Зависимость

Нолан не в себе. Он рушится на колени, выдавливая из скрученной ошипованной спиралью глотки сдавленные смешки, и проверяет, не остыл ли его кофе с испорченными сливками. Антре настигает его шаткое понимание происходящего слишком быстро, не давая возможности даже продумать дальнейшие действия. И пока Джон Уэйн Гейси-младший насилует и убивает, убивает и насилует сладких мальчиков, Тис перерезает себе все артерии, чтобы перестать это видеть. I hope all your wounds will be fatal. Разбавленная водой сангина стекает по его рукам вдоль локтевого сустава к запястьям. Апноэ затягивает его в Геенну, где дыра поглощает души павших льдов Арктики и пропаганду атанасизма, оставляя на их месте лишь ошмётки памяти. Здесь его тело способно расщепиться и исчезнуть, и он даже не сможет это предотвратить. Потому что именно здесь начинается конец. Тис знает, что у него есть вкус. Он перекатывает по ротовой полости тонкий привкус кюрасао под нескончаемую траурную мелодию мёртвой веры в бессмертие. Это апогей. Он срывается с крутого обрыва в раззявленную пасть бездны, разрезая угловатыми коленями и локтями пласты воздуха и облака. Его уже не спасти. Обрывки того, как Риз ему вылизывал нёбо, въелись в его надкостницу черепа, начиная разрастаться раковой опухолью. Это грязный имморализм, и даже стоики не смогли дать этому объяснение. Логика давно пала. Геноцид в пустых глазницах порождает изъеденную червями плоть, которая продолжает гнить и тлеть в прокуренных гробницах. Скрип от говнодавов разрывает барабанные перепонки кумулятивными снарядами, и Тис с щелчком блюёт себе на руку, не успевая перевернуться. На пошарканных роговицах растекается полупрозрачная жижа с жёлтыми разводами, которая забивается ему в носоглотку неприятным комом. И пока его размазывают по асфальту буздыханами, он от боли разжимает челюсть и слизывает собственную блевотину, не отдавая себе в этом отчёт. Влажными трясущимися руками он изотонически трёт себе глаза, вдавливая их в глазницы. Желчь попадает ему на слизистую и выжигает её. В смене декораций они лопаются, и горячая кисловатая жидкость ошпаривает ему лицо. Тис снова жалеет, что всё это дерьмо было не галлюцинацией его наркотически аннигилированного мозга, а сам он вообще способен как-либо функционировать. В этом случае ему остаётся только загнанно усмехаться, вылизывая с разодранного нёба плёнку желчи. И это приводит его в почти что животный ужас, потому что он не грёбаный ревенант. Он не разумная нежить и не ходячий мертвец. Он личность. — Но ты уверен в этом? Железная воля Аскаланте вбивается ему в стойкую уверенность, что он на самом деле не прав. «Ты просто разлагающееся тело» точно подобранными словами материализуется в острые ятаганы и вспарывает ему в живот. Он не криминальный авторитет якудзы, но тоже собирается таким способом лишить себя жизни. И Тис, замечая торчащую рукоять из солнечного сплетения, срывает в вопле глотку и пытается остановить бьющую фонтаном кровь белыми руками. Она улыбками бесов въедается в его кожу червлёными цветами, пока японские самураи продолжают популяризировать харакири на другом конце континента. Гемантусы раскрываются под лязганье металла сложенного оружия, и в этот момент Ангерона пытается окровавленными пальцами разорвать связывающие рот нити. Вино забивается в её дыхательные пути и поглощение страха и скорби жителей Рима является безуспешным действом. Она указывает пальцем на харкающегося стухшими кусками плоти и желчи Нолана, который подрывается с места и поскальзывается на собственной остывшей блевотине. Но разве отвратительное и густое месиво из желчи, пережёванных оливок и Джонни Уокера, растёкшихся на потёртой штанине и подошве его стоптанных говнодавов, и есть очищение через страдания? Его трагедия и катарсис страстей и есть кисловатый привкус на корне языка, который он ни с чем не перепутает? Но ведь истина не заключается в перманентной ненависти и религия — не есть окисляющая его с каждым днём всё сильнее упорство. Все его оправдания — богохульство. Он является прототипом Исаака: тамплиер, сирота, изгой, плохо обращающийся злодей, боец людей. Ходячий катаклизм, или он сам заставил себя в это поверить. Он врывается дрожащими пальцами в спутанные волосы, вырывая из склепа луковиц головы солдат этих бесконечных войн за право на существование. Его обливают словно кипятком и посыпают влажным порохом, потому что на него снисходит озарение. Слова «но такой ты возбуждаешь меня ещё больше» не способны привести к выстрелу, снёсший бы половину черепа. Покрытый плесенью мозг растекается кляксами из теста Роршаха, и Тис находясь в пограничном состоянии между шизофренией и освобождением, сгорел бы за святотатство. — Помнишь зайца, который тащил двух мёртвых шлюх за головы к себе в логово? Он надрывно смеётся, обрывая сухую гортань до болезненной пульсации на дне желудка. Слова и действия Стриндберга — чёртово противопоставление, схожее с антитезой диалектического и метафизического методов в философии Гегеля. Стриндберг является высшим проявлением противоречия и перверсии. И Нолан, наверное, даже ненавидит его, потому что именно он заставляет его сердце биться в кульбитах и вспоминать в такие моменты Сару… Чёртову Сару Ленц. Ха-ха, и это так смешно. Бумеранг иронично искривляет своё естество под гнётом его ошибок и размозживает одним ударом ему остатки черепа. Резистентность смертельного исхода снижается с каждой вытекшей струёй его крови, но Нолан, к сожалению, продолжает жить, являясь величайшим творением эпохи возрождения. Он никогда не сдохнет и будет существовать даже под давлением открытий науки двадцатой эпохи. У него есть два выхода: сорваться в Копенгаген или покончить с собой. Тис выбирает первое.

***

Перед тем, как сброситься с циановой крыши Амалиенборга под осуждающий взгляд Фредерика Пятого и позволить Гаргантюа поглотить себя, Тис сделает в своей никчёмной жизни самый бессмысленный поступок, который он когда-либо совершал под надзорами отобранных для Новозаветного времени епископов. Он приходит сюда, щурясь от лучей полуденного солнца, отражающихся от университетских окон. Порождая асебию в Эфиопии и Палестине, Нолан был олицетворением силы, враждебной Богу. Он является в конце времён в образе Христа, искушая человечество. И что скажут персы вашим королям? Что только приход истинного Мессии позволит свергнуть этого лжепророка? Но кто он на самом деле? Разрушенная Кесария под гнётом египетских военных сословий? Копьё Иуды, воткнутое в отвратительное жирное брюхо Флоренции? Торжественно сорванные лилии в Аланье? Нет. Он грёбаный разбойник, которого Понтий Пилат прикажет казнить на Лысой горе. Он — хищные, вторгающиеся в храм ветрила, которые сносят все иконы на своём пути. Тис Нолан уже не личность. Вся его оставшаяся индивидуальность погибла, когда сухой треск зажжённой спички производит результат инквизиторского насилия над материей разума. Он, являясь аналогом Антихриста, прикуривает у бездомной женщины с табличкой «Sick with cancer» в грязных, обмазанных дерьмом руках. Она, оглядывая его сальным взглядом, тянется к его ширинке, но Тис, харкаясь ей в лицо, изломанно усмехается и уходит. Дешёвый табак развеивается под треск затянувшейся удавки. Самоутверждение посредством отвергнутых обществом людей является чем-то само собой разумеющемся в этой эпохе. Его отвратительная улыбка позволяет выдвигать бастардам право на трон. Вздрагивающие от ломки пальцы и потемневший со следами от зубов фильтр являются проявлением сострадания, что противоречит закону развития. И он не осмеливается остановиться, когда тёмная пелена покрывает всё его глазное яблоко, не массирует виски и не восстанавливает сбившееся дыхание. Он продолжает идти с еретиковой уверенностью в пропаганде агностицизма, даже когда его заносит на поваленные мусорные баки. Ха-ха, но разве он жалок? И только поэтому после риторического вопроса недовольные облезлые кошки с шипением прячутся в трещинах домов. Какой-то чернокожий смертесос тычет ему в лицо палец с перстнем, дерзко выдвигая массивную челюсть вперёд. Его отвисшие губы мерзко шевелятся, но Нолан ничего не слышит. Находясь в какой-то прострации, когда компания выблядков начинает толкать его взад-вперёд, он сплёвывается кровью и касается прокушенным от боли языком сколотого зуба. Пытается подняться, являясь той самой грёбаной вещью, из которой выпинывают весь воздух, швыряют в разные стороны и обыскивают карманы. Ему выламывают до сих пор удерживающие сигарету пальцы металлическим носом ботинка, и Тис выстанывает глухие проклятия себе в окровавленный рукав грязной ветровки. Они растирают табак по асфальту, схаркиваясь в отвращении ему в лицо и уходят с визгливым смехом резанной свиньи. Нолан, размазывая по спутанным волосам и ветровке вяжущую харчу, сглатывает кровь отёкшей глоткой. Поднимается на трясущихся ногах. — Тис?.. Он думает, что ему кажется. Нет, он даже уверен, что это ещё одно испытание его искалеченного подсознания, которого он с треском провалит. Сцилла заманит его в свирепую утробу Харибды, и каждый из её острых зубьев проткнёт его бренное тело грешника насквозь. Это борьба веры в бессмертие и собственная ничтожность. От него останется только ошмётки и кучка дерьма, сваленные одной из великих кровожадных богинь под ноги. Но аналог Афродиты, ошибочное порождение самих эллин, протягивает к нему свою тонкую, светящуюся чистотой руку в немом вопросе. Но он ли это? Если он не человек, то ради её любви и чистоты станет самым грязным, падшим ангелическим существом, и даже библия сожжёт саму себя, признавая упоминание о нём настоящим осквернением. — Тис, это правда ты? Ангел вражды и великий зверь в лице Нолана едко ухмыляются, находясь в метре друг от друга. Вытирая окровавленные губы рукавом порванной ветровки, демон тьмы и ярости берёт над ним верх, потому что только он способен контролировать тени и пробуждать в человеческом разуме гнев, ужас и безумие. Ни Hole, ни тем более Нолан на такое не способны. И он действует через своих рабов и пешек, сохраняя силу для чрезвычайных ситуаций. Тис вылизывает магму с его обломанных рогов, вымаливая собственное прощение. Язык выжигает раскалённое густое месиво, но он продолжает обсасывать их даже обугленной пастью, пока уголь и запечённые куски крови сваливаются звуками фортепиано похоронного марша Шопена демону в череп. — Сколько мы знакомы? — Нолан загнанно усмехается, чувствуя капающую слюну из рычащей пасти ему на плечи. Цепляясь за её тонкое запястье, он встряхивает хрупкое тело. — Назови цифру. На лице Элизабет растекается полупрозрачной плёнкой растерянность, и она оглядывает его с немым вопросом в застывших расширенных зрачках. Пока Аматерасу освещает им путь, визжащие грешники в этот момент верили, что исполняют Божественную волю и являются орудиями его промысла. Их цель — очень благородная и возвышенная. Освобождение Иерусалима и гроба Господня — всё это дерьмо ослепляло им глаза, скрывая правду. — Элизабет, — Нолан вглядывается ей в лицо лихорадочно расширенными зрачками, пожирая каждый изъян её светлой кожи. Он скулит за её боль, уткнувшись лицом в ноги. — Чёрт возьми, ты можешь мне ответить или нет?! Он поднимает глаза к небу, щурясь от кристальной ненависти Аматерасу ко всему человеческому роду в целом. И если он сейчас посмотрит на Элизабет, которая поглощала в этот момент омертвелыми порами все его высказанные и невысказанные слова, то именно он, грёбаный нечестивый ублюдок, будет муками называть всё, что есть разрушенная материя разума и лукавство. Его выдумки о мифической идеологии — это лишь прах перед властолюбивыми римлянами. Эллинские горгульи и некая субстанция, воссозданная из порнографии и устланная моралистическим аморализмом, берёт над всеми ними верх. — На каком основании я должна сейчас это помнить, Тис? Он прослеживает все её движения и понимает, что Элизабет Джонсон лишь девиант и ошибка в заданной веками системе, являющаяся маниакальным блеском в глазах насильников. Хрип седых мужчин в её трусах поражает опухолью его слуховые рецепторы. Они жаждут её наготу. Жаждут сладострастный голос мёртвой девочки и едкую улыбку, пожирающую пандемией целые континенты. — Я так понимаю, ты мне не ответишь. Он может и спорит о всех её словах, пока Элизабет в этот момент качает головой, складывая тонкие руки на не двигающейся груди. Её выкрики — никчёмны. Она видит что-то хищное его глазах, пока Нолан разрывает губы в изломанной, но победной ухмылке. Вот оно что. Чёрт возьми, он раскусил её. Это не Лизз, а что-то инородное с мёртвым лицом и безжизненными глазами, принявшее её облик. И он должен верить в силу мечника, чтобы оно его не уничтожило. — Я раскусил тебя, — в его интонации Рубенс снова изображает «Избиение младенцев» в более устрашающей и мрачной форме, пока глухой смех мёртвых женщин и хищные челюсти бесов в их закатившихся глазах пугают Джонсон не хуже, чем величайшее произведение искусства. Слёзы катарсиса чувственных девочек слизывают грубые языки гротескных мальчиков под пение эллин. — Рас-ку-сил. Он проговаривает каждое слово ей прямо в лицо, давясь щёлкающим смехом. Элизабет вскрикивает, когда её тощее плечо простреливает от боли. Она вопит как Лукреция и полуживой сын Сатурна, пока его большой палец продавливает её гнилую плоть вместе с костями. Она вырывается ещё отчаяннее, извиваясь как грёбаная фурия и выплёвывая ему в лицо «больной ублюдок», но Тис лишь смеётся ржавыми ножницами, едва не касаясь своими губами её. И вдыхая все её проклятия в свои лёгкие, он победно ухмыляется. Гниль. Смерть. Смех. Но это лишь издержки прошлого. Он ведь обыграл Дыру. Он, чёрт возьми, наконец-то сделал это! Нолан сейчас настолько преисполнился во всём этом разрешённом им дерьме, что начинает даже втягивать исходящий от Элизабет горьковатый аромат страха и лжи в свою сдавленную трахею. Потому что теперь он может это делать. — Два года! — она вбивается ему в лицо своей манерной визгливой интонацией буквально за пару мгновений до того, как он сломает ей плечо. — Мы знакомы два чёртовых года! И Нолан мгновенно расслабляется, закрывая глаза. Обречённая улыбка терзает его губы, потому что это не галлюцинация. Это настоящая Элизабет Джонсон, даже не скрывающая свою жалость и отвращение по отношению к нему. Разбитую арфу её плача он слышит слишком рядом с собой, пока окостенелые кипарисы прокладывают дорогу к проведению тризны. Желя открывает свою разорванную пасть, клацая челюстями. Серая кожа расходится тенями, и чёрная жидкость с диким воплем бросается в лицо Нолана. Вжирается, оскверняя его первыми симптомами инфантилизма. В нём разрастается мрачный викторианский Лондон, декаданс, похоть и трупы в сточных канавах. — А теперь отпусти меня, грёбаный псих! Желя — не аналог доброй Богини, играющей большую роль в жизни и смерти каждого человека. Желя — это выблеванная утробой Европы прогнивающее оскудение, мрак, нищета и копоть в одном обличии. Это никем не забытая эпоха мигрантов и террористов. Упадок экономики, блядство в городах, COVID-19. И Тис, пока страна продолжает стоять на истерзанных плечах павших в бою воинов, последний раз невесомо и с отравленной нежностью проводит подушечкой большого пальца по красным отпечаткам собственных касаний на её коже. Отпускает, сглатывая сгусток кислой слизи под кадыком. Желя, поджимая подрагивающие омертвелые губы, отмахивается и хватается за собственное плечо. Желя. Желя. Желя… не Элизабет. Возможно, на него не давило чувство одиночества и он не скучал по ней. Он даже не задумывался, что порождение Преисподней может знать, что знает он сам. И эта правда въедается актиническими словами ему под надкостницу черепа, поражая мозг. Тринадцать слов преобразовываются тринадцатым апостолом, протыкающим ему грудину во славу Сатаны. Иронично, не правда ли? — Прости. Он искренне просит прощения, потому что Элизабет Джонсон не один из многочисленных обликов Hole. Тис это знает. И он даже не сплёвывает прогорклое огорчение ей под ноги, потому что не сумел вычислить и прострелить затылок этой геенновой твари. Спокойствие — самое прекрасное, что он может испытывать в этот момент. Он действительно расслаблен, ведь только она, Лизз, способна выдохнуть серую дымку пыли полнейшего разочарования ему прямо в лицо и коснуться пальцем места, где бился его пульс. Задеть верхушку татуировки с секирой. Заставить его вспомнить, подставляя размозженный череп под окровавленный терновый венец вечных страданий и криков нацеленных на Нагасаки ядерных атак. — Ты до сих пор меня любишь? Нолан слишком спокоен, слыша вопли убитых им ангелов. Он знает, что Дыра на такое не способна. Она может принимать любые обличия, пожирая человеческое естество тенями, и гомерически смеяться с попыток как-либо противостоять этому. Она может все. Она — проявление той самой силы, которая заставляет взяться за АК-47 и несколько гранат, начав свой собственный крестовый поход на улицах Нью-Йорка и его пригорода. И только поэтому он возжелал умереть мученической смертью и с подскуловой улыбкой на перекошенном лице предстать перед престолом самого Люцифера. Но память и эмоции — её слабость. Hole — древнее зло. Чуждое, но в то же время очень падкое на чувства, при проявлении которых она пожирает личность полностью. И Тис, зная это, окончательно расслабляется. — А ты как думаешь? Даже если Элизабет — не порождение тьмы, он всё равно никогда не скажет ей это. И на закате католической инквизиции, запертый в Железной деве, он продолжит молчать и медленно умирать от потери крови, потому что его разорванное в клочья тело до сих пор терзают сомнения. Он думает, что это Дыра. Всё, чёрт возьми, время. — Ты сам виноват. Констатация его смерти врезается ему в мозг и солнечное сплетение разделочными ножами, вырезая из его памяти все воспоминания под вопль выброшенных на берег сирен. Все её слова слишком правдивы, чтобы просто отшутиться. Тис настолько погряз в своей хронической паранойи, слыша вселенские заговоры против него самого и Hole, что даже Элизабет не выдержала. Но даже когда она ушла, Тис продолжал сходить с ума от ужасающего и липкого ощущения чьего-то взгляда. Геенновая тварь пожирала его впалыми глазами, причмокивая стухшей плотью в пасти. Она продолжала выслеживать его, как дичь, а он в это время хотел прострелить себе глотку от её влажного дыхания в затылок. Горячий шершавый язык заботливо слизывал каплю пота, стекающего с его лба. У тьмы есть вкус. Нолан хорошо это знает. — Если бы ты завязал ещё тогда с наркотиками, — она в презрении кривит губы, заглядывая в его расширенные зрачки, — наши отношения можно было бы спасти. Но эта твоя вечная паранойя… Дыра, Hole… как ты её ещё называл? Тис, ты не осознаёшь всю серьёзность ситуации, в которую попал. Ты болен. Ха-ха-ха, нет. Он не болен. Именно этого она и добивалась. Эта дрянь с такой прыткостью и остервенением пытается выставить его невменяемым, чтобы от него отвернулись абсолютно все и бросили, посчитав его спасение пустой тратой времени и полнейшей бессмыслицей. Она заставляет всех считать его безнадёжным и бесполезным. Не способным ни на что. Иногда лучше просто перестать бороться, верно? И когда он останется один, погрязший в своём дерьме, Hole доберётся до него. С большой вероятностью она убьёт его самыми извращёнными способами, потому что жаждала этого слишком долго. Но не пощадит. И Тис на самом деле не болен, это они все безумны и ослеплены собственной значимостью. Стадо не видит истины, которая у них перед глазами. And if they help her, what do you say, you fucking fanatic? Нолан хватается за голову и фальшиво смеётся. Грубость берётся как за основу чего-то стоящего и возвышенного, пока в этот момент монахини восторгаются размером члена Христа и на последнем издыхании умоляют его не останавливаться. Им причинили слишком много боли. — Неужели именно таким способом ты хочешь от меня избавиться, Лизз? — он с горечью улыбается, ощущая то, как вяжет ему язык, и вперивается взглядом в её шоколадные радужки с нотками застарелой корицы. Она морщится. — Ты действительно так хочешь, чтобы меня закрыли в изолятор? Ты желаешь избавиться от меня? В порыве он заговаривается, бросая ей под острые шпильки различные вопросы. Прослеживая взглядом её белую блузу и помятую зелёную юбку, он тянется к её шее, чтобы поправить воротник. Элизабет в отвращении отшатывается, притягивая жёлтый блестящий клатч к собственной груди, словно в какой-то защите или от самого Нолана, или от того, что находилось позади него. Элизабет усмехается, поправляя волосы, и начинает смотреть поверх его запавших глаз. Тёмные чулки расходятся стрелками, и старые ублюдки заглядываются в эти карьеры, до последнего надеясь, что бездна не обратит на них свой застывший взгляд. — Чертовщина, Тис, нет… конечно нет, — она выплёвывает ругательство ему в лицо, в отчаянии хватаясь за его заляпанную кровью ладонь. Сжимает в своей мягкой и тёплой, за опущенными глазами скрывая своё отвращение к нему и всей ситуации в целом. — Я просто хочу, чтобы ты стал таким как раньше. Нормальным. Черты лица Нолана заостряются, и он пытается иссечь ей глотку лигатурой в расколотых зрачках. Если кольт сделал людей равными, то он имеет полное право опустить голову и смотреть на неё исподлобья, окончательно ожесточаясь по отношению к ней. Они равны. И только поэтому Джонсон недовольно поджимает калиновые губы и цокает острым языком, понимая и принимая совершённую ею ошибку. Он отдёргивается от неё, пока всё полыхает сибирским огнём. За всю его боль они сгорят в его ненависти. — Нихуёво ты метнулась за полгода, я тебе так скажу, — он в раздражении потирает безымянным и большим пальцем уголки губ, раскатывая по коже засохшую кровь. — От «папочки» к ебучему психу, которого надо изолировать от всех вас, таких дохуя умных и стабильных. Ха-ха, блять, это так смешно и одновременно жалко… Я даже разочарован в тебе. Вот он — жалкая пародия на настоящего Тиса Нолана, который всё ещё пытается прогнуть под себя кого-либо, когда сам продолжает продавливать плитку туалета острыми коленями и заглатывать горький член всё глубже и глубже в рот. Разве это нормально? — Тебе нужна помощь специалиста, — она отходит от него на пару шагов назад, и Тис, видя это, неприятно усмехается. Продолжает дальше стоять на месте, выдвигая челюсть вперёд. Хрустит суставами пальцев рук. Окостенелые кипарисы уже успели обвить его тело полностью. — Как ты не можешь этого понять? И пока вопит сирена начала атомной войны, разрывая ему барабанные перепонки и заглушая все её слова, Тис уже был готов наброситься на неё и перегрызть кожу на её шее. Мягкий кашемир окрашивается фалунскими красными брызгами, и леди Маргарет Поул шепчет в пустые стены замка «палач был неумелым и молодым… он искромсал мою голову и плечи на куски, а потом вкушал их голодной собакой… помогите мне». Кровавая сцена уже давно разыгралась, но бурные овации до сих пор преследуют её призрак. Антракт. — Я не могу понять только одного, моя дорогая Лизз, — он отдёргивается от её осторожных касаний, делая несколько шагов назад, — на каком основании ты продолжаешь пытаться как-либо повлиять на меня. Это тупо и бессмысленно, и ты до сих пор не можешь этого понять? Нолан взлохмачивает сальные волосы, перекатывая на разрезанных подушечках пальцев скатанные куски перхоти и щурясь от полуденного солнца. Он — воплощение шлюхи, пришедшей прямиком с поэтических чтений в церковном подвале, где монахини с кляпами во рту бросают застывшие слёзы на зацелованные половыми губами иконы Христа. Но тварь ли он дрожащая или право имеет быть счастливым? Он никогда не тянулся к удавке, но это ещё одна величайшая иллюзия и трагедия всей его жизни — религии, искусства, морали, литературы, истории. Это трагедия на все времена. — Эта девушка является лишь началом Пелопоннесской войны, которая в итоге приведёт к падению величия Афин и их поражению, — Нолан вздрагивает, слыша проникающий в извилины разума голос, оглядываясь. Элизабет молчит, поджав губы в неверии. Рядом никого нет. — И в чём смысл было воздвигать вокруг себя стены, ведь очевидно, что ты проиграешь эту войну. Он снова сходит с ума, перекатывая языком по ротовой полости блестящие марки или это одно из альтернативных развитий его трагедии? Темноликая богиня покинула его за грехи и использование бутафорий, когда он, пересказывая ей сонеты Шекспира, стоял на коленях и вкалывал по её просьбе себе в дёсны героин. Его окружение сказало, что он ненормальный? В бледном свете его глаз все они предавались грёзам, читали поэмы и цитировали всеми забытые кельтские стихи, пока Элизабет Джонсон хищно улыбалась, обнажая острые чёрные зубья с застрявшими в трещинах лицами павших в бою с ней воинов. Они гнили в её пасти. Все они… А она в этот момент фальшиво извинялась, пытаясь схватить его за руки и остановить, скрывая свою истинную ипостась. Но при соприкосновении его кожи с её пальцами она отдёргивалась каждый раз с гортанным шипением запуганной змеи, словно в его крови бурлила расплавленная сталь. Она раскалённой перламутровой жижей поднималась по его гортани, и Тис, перекатывая на языке жидкий металл, выплёвывал ей прямо в лицо блестящие свинцовые пули. Элизабет вопила на всю пустынную улицу, трясущимися от агонии руками пытаясь закрыть кожу. Но Элизабет ли? И пока он складывал своё оружие без боя ей в гниющие ноги, Дыра обхватывала его запястья своим склизким языком, сдавливая их до хруста костей. Но Тис героически молчал, смотря на неё и находясь в образе собственного идеала кельтских преданий с переломанными руками и мазками чёрной гуаши на прозрачной коже. Черника преследует его даже здесь. Сумерки вопят от боли на горизонте, потому что ублюдок Тис Нолан подпустил к себе эту тварь непозволительно близко. Он обязательно поплатится за это, возможно, даже своей жизнью. Он будет гнить, брошенный в болото, потому что иногда месть благородна и необходима. В его случае это единственный выход. Но мёртвых не вернуть. Занавес.