Зависимость

Где-то вдалеке приглушённо вопят инфернальные шлюхи, тряся раззявленными обугленными пастями. Они слепо тычутся ими в разные стороны, разбрызгивая шипящие сгустки спермы в разные стороны под гортанный, урчащий звук сглатываемой крови. Кислотный дождь разъедает поверхность земного шара, пробираясь до самого ядра. Жидкая субстанция раскалывает планету надвое, устраивая Армагеддон. Последняя, эпических масштабов битва между добром и злом, на которую будут собраны, согласно Откровению, все цари Земли, будет являться или расцветом человечества, или их гибелью. Политиканы падают в пропасть под собственный вопль и расплавленный свинец монет, а элитные проститутки начинают править оставшимся обществом загнанных в ловушку свиней. Расцвет матриархата. И пока политика строится на горящих костях и крови жертв человеческой жестокости, Тиль пытается абстрагироваться от всего этого дерьма. От агонии и паники мирового масштаба. От всеобщего ужаса. Он отходит чуть назад, прислоняясь к бетонной пошарканной стене, и грязной кожанкой стирает нарисованные на ней мелом вульвы и члены. Прикрывая запавшие глаза немного влажной ладонью, он сквозь щель между пальцами пристально осматривает окружавшее его пространство. Лезвийные зрачки кромсают на извечной материи сознания его собственное имя корявым размашистым почерком. «Тиль. Тиль. Тиль. Роуз». Стоп. Что? Это было настолько неожиданно, что Гиммлер буквально на секунду теряется в хаотическом потоке времени. Вдавливает дрожащими пальцами глазные яблоки себе в глазницы и непроизвольно, на автомате вгрызается в верхнюю губу от прострелившей нервные окончания боли. Наказывает себя. Наказывает за слабость и не верит своим глазам и ощущениям, потому что это земля не огня. Это повергающий в животный ужас лёд и непроходимый туман, где на вершине восседает повелительница мёртвых Хель. Она ужасает тех, что ей поклоняется. Все они знают, что хтонические существа — одни из самых диких олицетворений природной мощи земли и подземного царства. Тиль слышит шипение Нидхогга. Его чавканье и хруст костей на Берегу Трупов встревают ему в барабанные перепонки лезвием Стилета. Тиль закрывает в вечной усталости глаза, потому что происходящий вокруг него хаос выжимает из него все жизненно важные силы. Он заставляет погружаться его собственный, глубокий и тёмный, Нифльхейм. Гиммлер — вечный грешник, испытывающий постоянные муки и чистейшую боль от предательства. На коже его лба выжжено «Sin», и пузыри лопаются с характерным щелчком и обрызгивают соком всё вокруг. — Я вернул своего брата из мёртвых, — признаётся ему сипло Хермод прямо в лицо, и Тиль морщится от отвращения, отворачиваясь от гнилого, зловонного дыхания восставшего мертвеца. — Я вернул его… Я сделал это, чтобы убить его. Я буду убивать его долго и мучительно! Так, чтобы он визжал как резаная свинья, пока крысы в панике будут прогрызать себе ходы в его плоти. Бальдар, мой любимый брат… ты непорочен и слишком чист душой. Он наивен. Принюхайся! Приглядись! А-ха-ха, нет… нет, нет, нет! Ты не сможешь увидеть этот исходящий от него яркий свет. Зато мне… зато мне этот грёбаный сукин сын выжигал глаза! Я ненавижу его. Я так его ненавижу, а ты? А? Тиль учащённо и сипло дышит, зарываясь пальцами в спутанные отросшие волосы. Стягивает их до треска, пережимая хрящи и пытаясь тем самым вернуть над собой контроль. Раздражение. Страх и ненависть. Вспышки спазма поражают его нервные окончания во впавших глазницах, и он откидывает тяжёлую пульсирующую голову назад. Я ненавижу его, а ты? Хермод пришёл к повелительнице мёртвых, пряча гнилую улыбку за воротником и засевшую похоть в глазах за веками. Он встал на одно колено, как бы показывая собственную покорность в её лице, чтобы вернуть своего брата из мёртвых. Он слёзно умолял Хель помочь ему, но лишь испытал прогорклое огорчение, когда Бальдар остался в Нифльхейме. — Я надеялся, что убью его снова, — доверительно говорит ему Хермод, заглушая все здравые мысли Гиммлера своим отвратительным дыханием и полусгнившей, ужасно сохранившейся плотью. Мертвец липнет к нему, к живому телу, любовно заглядывая тому в лицо. — Я просто хотел, чтобы его тело заново начало гнить в побегах омелы, а его сладковато-склизкое, местами горькое тело выели мокрицы и черви… Так, чтобы от него остались лишь ошмётки кишок. Хермод слизывает похоть с потрескавшихся губ, мечтательно закатывая глаза. К его спутанной отросшей бороде прилипали кусочки пепла и похоти, делая из неё неопрятные тонкие нити. Грязными пальцами он сжимает свой полувставший, воняющий падалью и мхом член и хрипит: «Разве многого я прошу?» — Неистинный апокриф, — Гиммлер, в остервенении кусая сухие губы, вдавливает покрасневшие белки в глазницы до белых искр и резкой боли, прошедшей ножом-бабочкой сквозь все нервные окончания. Он тут же сгибается, упираясь выступающим позвоночником в стену, и вгрызается передними зубами в отслаивающийся ноготь большого пальца левой руки. Тянет пластину на себя, пытаясь с помощью разрывающей плоть боли прийти в себя хоть на мгновение. Необходимо было взять контроль над сложившейся ситуацией. Но не получается. За врождённое спокойствие и выработанный блок на надвигающуюся проблему он платит всплесками агрессии и слуховыми галлюцинациями, которые он считает чем-то само собой разумеющимся. Он морально подавлен, зол и дико устал. Он хочет разбить себе затылок, но лишь продолжает выгребать чужое дерьмо, в ответ получая лишь плевки под ноги. Всё, что он делает, безнадёжно. Но Тиль не может просто стоять и смотреть на разрушение величайшей иллюзии жизни. На невинности строится многое, и она должна продолжить своё существование даже в грязи и пластах гнилого тела. — Гиммлер? Тиль поджимает губы, втягивая их в полость рта, где за отслаивающуюся кожицу цепляются гепатит, сифилис и СПИД и разъедают его организм до состояния полной недееспособности. Он прослеживает, как его щёки на доли секунд впадают внутрь, а потом как с глухим свистом он выпускает глянцевый дым в воздух. — Крайст, — он хрипит от долговременной расслабленности связок, кивая головой в знак признания. Немного сальные волосы падали ему на глаза, частично закрывая обзор, и он зачёсывает их большим пальцем с саднившей трещиной поперёк костяшек. Отлипая от прохладной стены, он поправляет куртку. Порыв холодного ветра прошибает его тело, и Тиль покрывается неприятными мурашками. Ёжится. Облизывает опухшим языком зубы и дёргает нервом на лице от сладковатого привкуса налёта на эмали. Неприятно. Скорее всего, даже отвратительно. — Ты ушёл так быстро, что мы не успели среагировать, — он улыбается одним уголком губ, крепко затягиваясь сигаретой. Плотный сизый дым въедается в его глазную жидкость, и она с шипящим звуком выкипает из век. Зрачки прожирают ему лицо, и Гиммлер морщится от этого въедливого, спокойного взгляда. — Что стряслось, Тиль? Запрокидывая голову назад для ещё одной порции дыма, Рейвеленс с типичным для него ленивым любопытством интересуется так, словно ему на самом деле было плевать. Может, так и есть? Это просто чувство такта берёт над его личным блядством верх, заставляя вырыгивать эти слова фальшивой заинтересованности Гиммлеру прямо в лицо. Тусклый свет от уличного фонаря теряется в его выцветших сальных волосах, показывая образы психически больных ублюдков и изуродованных собак. Молчит. Внимательно прислушивается к дыханию Гиммлера, выпуская дым ввысь. Он чувствует близость смерти. Неодолимое безумие и бесконечную похоть священников к своим проповедям и ликам на иконах. Похоть в его устах — не грех. Это то, что возвысит тебя в глазах Иисуса Христа и позволит после мученической смерти пройти врата Эдема. Но Тиль лишь устало хмыкает на слишком явную провокацию и пропаганду экстремизма. Он помнит, что Крайст был тем человеком, который сначала собирает информацию и анализирует, а потом использует её в своих целях. Он хоть и не видит Рейвеленса насквозь, но истинные причины этого нездорового любопытства осознаёт прекрасно. Это слишком очевидно и читаемо. Если бы его попросили кратко описать своего приятеля, он бы просто ответил, что Крайст Рейвеленс — собиратель и коллекционер информации. Он бы также сказал, высококлассного сорта. Из первых уст. Каждый человек видит эстетику в том, чего другим людям банально не дано понять. И сейчас Тиль находится в том сладком напряжении, когда нужно быть предельно осторожным со своими словами, чтобы не попасться в разбросанные сети Крайста. — Ничего такого, что стоит твоего внимания, — после недолгого молчания сипло говорит Тиль, аккуратно проговаривая каждое слово и взвешивая получившееся предложение в целом. Интонация должна быть такой, чтобы охотник за словами не заподозрил то, что жалкая жертва раскусила все его намерения. — Но если ты так горишь любопытством, то я просто захотел поссать. Он резко усмехается, обнажая жёлтые кривые зубы с потёртой, кое-где даже посеревшей эмалью. Желая лишь покоя и умиротворения, Крайст тянется головой к почти выкуренной сигарете и выдирает фильтр. Тяжёлое дыхание. Жжение в глотке. Ещё крепче… Земля должна уже уйти из-под ног. Но нет… Тиль смотрит на это театральное представление и видит в нём что-то поистине забавное и смешное. Прячет хриплый смех в стиснутом кулаке, пытаясь вернуть над собой контроль. Ногти ломаются, когда он вдавливает их в кожу ладоней. Синие полумесяцы сверкают на пастельном оттенке. …лишь успокоение и смерть. Тиль, сглатывая вырывающийся смех обратно в желудок, выцарапывает на стенках пищевода «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Он был истинным альтруистом, который постоянно отправлялся на поиски своего Фауста. Он должен был ему помочь не потеряться в дебрях истории и не пропасть в пустыне времени, как это случилось почти со всеми. Со всеми, кого он знал… Они сбежали из одного ада, но Гиммлер надеется, что посредством этого они не угодили в какой-нибудь другой. И только поэтому Тиль возвысил Фауста на пьедестал его лично выдуманной иерархии с тремя составляющими — Нифльхейм, земля льда и туманов, Мидгард, земля людей, и Асгард, небесный город. Когда космос создаётся из мировой бездны и происходит смешение искр огня и льда, возникает то, что Тиль ощущает каждым нервным окончанием. Ирреальность. Возникает альтернативное измерение, где самый главный ублюдок одержим идеей запечатления непонимания в глазах своих жертв перед тем, как оно перерастёт в ужас. То, какие он оставляет отсылки на их телах, не даёт права журналистам и политиканам судить и сравнивать его с кем-то. Это самый ужасный, но хорошо прописанный и прорисованный хоррор. С качественной графикой и пробирающим до костей музыкальным сопровождением. Это хруст плоти, горящие кости и анархизм в чистом виде. Ужас и паника неуспешно проходят дистилляцию, испаряясь под гнётом самого главного ублюдка этого хоррора. Если ты позволишь подойти ему слишком близко, разве ты не станешь ответственным за свою смерть? Если ты позволишь Коллапсу случиться, разве ты не станешь ответственным за многочисленные смерти каждого невиновного? А? Как ты думаешь, Тиль Гиммлер, мыслитель, философ и натуралист классического периода? Продолжай защищать в это время платоновское учение, единственный и неповторимый потомок Аристотеля. …не обращай внимания на стонущих шлюх. — Да неужели? — демон приобретает обличье Крайста с расколотым зрачком и кривой выбеленной чёлкой. Он открыто насмехается над ним, пытаясь спровоцировать Тиля на эмоции и потерю контроля. Кажется, это безуспешно. Но лишь на первый взгляд. — А вернулся с разбитой губой и содранными руками? Да, ты с кем-то просто не поделил ссальник. Точно. Определённо, это так. Письмо Фагота к Роуз гласит, что тот, кто испытывает истинную, не загрязнённую ложью любовь, должен разделять участь человека, на которого направлено это убийственное чувство гибельной лжи. Любовь — это обман мирового масштаба. Это ошибка, это вирус, искореняющий целые континенты и всё человечество разом. Это испанка, инфлюэнца, чума в одном значении. Любовь — это смерть. Все её проявления — в Корее расстрелянный первый и последний заражённый коронавирусом. Бог не любит нас. Нас не любят наркодилеры, нас ненавидят шлюхи. Пабло Эскобар развалился на железном троне, оглядывая Большой зал Красного замка. Он выпускает из гнилых дыр на пальцах ветви дури и амфетамина, потому что каждую ночь в его постели бывает тощая девочка-монархия, которая выступает против единовластия и даже единства. Пока колумбийский наркобарон и политический деятель продолжает быть лидером Медельинского картеля, убивая заложников тоннами доз кокаина, Тиль перестаёт контролировать лицевые мышцы и хмурится. Две стороны одной медали, две личности в одном теле. Два сросшихся тела ещё в утробе. Он только сейчас начинает чувствовать жжение в разбитой губе и содранных пальцах, словно боль только и ждала момента, когда на ней начнут заострять внимание. Чёрт. Чертовщина… Блядство! Рейвеленс пристально следит за тем, как он облизывает красным языком нижний уголок губы, и даже сам ощущает на периферийном уровне этот отвратительный привкус в полости рта. Горечь свернувшейся крови уже кажется чем-то родным и близким. Тем, что находится постоянно рядом. И Рейвеленсу плевать, ему не хватает вдохновения и морального отрицания смелости, чтобы смотреть на то, как Тиль демонстративно надавливает подушечкой большого пальца правой руки на разбитую губу. Он злится из-за его лжи и лжи человечества в целом, но не может оторвать взгляд от сверкающего от слюны языка за его ровными белыми зубами. Тиль Гиммлер не курит, а Крайст Рейвеленс является тем истинным гетеросексуалом, который блюёт в толчке, когда видит лобзавшихся геев с аккуратными, нежными касаниями и сладким личиком. Убивай плоть, прореди стадо. Это твой долг. Уничтожь эту ошибку природы, эту болезнь. Пусть нелюди со стояками в мужских анусах вопят, забрызгивая их толстую кишку горячей спермой. Ожоги на слизистой, кишка вываливается… Но сегодня, в эту шумную ночь, чей образ ещё долго будет преследовать его во снах, Крайст Рейвеленс не знает, что на него нашло. Почему это на него нашло? Для чего?.. — Поскользнулся на чей-то блевотине, — отмахивается Тиль, мрачно выжирая мигающий тусклый фонарь возле трассы и схаркиваясь белым шариком слюны в сторону. Когда он краем глаза замечает движение, то возвращает взгляд обратно по разорванным пластам материи и трещинам разбросанных измерений. Крайст бесшумно садится на корточки и вкручивает выкуренный бычок в склизкую сырую землю. Капли росы испаряются. Пепел шипит бесами и погибает в своём личном Аду, где людская земля — это лишь слизистая чего-то большего и поистине устрашающего. Это то, чего не смогли понять даже Аристотель, Сократ и Фома Аквинский. Но это является также тем, что собирается разгадать философ Нового времени Тиль Гиммлер. Сырая земля — это слизистая полости планеты… Пока он думает над величайшей разгадкой, что вернёт всё человечество в тёмный век и посредством чего он обретёт власть над сознанием, повисшую в воздухе тишину разрывает на части шипение и тяжёлый вздох Крайста. Он встал в полный рост и возвысился над Тилем, тем самым показывая ему своё превосходство. Чёрт возьми, он снова смотрит на него слишком пристально и серьёзно, считывая все его мимические изменения и анализируя непроизвольно дергающуюся бровь и уголки губ. Делает только ему известные выводы, хмыкая. Победно усмехается, кусая себя за щёку, потому что Тиль читаем. Или всё-таки нет?.. А что, если все его дёрганья лицевыми мышцами — это лишь умелая манипуляция, которая рассчитана на то, что Рейвеленс на это купится и посчитает Тиля сломанным от нераздельной любви мальчиком, на которого можно оказывать сильнейшее влияние? Что, если на самом деле Тиль не чувствует себя полностью выжатым, словно окружавшие его ублюдки ежесекундно высасывают из него всю жизненную энергию, оставляя лишь оболочку? Что, если Крайст Рейвеленс снова совершает настолько фатальную и очевидную ошибку? Но что есть любовь?.. «Нет… нет, нет, нет! Гиммлер определённо осушается. Совсем скоро он станет овощем, который способен только существовать и ничего более. Да-а-а… точно, овощем! Я его раздавлю, я его просто размозжу, чёрт возьми. И вся эта гниль… всё это дерьмо и порно, всё его гнилое нутро пропитает мою подошву. Это будет так… Это должно быть таким». Крайст не «Король кокаина», каким он себя видит и пока просто хочет являться. Он просто ещё одна жертва эксперимента совокупления грязной шлюхи и деревянного страпона, какие были актуальны в период расцвета формы креста «Иисус, Назарянин, царь, иудейский…» Гиммлеру плевать, что он морально гниёт. Безразличие — самое сильнейшее оружие человечества для управления социумом. Если ты безразличен к себе и чужим проблемам в целом, то тебя начнут считать или законченным мизантропом, или просто асоциальным ублюдком, которому не место в обществе. Люди изживают тех, кто как-либо отличается от них или отходит от заданных столетиями назад стандартов. Что есть безразличие? Это падение личности. Это крах всего человечества, потому что после него идёт следующая стадия. Это ненависть. Кристально чистая и выжигающая оставшиеся куски от прошлой личности ненависть. Это пандемия мирового масштаба. Это ужас. И ведь Тиль не хочет гнить заживо, постоянно чувствуя преследующий его сладковатый аромат вечного разложения. Он будет исходить от него… этот сладкий, чёрт возьми, запах, от которого сводит скулы и хочется блевать. Идеальный контраст для таких выблядков вместо настоящего человечества. Для таких выблядков, как вы, Крайст Рейвеленс, Тиль Гиммлер и та шлюха в переулке. — Хорошо, я тебя понял, — кивает Крайст, непринуждённо взъерошивая казавшиеся в полумраке металлические волосы. Его тело находилось в некой расслабленности. Но Гиммлер знает, что за полузакрытыми веками, как бы в знак признания и доверия, находится холодный и расчётливый взгляд морального ублюдка. — Слушай, я ведь всегда топлю за тебя и буду чувствовать себя настоящей дрянью, если не скажу, что ты всегда можешь ко мне обратиться за помощью. За любой помощью. Гиммлер кисло улыбается, прикусывая резцами уголки губ со стороны полости рта. Рваные смешки с кусками чёрной крови и вспенившейся слюной бешеной псины вырываются из его рта, врезаясь в лицо Рейвеленса и пролезая сквозь оставленные трещины до черепа. Алая кровь брызжет в разные стороны, и одна капля имеет наглость попасть Тилю на обветренную щёку. И он хрипло смеётся, захлёбываясь обсаженными шлюхами в своей глотке, пока Крайст с разбитым в кровавое месиво лицом падает ему под ноги, дёргаясь в эстетичных на намётанный глаз конвульсиях. Каждый ублюдок видит эстетику в своём понимании прекрасного, так ведь? И ведь Тиль превосходит его по всем параметрам, пока уродливые шлюхи разрезают свои нейлоновые чулки и колготки перочинным ножичком, видя в этом нечто красивое. И ему это впервые доставляет удовольствие. Он видит во всём красивом то самое омерзительное естество, засевшее в самой глубине человеческих страданий. Неужели процесс преждевременного гниения уже запущен? Но он ведь не умер и его лицо не настолько отвратительно изуродовано, чтобы крышка гроба навечно закрылась перед его впавшими, поражёнными бельмом глазами. Он живой… Но настолько живой, чтобы считаться функционирующей личностью в бесконечной ячейке Цикады 3301? — Обязательно, — он просто кивает, сдирая зубами отслаивающуюся жижу с внутренней стороны щёк. Характерный треск дышащей плоти взвинчивается в слуховые рецепторы. Кровь впитывается ушную раковину. Кошениль. — Приму к сведению, Кейли. Крайст удивительно быстро регенерирует, сращивая разодранную на куски плоть. Он моментально скрывает окровавленные белёсые дуги черепа, почти не реагируя на это грёбаное прозвище. Может быть, он позже припомнит это Гиммлеру и следом поставит того на колени за опрометчивые слова, но не сегодня. Не сейчас. Позже. И он лишь тонко улыбается, кивая. Фальшиво преподносит ему благоговение в радужке и смотрит слишком внимательно, считывая каждые изменения. Тиль не верит ему. Ложь разбивается об острые волны в радужках Гиммлера. Один глаз Крайста был мёртв. Разбит и расколот, как бокал. Как и он сам. Как всё его окружение. Никто не знает об истине и величайших заблуждений, потому что Августин и Аристотель высасывали друг из друга светящиеся пучки спермы, пытаясь обратить её в пользу философии. Сперма — демон, действующий с помощью рассудка и воли. Сперма — зло. Она производит на свет уродливых инфантильных ублюдков со сломанными клыками и вспоротой грудной клеткой. Тиль тоже является злом, пытаясь это исправить. То, что запустила Цикада 3301, не следует обратному процессу. Апокалипсис запущен.