вибрирующее безумие Нолана на своих пальцах и позвоночнике. — Ты такой жалкий, — он внимательно оглядывает его и усмехается, складывая руки на груди. Кожа скрипит. Отворачиваясь, Тиль вперивается взглядом в перевёрнутый табурет, валяющийся в затемнённом углу комнаты, и щёлкает языком по нёбу в извечной привычке. — Я иногда просто хуею с твоего умения скрывать своё долбоёбство. Это даже вызывает уважение. Нолан мог бы сжать повисшее в воздухе напряжение и ощутить, как оно взрывается от давления в его пальцах. Он мог бы полностью осознавать всю серьёзность ситуации и хоть что-нибудь предпринять, чтобы под траурную нескончаемую музыку его прямую кишку никогда в жизни не растягивали изнутри, схватив за волосы и не давая ему грохнуться на заляпанную горячей белой жижей плитку. Мог бы, но цель его существования исчезала вместе с рассудком. Если ему было плевать, что он на пороге провала собственного будущего, то Гиммлер точно не станет исправлять его изуродованное понятие «правильного» и пытаться глушить непреодолимую тягу к саморазрушению. Нолану это не надо, а он не будет давать ему надежду на нормальную жизнь. — Просто иди на хуй. Гиммлер устало вздыхает, оглядываясь. Он считает Тиса безнадёжным и потерянным окончательно, когда замечает рядом с ним чудовищ его же разбитого подсознания. Они выхаркивают Нолану в лицо гомерический смех, впиваясь в мягкую человеческую плоть когтями, пока он закрывает глаза и видит себя валяющимся на грязной жёлтой плитке. Он заляпан чужой и собственной спермой и раздвинул ноги так, чтобы исполины могли расположиться между ними и слизывать вытекающие из прямой кишки выделения. Они чавкают, разбрызгивая эту отвратительную жижу в разные стороны. Одна капля попадает Гиммлеру на подбородок. Он, сглатывая рвоту, вытирает её ребром ладони. — Ты так отчаянно пытался привлечь к себе всеобщее внимание, — он смотрит на его вечную, изуродованную цинизмом усмешку, кровоподтёки, казавшиеся при слабом освещении чёрными вены на лбу и полное отсутствие понимания во взгляде. Смотрит и разочаровывается в нём окончательно, потому что Тис Нолан действительно безнадёжен. — И что в итоге? Гиммлер слышит их удовлетворённое урчание. Видит, как они присасываются впавшими губами к его воспалённому сфинктеру, втягивая в перерубленный и отказавший в работе желудок всё до капли. Они проталкиваются плотными красными языками глубже, оставляя рваные раны на гладких стенках его прямой кишки. Он видит их явное наслаждение от агоничных воплей Нолана и хлестающей горячей крови в свои изувеченные лица. И Гиммлера тошнит от этого блядства, поэтому он отворачивается, пока Тис продолжает смотреть до режущего ощущения в глазах, потому что был достоин этого. — Я сказал свалить тебе на хуй, — Тис скалится обломанными клыками, продолжая быть извечной жертвой. Оцепенение сменяется агрессией. — И что в итоге? Он злится. Бешено устал от всего этого дерьма и злится. Смотрит на Нолана, ощущая на корне языка горький вкус омерзения к нему, и чувствует, как ярость готова была вылиться в нечеловеческое озверение. Сдерживало только то, что показывать свою уязвимость он не мог. Таким, как Нолан, нравится мучить, проверять на прочность и ломать. Самоутверждаться на чужой слабости, скрывая свою ничтожность. Тиль слишком хорошо знает этот разрушающее общество тип людей. Поэтому он только устало трёт неровную переносицу, выдыхая вместе с застоялым воздухом весь свой выжигающий внутренности гнев. Одна половина его лица была затемнена, вторая показывала упавший уголок губ. — Знаешь, Нолан, — он держит взгляд на уровне его мутных, подслеповатых от принятых наркотиков глаз. Прожирает роговицу, добираясь до потёртой сетчатки и в конечном итоге до головного мозга. Селит сомнение в его рассудке и морщится, даже не скрывая своего презрения к нему, — ты можешь уходить от ответа или вообще молчать. Но это не изменит того факта, что после сегодняшней ночи ты стал животным на самой низшей ступени эволюции. Нолан поражённо замирает и пытается не забывать дышать. Смотрит с секундным замешательством на бесстрастное лицо Гиммлера, казавшееся отшлифованным в тусклом освещении, и отворачивается. Ирония стоит прямо над ним и глумливо смеётся, пока он кривит губы в горькой усмешке, потому что осознание того, что он во всём видит Сару, дробит ему кости. Грёбаную Сару Ленц, продолжавшую убивать его рассудок даже на расстоянии и представать перед глазами слишком реальной иллюзией. Ему действительно буквально на секунду кажется, что вместо Гиммлера перед ним стоит именно Ленц с отвратительными сиреневыми волосами и желтоватыми, почти сошедшими синяками на передушенном его пальцами горле. Она смотрит победоносно и стирает Нолану роговицу своей торжественной улыбкой, харкая парализующий яд ему прямо в лицо. Мысли с послевкусием детского восторга поражали его нервную систему, потому что сейчас они неожиданно для него поменялись местами. Теперь Сара, с непоколебимой уверенностью направлявшая на него револьвер с белой рукоятью, занимала самое высокое положение в лично им построенной социальной иерархии. И ему остаётся только покорно открыть глотку, с восторженным выражением лица принимая её власть. Если Тис — мерзкий узурпатор, то Сара — истинная верховная королева. — Ты не боишься смерти, и ты не вечен. Но тебя повергает в истинный ужас мысль о заключении. Ты настолько боишься лишиться свободы? Он надрывно кашляет, упираясь языком в корпус револьвера, и с помощью сокращения глотки на несколько спасительных сантиметров выталкивает его обратно. Конъюнктива покрывается пеленой слёз, собравшихся сначала в уголках глаз, а чуть позже растёкшихся по всей роговице. Тошнота заставляет слюноотделение работать ещё усиленнее, и тонкая струйка вытекает из его приоткрытого уголка губ. Слюна впитывается в ворот ветровки, окрашивая ткань на тон темнее. От сводящего скулы металлического послевкусия немеет язык. Он пытается вытолкнуть дуло револьвера, но способен лишь рефлекторно щуриться, закатывать глаза и мычать от спазмов в области гортани. Высохшая кровь на внутренней стороне её тощих бедёр приковывает его мутноватый взгляд. Сара на протяжении всего времени пылала и тлела, возгоралась и снова тухла от перманентной ненависти к нему. И только благодаря упорству и выжигающей вены ярости её болезненного цвета рука даже не дрожит. — Ты не настоящая, — вырывается у него, когда она медленно вытаскивает из его глотки блестящий от слюны револьвер. Нолан ощущает её явное превосходство. Он просто не ожидал, что у его любимой жертвы вырастут клыки. Но Сара с жалостью улыбается, качая головой. Уверенно взмахивает рукой, и влажный, чуть тёплый металл прикладывается к его покрытому испариной лбу. Страх с чувством гибельного восторга полностью одолевает его сознание чем-то вязким и тягучим. Он наполняется ожиданием, до конца не осознавая, что с таким усердием возведённая им система так быстро ломается. Нолан не верил, что Сара медленно нажимала на курок, растягивая губы в сумасшедшей улыбке. Его зрачки расширялись и тут же сужались от ужаса, когда ошалелыми глазами он метался к её искривлённым в полуулыбке губам и обратно к руке с зажатым револьвером. Сидя на коленях и оперевшись на собственные ноги, он выжирал взглядом её спелую чернику. Она являлась сильнейшим контрастом на фоне её серого тела и платиновой рукояти револьвера, от свинцовой пули которого он сейчас умрёт. Стальной корпус сплющится, разорвав ткани и раздробив ему кости, и тогда от кровопотери и мучительной боли в луже собственной мочи он подохнет, как собака. Как когда-то и хотела Сара Ленц. — Число семь обычно берётся для выражения полноты, — её мягкий грудной голос сменяется на ужасающие обрывки гортанных звуков, словно на мгновение истинная ипостась берёт над ней верх. — Но сейчас твоя гнилая плоть примет в себя семь свинцовых пуль. Они будут жечь тебя изнутри, и твою смерть я засвидетельствую перед Лилит. Тис с безнадёжностью смотрит на это существо в облике Сары и чувствует, как его трясет. Паника торможением поражает всю его центральную нервную систему. Он неосознанно вглядывается и поражённо замечает, как сквозь её кожу протекают тени, искажая лицо до неузнаваемости. Нолан смотрел напротив себя и с ужасом понимал, что на ней невозможно было сосредоточиться, словно она находилась в той самой слепой зоне, создаваемой болезнью со смертельным исходом. — Однажды мне сказали, что тот, кто грешит, должен страдать, — неживой, синтетический голос с сухим потрескиванием неожиданно сменяется на её нормальную интонацию. Но что-то всё ещё было неправильно. Её голос стал выше. Под конец он срывался на визг. — Но почему, когда такие ублюдки, как ты, решают, что им скучно, страдают невинные? Ожидая свою смерть, поразмышляй над этим. Некоторые твои жертвы будут тихо ненавидеть и проклинать тебя, а другие кинут тебе в ноги голову Аманды с выжженными глазницами. Выбор, Нолан, полностью в твоих руках. Решающая секунда медленно подходит к концу. До того, как тонкая длинная стрелка начнёт следующий отчёт очередной жертвы, а её бледный палец вдавит курок до упора, он промаргивается. Нолан отчётливо помнит сухой треск раздробленных костей плоти и хлещущую фонтаном кровь, стекающую по носу, подбородку и шее. Он бы с уверенностью мог сказать, что это искажённая игра его больного воображения или некая аналогия нормального восприятия, если бы не саднящая глотка и слишком реальное ощущение влажного дула у лба. Он поднимает потухший взгляд, до сих пор ощущая телом стоящий в помещении замогильный холод. Гиммлер смотрит на него со смесью жалости и отвращения выцветшими глазами, в радужке которых взлетали и падали вниз полуживые чайки. — Меня от твоего вида блевать тянет, — он сухо усмехается, зачёсывая спавшие на глаза волосы. Вгрызается резцом в мягкую плоть верхней губы, чуть наклоняясь к нему. — Она до сих тебе мерещится, больной сукин сын? Нет, отвратительно — это когда Стриндберг трахал его прямо в глотку, засаживая непозволительно глубоко и закупоривая крайней плотью щель гортани. Отвратительно — это горьковатый и въевшийся в язык вкус его члена, от которого сводило глотку. Отвратительно, когда срабатывала защитная реакция его организма, введя тело в полуобморочное состояние, пока он задыхался от ужаса и перекрытого горла. Воистину отвратительно — это вспенившаяся желчь и слюна на его побелевших, лишённых крови губах. Но не галлюцинации, появившиеся вследствие его изуродованного восприятия реальной жизни. — А ты всё ещё продолжаешь страдать по своей бывшей, которая из драгоценной Роуз превратилась в трущобную блядь? Нолан до последнего надеялся, что он его ударит. Размозжит некогда прямой нос, вкатает зубы в глотку или прижмёт его голову к доскам пошарканным ботинком так, чтобы он конвульсивно задёргался и захрипел от сдавливающей боли треснувшего черепа. Настолько оглушающе или даже со смертельным исходом, чтобы вся эта не поддающаяся объяснению дурь выплеснулась из него наружу вместе с соплями и кровью. Но его лишь обдаёт настолько сильным отвращением со стороны Гиммлера, что Тису приходится отшатнуться и упереться спиной в косяк. Челюсти сжимаются с сухим хрустом. Он осознаёт, что с головой погрузился бы в свою интерпретацию настоящей реальности, если бы его буквально не вытащили из этого болота за шкирку. Он также понимал, что никто, кроме ублюдка Стриндберга, не желал, чтобы Нолан позже был способен только утирать с лица месиво из крови, слёз и соплей, давясь истеричным, визгливым смехом и проедая ошалелыми глазами свой находящийся в полувозбуждении член. И что самое любопытное, он искренне не знал, чем заслужил к себе такое отношение именно от Стриндберга. Тис лично ему ничего не сделал, чтобы Риз настолько хотел уничтожить его рассудок вместе с телом. — Какая ты, блять, всё-таки крыса, — от внимания Тиля не ускользнуло мелькнувшее изумление в его взгляде, которое Нолан тут же скрывает за задавленным смехом. — Блядская крыса, которая способна только на нытьё. Ты, сучий выблядок, однажды проебёшь всё из-за своей грёбаной гордыни, и тогда он всё-таки тебя трахнет. В обоссаном толчке как дешёвую блядь. Но самое забавное, что денег он тебе не даст. Спокойство Гиммлера медленно, но верно растворяет вечный смех Нолана. Но он понимал, что это ещё одна защитная реакция его организма на стресс. Издаваемые им звуки были фальшивыми и надтреснутыми, но именно смех позволял удерживать на себе образ самоуверенности, который уже был его неотъемлемой, но извращённо-ложной частью. Это работало. Всегда. Но сегодня только счастливая случайность или злая ирония в виде Гиммлера не позволила ему окончательно слететь с катушек. — Ты сделал свой выбор, — он снова усмехается, не ощущая угрызений совести, пока Малебольдже дышит ему в затылок. Он слышит, как шелестят свинцовые мантии, и почти физически ощущает их вибрацию в застоялом воздухе. Они всё для него. Потому что Нолан — грёбаный лицемер, страдающий раздвоением личности и неконтролируемыми приступами агрессии. — Не стоит винить меня, что я сейчас не падаю ниц тебе в ноги, вылизывая обувь в благодарностях. Нолан банально не умеет быть благодарным, даже если несколько часов назад капилляры утратили пропускную способность крови под кожей щёк, взорвавшись и образовав сеточку в виде красной паутинки. Его организм пытался найти способ справиться с психологическим потрясением, но не находил. Кровеносные сосуды не успевали пропустить кровь и лопались от давления, которое создавало сердце. Теперь у него на щеках, запавших внутрь полости рта, кровавая сеточка, как напоминание пережитого ужаса и съехавшего восприятия реальности. На тот момент его мозг отключился, чтобы не травмировать рассудок ещё больше, но тело продолжало испытывать сильнейший шок. Ему до тремора в пальцах страшно представить свою реакцию, если бы всё зашло слишком далеко. Он бы вздёрнулся?.. Но до этого не дошло. И Нолан искренне, насколько вообще был способен, не хотел, чтобы его трахнули на сухую и обкончали всю полость кишок. Но он никогда в жизни не скажет кому-либо банальное «спасибо, что не дал перерезать себе глотку от отвратительной и противоестественной ситуации», потому что считает это слабостью. Нет, это не слабость. Он просто моральный ублюдок, у которого окончательно съехало понимание и само восприятие таких простых вещей, как обычная благодарность. — Не заставляй меня жалеть. Он не обращает внимания на его слова, с напускной внимательностью разглядывая россыпь следов от игл на левой руке. Кривит губы в своей говноедской усмешке, что смотрится весьма устрашающе из-за засохшей крови и ошалелого взгляда, даже не сумев вспомнить, откуда их столько взялось. С особой жестокостью он отдирает зубами с кое-где потёртой эмалью шелуху на незаживших губах и вперивается глазами в точёный профиль Гиммлера. Так ты себя наказываешь, а, больной сукин сын? Но он продолжает молчать и сглатывать куски собственной плоти, отлипая от стены. Все его оправдания настолько мелочны, что Нолан уже спокойно принимает свою моральную смерть. Он знает, что его сущность почти сгнила, а наркотики и психотропные препараты только приближают неминуемый, фатальной исход. Но, какая ирония, он не собирается что-либо предпринимать, а только втягивает в себя сильнейший запах собственного разложения. Сдирает глотку от спазмов, но не пытается хоть как-то исправить ситуацию. И в памяти сразу всплывает момент, где он давился слюной и горячей белой жижей, и, чтобы не захлебнуться, ему пришлось проталкивать языком эту дрянь, позволяя ей вытечь из щели возле уголка губ при очередном сокращении мышечных волокон. — Не жди того, чего человек не сможет тебе дать. Нолан прослеживает, как Гиммлер устало трёт переносицу четырьмя пальцами, и сглатывает вставший возле кадыка ком. Его глаза хаотично бегали по окружавшему его пространству, стараясь зацепиться хоть за что-то, чтобы почувствовать опору и прийти в себя. Лёгкие стягивает болезненный спазм, заставивший его судорожно хватать ртом воздух. Он всеми силами пытается не сдохнуть от удушения, массируя гортань. И отшатываясь назад, он небрежно зачёсывает спавшие на лицо волосы. Фокусируется на пятне крови, впитавшемся в ткань однотонной ветровки. Красный при тусклом освещении приобретает насыщенно-бордовый оттенок. — Вспомни, как ты сосал ему, — Гиммлер проводит ногтём большого пальца по рукаву куртки, собирая под пластину кусочки искусственной кожи. Смотрит на ссутулившегося в углу Нолана, поджимая губы в отвращении. — И теперь скажи, для тебя это в пределах нормы? Он дёргается, словно в приступе эпилепсии, вырывая сальные клочки волос из раздражённых луковиц. Дышит сипло и судорожно, втягивая губы в полость рта, и пытается перестать в точности, насколько его мозг запомнил, когда тело было введено в полушоковое состояние, воспроизводить звук заглатывания, грязные слова Стриндберга и сводящее гортань ощущение чужого члена в глотке. — Или твоё понятие «нормального» настолько сильно изуродовано, если сравнивать его с понятием других людей? Он издевается над ним. Смотрит на него с отвращением, размазывает, словно в бесконечной усталости, подошвой грязных ботинок белёсые разводы на полу, а сам пытается принизить его ещё сильнее, чем он уже принижен на данный момент. Отрицает желание растоптать, а сам высматривает все его просчёты и проступки, чтобы позже с довольной усмешкой швырнуть это дерьмо ему прямо в лицо. Гиммлер даже не отдаёт себе в этом отчёт. О таких людей, как Нолан, на подсознательном уровне хочется вытереть ноги. Показать им место или вовсе уничтожить, чтобы они не отравляли социальные слои общества и не превращали моральные нормы в блядство. — Это отвратительно, — Нолан стягивает волосы пальцами, широко раскрыв глаза и съёжившись. На его лице настолько жалкое выражение, что Тилю становится смешно. — Чёрт возьми, он накачал меня. Этот ублюдок накачал меня… грёбаный сукин сын. Он глубоко вдыхает спёртый воздух и мотает головой в отрицании, словно это позволит забыть Нолану всё, что недавно произошло с ним. Но одна часть сознания будет всегда помнить об этом и постоянно напоминать ему, до чего он в итоге докатился. И ему остаётся только привалиться спиной к закрытой двери и истерично засмеяться. Желание разбить себе голову, чтобы расколоть все сегодняшние воспоминания, разрастается внутри него огненными сгустками, посылая зуд в мозг. Назойливая вибрация скатывается по позвоночнику до тазобедренных костей, заставляя холодную испарину выступить на затылке и лбу. — Это… отвратительно, — шёпот в исступлении. И всё, что он может на данный момент сделать, это взяться за голову и проблеваться коричневой пеной от отвращения к себе, словно только сейчас осознавая всё дерьмо ситуации. Осознавая, что он — последнее и самое слабое звено этой пищевой цепи. Стриндберг намертво вцепился в его разум, и теперь нервная система Тиса постепенно наполнялась ожиданием того, как быстро и безвозвратно он сойдёт с ума. Желудок и лёгкие, на удивление, не скручивает спазмом. Нолан беззвучно блюёт, согнувшись и сдавив живот лучевой костью, и с первого раза глубоко и спокойно дышит. — Отвратительно, — кивает Тиль, вливая ему в глотку своё раскалённое пренебрежением ко всей этой ситуации. Скалится, почти ощутимо перекрывая ему доступ к кислороду. — Ты же жалок, знаешь это? Ты ничтожен и мерзок. И мне даже не жаль тебя. А знаешь, почему? Опухшие глаза неконтролируемо вращались по Гиммлеру, а язык оторвался от нёба в желании опровергнуть его слова. Секундную тишину прорезает треск плоти и глухой хлопок захлопывающейся двери за его спиной. Порыв ветра отшвыривает его обратно, и он вбивается затылком в ледяной металл. — Потому что ты считал себя выше других, — Гиммлер разделывает ему грудину и срезает плёнку мяса с костей своими словами. — Но где оказался в итоге? Он оказался здесь. Но Нолан возжелал возвыситься над остальными, подчинить их своей воле и дёргать за нити не потому, что считал себя выше других. Так хотела Дыра. Но в итоге она проебалась, а вместе с ней и Тис. Он хотел прогнуть под себя всё своё окружение, но сам встал на колени и взял в рот. Под галлюциногенами, спиртом и травой, стирая сетчатку разноцветным освещением, он заглатывал член Стриндберга и рефлекторно давился. Облёвывал его яйца, находясь в полубессознательном состоянии, но продолжал брать в рот. Настолько глубоко, насколько был вообще способен его организм. — Тебя накачали, — Тиль снова щёлкает языком по передним зубам, глотая обратно в желудок брезгливость, когда несколько капель желчи попали ему на нос ботинка. Пытаясь стряхнуть, он растирает жижу подошвой другого. — Но привёл к этому, Нолан, именно ты. Поэтому не строй сейчас из себя пиздодельного мученика. Это не комильфо. Он поглощает диафрагмой свежий воздух, болезненно сглатывая вязкую слюну. Корень языка пульсирует, надгортанник тянет, а слизистые воспалились. Глотать практически невозможно, и Нолану остаётся только харкать себе под ноги комья слизистой и куски полупереваренной пищи. Действительно мерзко. — Прекрати анализировать меня, — он варится в осознании собственной ничтожности, скопившейся за всё время на дне желудка ярости и какой-то безосновательной обиде, краем глаза замечая притихших в ближайшем по левую сторону углу инородных существ, подобравшихся к нему слишком близко. — Если я допизды проблемный, зачем было устраивать весь этот цирк? Тис почти погряз в дыре. В бездне. Там, где смятенные души изъедают дьяволовые отродья с рук самого Люцифера, ушедшего телом в лёд. Он слышит их надрывный, пробирающий до костей вой, гортанное шипение и сухое клацанье челюстей. Косит взгляд вбок и отчётливо видит их патологическое желание омыть свои иссохшие конечности в его горячей сладковатой крови. И с ужасом понимает, что тоже не может сфокусировать на них взгляд. Но даже если он вырвется из теней в недрах ледяного слоя, дети бездны и Сатаны всё равно придут за ним, чтобы окончательно уничтожить для живого мира и Чистилища. Они настолько изуродуют его сущность, что даже Лимб оставит его на берегу реки Стикс, называя это настоящим извратом и осквернением загробного мира. Нолан обречён на вечное страдание безмолвной скорбью. Таким чудовищным способом Hole напомнит, что никогда не стоило переходить эту границу. Он ведь помнит?.. — Ну же, Гиммлер, — он снова смеётся, согнувшись и оперевшись левой рукой о стену. Прочищает горло, схаркиваясь куда-то в сторону комками бордовой слизи. — Давай, блесни своим вечным здравомыслием. Ты же ничего не получишь с твоего этого псевдоодолжения. Или у тебя какие-то особые планы на меня? Нолан, кривя губы, резко переводит до сих пор мутноватый взгляд на Гиммлера. Почему он спрашивает? Это же очевидно. Тис слабая личность, не способная в одиночку противостоять этому дерьму, которое свалилось на него по его же глупости. Но его поступок вызван вовсе не жалостью. Тиль достаточно видел самоубийц, которым вовремя не предоставили помощь. Даже не помощь, а банальную поддержку и видимость того, что ты рядом и можешь разделить его боль на двоих. Тис вызывал одно лишь отвращение своим вечным похуизмом и стокгольмским синдромом, но он будет чувствовать себя дрянью, читая его эпитафию и варясь в осознании, что мог предотвратить неизбежное, но в итоге так ничего и не сделал. — Не строй никаких надежд, — Тиль крутит на средней фаланге указательного пальца ключи от байка, не скрывая своё пренебрежение к нему. Оглядывая его долгим взглядом, он фокусируется на разбитой переносице. — Всё вышло случайно. Не совсем ложь, но её горечь всё же осталась на корне его языка. Он действительно не собирался ничего предпринимать, но… Гиммлер видел его насквозь. Его гнилое нутро, раскол рассудка и эти вечные метания от аналогии нормальной жизни к полнейшему безумству. Нолан однажды даст слабину, и тогда его утянут туда, где вместо неба шипящая и выжигающая тела лава, а под ногами сплошное кровавое море с голубыми костями его жертв, разбросанных по дну. Туда, где Ад и Рай слились в нечто единое и поистине устрашающее. — Хорошо. Он надрывно закашлял, выхаркивая себе на ладонь тёмную от раздражённой слизистой кровь. Нёбные миндалины неприятно вибрировали при каждом судорожном вздохе, посылая болезненные импульсы в мозг. Левое ухо заложило. Гиммлер помог ему, потому что видел постоянные падения Нолана. Как он сдирал кожу в кровь, выламывал суставы и выплёвывал себе на руки окровавленные осколки зубов. Если бы Тис полностью смирился со своей участью быть узником собственного подсознания, где гнев постоянно перерезает глотку уверенности в себе и принимаемых им решений, он бы прошёл мимо. Во всём этом явно прослеживается злая ирония, но Нолану помогло только то, что он всё ещё продолжает бороться. Его рассудок несколько часов назад полностью сгнил бы, но Гиммлеру не нужны его нелепые благодарности или ненавистные плевки на оказанное им одолжение. Сейчас он должен доказать Тилю, что всё это было сделано не зря. Только и всего. И как забавно, что Нолан проебётся и с этим. Потому что как только он вышел из этого грёбаного притона, он пытался вспомнить, сколько у него осталось денег и хватит ли их на хрустящие зелёные марки с портретом выдающейся, но уже давно мёртвой личности. — В двух кварталах отсюда круглосуточная параша, — связки Тиля вибрируют ещё медленнее на холодном, пробирающим до озноба ветру, делая его голос ещё ниже. Вьющиеся от влажного климата волосы лезут в лицо, и он раздражённо зачёсывает их за ухо. Но несколько прядей всё же выбились и снова начали щекотать его скулу. — Вытри это месиво из крови и соплей и вызови такси. Надеюсь, деньги по своей безграничной тупости ты проебал не все? От резкой смены температуры его голова закружилась. Он хотел ответить, но все его слова закончились судорожным кашлем и сбитым дыханием. Онемевший кончик языка Тис зажимает передними зубами, стараясь почувствовать хоть какой-то импульс, передавшийся вибрацией по шейным позвонкам в мозг. Ничего. Это пугает. — Да, — его речь кажется невнятной. Связки вспухают, не позволяя голосу нормально звучать. Гиммлеру приходится против воли прислушиваться и разбирать сказанные им слова. — Не все. Нолан тянет змейку вниз, правой рукой небрежно скользя во внутренний карман ветровки. Сухие купюры хрустят в его пальцах, когда он пытается их вытащить. Бен Франклин цепляется за воротник и падает ему куда-то под ноги. Тис, пошатнувшись и оперевшись левой рукой на дверь с потрескавшейся светлой краской, силится поднять упавшую купюру, но ослабевшие мышцы не выдерживают такой нагрузки. Он приседает на колени с глухим стуком и тупым вибрирующим мычанием, до последнего стараясь смягчить падение. Куски краски неприятно липли к влажной коже. — Слушай, я не собираюсь нянчиться с тобой, — Гиммлер непредумышленно поглаживает гладкую поверхность ключей, пока Нолан пытается совладать с собой после резкой смены температуры, влажности и окружавшего его пространства. — Давай, вставай и вали отсюда, если нет желания стать шлюхой на ночь. Тис усмехается этому тонкому намёку. Гиммлер заправляет большим пальцем левой руки белую футболку в штаны и уходит, скрывая едкую полуулыбку на обветренных губах за широким воротником кожаной куртки. Нолан морщится и со вздохом кивает, прислоняясь к холодному крашеному металлу. Слепо скользит рукой по влажной земле в поисках купюры, забивая под пластину ногтя грязь и кусочки мертвечины. Старая краска хрустит под его лбом. Пальцами другой руки он срывает наполовину отлипшие частицы, пытаясь с помощью боли прийти в себя. — Грёбаный выродок, — глухо цедит Тис, в исступлении вгрызаясь зубами в губы. Пытается вернуть полный контроль над телом и шмыгает от холода. — Я убью тебя, ёбаный шакал. Под конец своих проклятий он срывается на судорожный кашель, находясь в странном спокойствии. Его это удивляет. Он чувствует, как первобытный ужас пытается пробраться под его кожу и увеличить эффект от принятого кетамина. Пробить стену фальшивой безмятежности и выесть врастающую в его лицо привычную маску. Но он просто встаёт и делает шаг назад, разворачиваясь. Фонарь несколько раз мигает и снова продолжает крыть тусклым свечением пространство, где Тис мечтает о суициде. Его разум воспроизводит то, чего на самом деле нет. Он замечает отвратительные фиолетовые волосы и капающую с вагины кровь, когда она скрывается за поворотом. С полным безразличием он отмечает, что снова не может сосредоточить на её угловатом образе своё внимание. Подходит чуть ближе, опираясь левой рукой на тазобедренную кость, и чуть приседает. Болезненно поморщившись, он сцеживает проклятия, когда мышцы опять не выдерживают такой нагрузки, и он падает на колени. Влажная земля оставляет уродливые пятна на его джинсах. Капли на камнях и сырой земле слишком реальны и ощутимы. Он тупо смотрит на свои запачканные землёй и травой окровавленные пальцы и впервые не знает, это очередной плод его воображения или действительно настоящая реальность с настоящей Сарой Ленц. Если всё взаправду, то в какой из реальностей он на этот раз?