Зависимость

Кто насильник? Кто жертва? Извечные вопросы совмещают разорванные в крике губы нескольких эпох, в каждые из которых они убеждались в значимости своих страданий. Но, перенеся насилие, они не станут святыми. Все их убеждения бьются с ироничным треском под гнётом выдуманных страданий. Жертвы хотят, чтобы на них молились, но пока они не преисполнятся жалостью к себе и своему ближнему, они ничего не смогут сделать с непризнанием общества их страданий. Они не святые. Вопреки всем писаниям жертвы являются их жалким подобием. Они — фальшь и несоответствие. Бастарды. Претенденты на полнейшую бессмысленность. Жертвы насилия — глупость во всём своём проявлении. И в ответ на эти два вопроса Сара привязывается неразрывными узами к своему дефлоратору, потому что именно так и было задумано. Изнасилование — романтизированный и популяризированный сюжет, в основе которого заложены горькие слёзы и размазанная по ногам кровь. Он будет существовать вечно или до момента, когда людям престанет доставлять удовольствие видеть чужую боль. Vita brevis, ars longa. Если насилие — одно из направлений в искусстве, то развращённые тела жертв есть непризнанная обществом аргументация их произведения. Но стоит ли оно того? Стоит ли внимания общественности эта кровавая драма, разыгранная первоклассными актёрами в обоссанном притоне? Нет, потому что Сара не римлянка, прославившаяся своей красотой и добродетелью. Никто не пленился её взглядом, поэтому она не имеет никакого права вопить, как грёбаная Лукреция, даже если на её внутренней стороне тощих бёдер подсыхает размазанная кровь. Если её обесчестили, то имеет ли она право вопить и забивать под пластину ногтей собственную перхоть, частички кожного покрова и засохшую кровь? Грязь. Повсюду лишь грязь, оставляющая неприятный осадок где-то в её подсознании. Или это всего лишь фантасмагория её ощущения себя как Магдалины из-за всеобщего неверия в её святость и искренность намерений? Но если убийство неизбежно, как финал древнегреческой трагедии, то ноющая боль внизу живота являлась давно разгаданной тайной и чем-то очевидным. Потому что изначально к этому всё шло. Все уже давно поняли, что именно сейчас, в эпоху съеденного яблока и отрешающей всех их от надежд и благ десницы ангела, она будет лежать спиной вверх на пропитанном спермой, потом и кровью матрасе под треск и гудение керосиновой лампы. Шумное дыхание в согнутый локоть сопровождается стекающей слюны из уголка губ раззявленного в ужасе рта. Но Сара молчит, словно парестезия сковала её лицевые мышцы и горло. Она мужественно не позволяет подчинить свой разум ещё раз, воздвигая свою ненависть на пьедестал всех её моральных принципов. В данной ситуации это весьма оправдано. И пока в ней гниёт отвращение к своему естеству, Сара пытается не смотреть на эти червонные, разбросанные повсюду пятна. Под крещендо треснувшей от накаливания лампы она переворачивается. Резкая, пронизывающая всё тело боль и постоянные судороги, тяжесть осознания, преодоление эллинизма и готики, очищение через страдания и опрокинутый бокал красного вина. Если всё перечисленное является горечью и сладостью одновременно, то что в таком случае является забвением? Забвение — это когда Сара, как величайшая мученица этого столетия, босыми ногами идёт по разбитому стеклу. Челюсти плотно стиснуты. Она обесценивает свои страдания и насмехается над собой, потому что скована осознанием, что достойна этого. Осколки мутного стекла разбитого подсознания ведут её к солее, и только тогда икона искажает свои блестящие губы, словно хочет, чтобы Сара увидела направленное на неё отвращение. Насмешка ставит под сомнение её принадлежность к великой душе, которая переносит страдания молча. Имеет ли она теперь право смотреть на горящий и вопящий в агонии Рим, чтобы быть святой? Или ей необходимо сразу же броситься в очищающий огонь инквизиторского насилия? Пока Рим горит, призрак Томаса Торквемады, летая над огнём, гомерически смеётся и ссыт на полыхающий город. Пропаганда насилия, сатанинская жажда власти. Растление душ. Его преследователи спустя столько времени начали вылезать из своих нор под золотой дождь и исходящий пар при тушении. Неужели изнасилование Сары Ленц стало катализатором этих бедствий? Ещё одна тайна эллинистического периода, являющаяся преддверием распада одной империи на два независимых государства, оправдывает ненависть большей части женского населения по отношению к мужчинам. Грядет гражданская революция. Ведьм жгло тупое протестантское быдло, даже не доказывая факт наличия ереси. Жестокость оправдывали желанием подавить протест населения. Это дерьмо называли политикой, как единственной формой сохранения мира на земле. Сара тоже подверглась бы казни, потому что она — вероотступница, еретица, теллурид, отступница, богоотступница, ересница… и множество однотипных характеристик. Она угроза протестантской церкви, потасканная за волосы, до ссадин и головой о разлагающуюся стену с кровавым эхом «смерть вашим богам». Она восстаёт в очищающем огне под церковное песнопение и улыбается со сладостью на губах, выпрыскивая в лица прелюбодеев струи кюрасао и всепоглощающую ненависть. Раскуроченными глазницами она заглатывает всю их реакцию и надевает лавровый венок под ужасающие вопли инквизиторов. Сара — смог. Выстрел в близстоящих демонов собственного подсознания породил дегидрацию её головного мозга. Теперь она ни о чём не думает. Вообще. Амулеты со священными словами протестантским шлюхам уже не помогают, и Лилит на её устах спрашивает, выполнили ли они семь условий, чтобы рассчитывать на собственное спасение? Нет. Все они вопят «нет». Но если дьявольские отродья стремятся к тому, чтобы невинными овладела тоска для соблазнения, то в этом случае Сара, срывая с себя лавр, садится на колени и вылизывает им металлические копыта. Плинтовка покорёженной поверхности доказывает, что она не победительница, способная возжечь переворот, кардинально изменивший бы историю. Она не поведёт за собой сборище уродов, еретиков, преступников, шлюх. Она — ничтожный аналог человека. Обесчещенный малефик, способный только впитывать навязанное мнение Ницше, Аристотеля и Цицерона. И что ты можешь теперь сказать о гладиаторской ярости? Где твой Тиллерсон, прототип гомеровского Аянта? Где его оружие? Где же Гектор? — Она любовница самого Диавола! Сжечь её! Торквемада берёт под своё разорванное в прелюбодеянии крыло испанскую инквизицию, натравливая на неё прирученных псов. Сара — окровавленный образ биологической ткани, подсыхающий на продырявленном скрипящем матрасе в подвальном помещении какого-то грёбаного притона. Сара всё и одновременно ничего. Но противоположность истинного и ложного при объяснении её видит лишь либо тем, либо другим. В таком случае чем она является на самом деле? Плюр этого ничтожного афоризма порождает очередную для неё метаиронию. Все её вещи аккуратно сложены на табурете в двух шагах от неё. Обшарпанная бежевая краска хрустит под её ладонями. Сара пытается встать, но начинается новая бойня, потому что именно сейчас она искренне хочет передавить себе шею удавкой. Её голова кристально чистая, и она окунается то в воды упёртого неверия в происходящее, то всплывает обратно в тусклую комнату со спёртым запахом гнили и засохшей спермы. Окружающая её обстановка — ещё не констатация её личного краха как личности. Лакдей на ногах — просто краска. Месиво в вагине — не содом. На секунду её поражает ужас от понимания, что только после смерти она — или её грёбаное тело — перестанет быть в распоряжении тайны на букву «Г». Удивительно, но Сара помнит всё. От лихорадочно расширенных зрачков Джима, предлагавшего ей выпить белый ром, до истерии от осознания потери контроля над собой и болезненного ощущения члена внутри. Она помнит, что кровь служила естественной смазкой, и хлюпающую тёплую сперму на её вагинальных стенках. Боль… острая боль по всему телу и ментально разодранные внутренности. Резистивный возглас в её голове, чтобы она очнулась и увидела всю содомию со стороны. Смазанные лица. Её хриплый смех отражается от стен, тревожа уснувшие на них лица таких же, как она. Сара тяжело дышит, опираясь на стену, и размыкает пересохшие губы с характерным треском разрывающейся плоти. Заводной апельсин заиграл в её голове, и она начинает умолять Лилит потеряться в собственном разуме, потому что испытывать болезненную радость в данной ситуации — ненормально. Но посредством моральной смерти она постигла совершенство. Но этого недостаточно. Никогда не будет достаточным. И Саре остаётся только искать для себя Бога, который бы удовлетворял все её потребности — от уничтожения до провокации на самосожжение. Но Бога нет, и никто не нуждается в её мученичестве. В её порочной смерти. — У тебя нет на это права. Твоя смерть должна быть радостной и возвышающей, — стоя на коленях, Сара подставляет голову под благородную секиру Минотавра, пока жители Флагетона нашёптывают ей молитвы о собственном спасении, стягивая с себя пласты загнивающей плоти. Горячий пар от их трупов идёт вверх. Фол, Несс и Харон облизываются на запах варёного мяса. Стрелы свистят в нескольких сантиметрах от перекошенного в ужасе лица Ленц. — Твоя смерть должна быть величественной. Мы не можем сейчас взять над тобой ответственность… пока что не можем. Прими наши извинения, заблудшая душа, и возвращайся обратно в свой мир. Какая ирония, что инфернальные создания, выблеванные самой геенновой зубастой утробой в эти кишащие ужасами рвы, с ней так учтивы и в какой-то степени благородны. Они не насилуют, не уничтожают и не кидают её в котел прежде времени. Не означает ли это, что все земные ублюдки хуже бесов? — Вставай! Сара вздрагивает, резко подрываясь с бетонного пола. Кажется, она упала в обморок. Её колошматит и сильно тошнит. Голова идёт кругом, воздвигая перед зажмуренными глазами образы чего-то неведомого и неосязаемого. Последствия принятого ею препарата бьют набатами извне черепа треском сефиротов. Семь божественных атрибутов, три божественных принципа. За семь секунд она пытается оглядеться полностью, за три — закрыть уши. Бесы гомерически смеются в углах подвала, выедая из неё всё самолюбие так, что она начинает умолять их перегрызть ей позвоночник. Ну и где её Бог? Где вся её гордость? Бог траха со снисхождением смотрит на неё, расстёгивая собственные штаны. Сара закатывает глаза до завитых в узел связок. Разговоры об изнасиловании являются главной составляющей всех евангельско-протестантских отношений. Второго раза она не переживёт. Сара вымаливает у своего придуманного подсознанием бога ополоснуться от этого унизительного представления кислотой. Она мечтает чувствовать себя кислотой, когда наименее болезненными движениями натягивает на себя одежду. Лучше убить себя. Убить себя. Убить себя. Убить себя. Убить себя. — Твоё самоубийство — не опера смерти и не величественное зрелище, — слова темноликого ангелического существа въедаются ей под кожный покров, выедая из неё всю плоть скарабеями. Его светящиеся волосы выворачивают все внутренности наизнанку. Она падает на колени, выблёвывая сгнившие ошмётки. — Ты должна стать для них возмездием. Ты обязана преисполниться, а потом величественно уйти из жизни. Сейчас в твоей смерти нет смысла. Она бесполезна. Великое предназначение в виде её разорванного лона и обличённой акколады вонзаются в её солнечное сплетение. Она чувствует, как стихи гниют у неё в животе. Сару тошнит. Полусумасшедшая улыбка трогает её дрожащие в ярости губы, пока в этот момент расколотые зрачки облизывали её эстетику изнасилования. Насилие-очищение. Катарсис страстей. Ошмётки разума вопят в агонии, оценивая всю ситуацию в целом. Она же грёбаный стратег… она предвидела это ещё тогда, когда Нолан впервые показал своё желание и в какой-то степени зависимость по отношению к ней. Только вот какое удивление — трахнул её не Тис. Её изнасиловали. Грязно, с соплями и слюнями. Под тяжёлыми наркотиками и небольшой эссенцией спирта. С точки зрения Бога траха она является идеальным, но в то же время парадоксальным соотношением саморазрушения, презрения, агонии, лихорадки, сепсиса, эпилепсии, пистолета в руке её личной кавалькады ублюдков. И только поэтому Сара Ленц с подскуловым оскалом загнанного в ловушку зверя отряхивает штаны от пыли и штукатурки. Её кровь заражена деградацией мирового масштаба, распадом личности и деструктивным поведением. Она повстречалась с богом. Он был облёван болезненной верой, и мёртвые серафимы с обугленными крыльями и перекошенным нимбом шептали ей на ухо один лишь вопрос. — Зачем? Для чего она хотела быть пустым местом? Бог качает головой. Сара не понимает, согласен ли он или справедливо осуждает её. Прислоняясь спиной к стене, она собирает толстовкой пыль и облупившуюся краску. Бежевый на чёрном собирается в её собственное унижение на тонкой ткани. А унижение ли? Если Сара всё знала изначально, но проебалась в лице на главную роль, можно ли считать её проигравшей в этой придуманной ею лично войне? С вопросом во взгляде она выжидающе смотрит на Бога, вылизывая сухие губы. Она предвидела, что потеряет благословение и перестанет быть проявлением его высшей любви и бессмысленной жестокости. Атлант расправил плечи, и небо свалилось на неё в наказание. Треск, треск. Вопль. Она оглушена и падает. Задыхается, придавленная раскрошившимся божественным сознанием. Из щелей вытекает что-то тёмное и тухлое, тянущееся щупальцами к Его свету под хоровые песнопения. Но он пресекает все попытки бесполезной борьбы, находясь в ожидании её понимания этого. Вот она, его агапэ. Ложь, рухлядь, гомерический смех. Нелюбовь. Но разве её Бог является разлагающейся агонической материей разума? Разве он существует в том пространстве, где имеет вес её сознание? Разве все его замыслы и есть человеческая тяга к насилию, неуместная похоть в переполненных и душных автобусах и вечное саморазрушение? Саре кажется, что она сама всё придумала. Она сама надела на себя железный ошейник, чтобы никуда не сбежать. — Всё идёт по плану. Сара усмехается сквозь кашель и хмурится. Жидкая божественная слизь медленно пробирается к её напряжённым рукам. Упираясь лбом и ладонями в стену, она пытается отдышаться. Её настигло озарение, и все находящиеся под печатью эмоции выплеснулись наружу. Она не уникальна. Её трясущиеся от тяжести ноги — ничто по сравнению с бременем её лично придуманного бога. И пока Сара размазывает пот по бетону растерзанным ребром ладони, веками мученицы транслируют со стен свою боль. Сколько было до неё? Сколько ещё будет? Бесчисленное множество размозженных кусков мяса и сплошная сексуализация раздвинутых ног кормят Церберов с рук собственными страданиями. В ответ им перегрызают артерии. Насилие оправдывает средства. В её случае это подпитанная аргументами правда. А любое мнение или высказывание не является мнением или высказыванием без подходящих аргументов — Сара давно это уяснила. Она — стратег. Это и есть благодарность. Ангел с подбитой челюстью и исколотыми руками помогает ей окончательно выпрямиться под гнётом унижений, целуя её в разгорячённый хаотичными мыслями лоб. Его пухлые заштопанные губы проедает улыбка, и он смотрит поверх её головы безжизненным блёклым взглядом. Но он находится не здесь. Это его оболочка, порождённая её воспалённым разумом. — Насилие во всём его проявлении испытывает твой рассудок на стойкость, — мигающий нимб нескладно трескается под хор его слов, падая им под ноги. Ироничный вопль падшего ангелического существа не есть святотатство. — И только поэтому никто не молился за Сатану, когда он отчаянно в этом нуждался. Молись за него. Молись за его боль. Молись за страдания. Он до сих пор нуждается в этом. И когда Сара впервые проговаривает молитвенные слова, ангел благодарственно улыбается ей. Карма очищена благородным поступком. Вечная усталость прослеживается в его движении, когда он протягивает тощую серую руку к её растерзанному лону. Мольбами за Сатану она снискала его снисхождение. Боль уходит. Ангелическое существо тянется в силу своего невысокого роста к дрожащим губам и целует её, вылизывая засохшую кровь. Это настолько неосязаемое действо, что её комплекс Медузы превращается в прах, обнажая собственное нутро. Везде гниль и разбросанная по углам остервенело вопящая падаль. Ангел тает у неё перед глазами и оставляет за собой шлейф недосказанности, теряя неосязаемые очертания. Сара настолько преисполнилась в своём познании, что спокойно замечает на потёртой иконе жест порицания и указания. Где она? Солея рушится под её порочным взглядом и сквозь бескрайние каньоны представляется возможным проследить перекошенные лица вопящих от несправедливости приговора грешников. В нескольких от неё метров расположена спасительная лестница. Но куда конкретно она ведёт? В райские сады бесконечных прелюбодеяний или нескончаемую эпоху священных войн? Сквозь её очертания прослеживается чистое белое сияние. Периферийным зрением она замечает, как грешники, ломая пальцы, пытаются в исступлении выбраться из образованного её собственными страданиями разлома. Они жаждут одновременно прогрызть и отрезать ей все пути отступления. Сара корчит лицо в ужасе и выбегает из этого грёбаного содома, сваливаясь на каждой ступени и едва ли не падая им в обмазанные дерьмом и кровью лапы. Челюсти щёлкают возле стоп, но хватка у неё, на удивление, сильная. Поручень начинает скрипеть, заглушая их голодный вопль. Потная рука постепенно съезжает с металла. Она попала в тот пространственно-временной континуум, когда на её пути не встречается ни одна живая душа. На полотне не изображены полуобнажённые дамы, красные драпировки не содраны, театральные взмахи рук не застыли в немом ужасе. Языки, выглядывающие из внутренней стороны ладони, вылизывают застывшее время. Улыбка раскрывает бездонную рану. Она сбежала. Или ей позволили сбежать? Сара пытается определить собственное местоположение. В каком она пространстве? Трёхмерном, четырёхмерном? Время течёт вспять? Или в этом месте имеет вес только глубина, длина и ширина? Если судить по окружающей её обстановке, она находится где-то на краю города. Десять шагов прямо, поворот направо и опять прямо — площадь Невыплаканных слёз. Весьма иронично, и она расфокусирует взгляд, чтобы увидеть восходящих на виселицу знакомых ей людей. Октавия одна из первых, нанюхавшаяся кокаина с члена её очередного ёбыря. Следом идёт Тиллерсон, стряхивающий осколки с волос и размазывающий большим пальцем правой руки по губам засохшую кровь. Но чья она? Акколаду ублюдков заканчивают Джим и её мать… другие одновременно известные и неизвестные ей лица, но в этом сборище уродов не было только Нолана. Сара весьма удивлена и даже подавлена. Это самый настоящий парадокс страстей. Её никто не замечает. А должен? Сара молчит немым трауром, слыша в отдалении протяжный писк. Или вой. Она не может определить, это лай церберов или ангельские песнопения. Осознание неконтролируемости пространства слишком поздно ломает ей надкостницу черепа. Тиллерсон делает два шага вперёд, следуя на клокочущий звук рвущейся удавки, но его начинает колошматить в пространстве. Шаг вперёд — три назад. И так бесконечное множество раз. Его материя тела сливается с материей материального пространства. Улыбка не сходит с его окровавленных губ. Это явление представляло собой весьма занимательную диффузию, если не брать во внимание событие, в момент которого Сару вытягивают за шкирку в её привычное пространство. Если бы её спросили, что она ощущала в этот момент, Сара ответит — с неё сдирали кожу живьём, оставляя оголённый хребет под клацающие крещендо челюсти. Геенновые твари преданно сидят возле её ног, выжидая куски свежей плоти. Из открытых пастей тянется запах гнили и крови. Красные языки щёлкают по обугленному нёбу. — Тупая сука, — выплёвывают ей прямо в лицо, обдавая шлейфом дешёвых сигарет и обоснованным порицанием во взгляде. Несколько капель слюны оседают у неё на переносице, но Сара находится в данный момент времени в таком замешательстве, что не обращает на это никакого внимания. Эринии глумливо усмехаются запавшим в глотку отвращением, качая головой. — Когда такие обдолбанные дряни научатся смотреть по сторонам? Когда Сатурн выблюет своего сына, а Таит поможет ему превратить его в Франкенштейна? …что может быть ужаснее человеческих попыток подражать несравненным творениям создателя? Сара растягивает потрескавшиеся губы в насмешке, растирая куски крови по подбородку пальцами. Смотрит на него исподлобья прищуренным взглядом уставшей бляди, позволяя ярости начать своё полнейшее перерождение в безразличие ко всему в целом. В одной из реальностей он падает замертво, пока чудовище её личного подсознания дожирает остатки этого человека. Эринии довольны. Месть в её случае всегда оправдана. И после прелюдии к настоящему катаклизму Сара стоит в недоумении, глотая обжигающий лёгкие воздух. Его нехватка через глотку проедает себе пути к бронхам, овивая их гнилыми щупальцами. Асфиксия сковывает её способность логически думать, швыряя ей под ноги один лишь беспричинный страх. Но, на удивление, она быстро приходит в себя и хватается трясущимися руками за щупальца, пытаясь их вытянуть из своей грудины. Чавкающий хлюпающий звук и ощущение инородного, проходящего через глотку тела оставляет воспоминание о себе на уголках её губ. Гомон голосов, шум машин, плач детей. Всё это слишком неожиданно навалилось на неё, заставляя её стоять в растерянности и жадно выедать пласты воздуха. Глотку сводит, и Сара заходится в кашле, выхаркивая остатки слизи и гнили из переплетённой трахеи. Альвеолы лопаются под цикличный звук входящего члена в лоно. Метаирония преобладает в её понимании. Спасший её мужчина в отвращении харкает ей под ноги и уходит, не дождавшись от неё ответа. Капли вспенившейся слюны оседают на металлическом носке её ботинок. Потёртая кожа блестит на солнце. Сара впервые за столько времени окончательно теряет ход мыслей и не знает, как разгребать это дерьмо. Оглядывая окружающее её пространство, она замечает, что заместо виселицы возведён собор с куполом, имеющий прямое сходство с саукеле. Сара массирует виски, пытаясь вернуть над собой полный контроль. Солнце болезненно бьёт ей в голову, выжигая оставшиеся здравые мысли. Покой — вот чего она хочет превыше всего. Но, какая грёбаная ирония, практически во всех параллельных вселенных она способна умереть. Существует небольшое множество альтернативных вселенных, в которых Сара каким-либо образом выживает. В той, где нужно умереть, она всегда остаётся жива. Или это просто иллюзорность её подсознания, и на самом деле она ни разу не была подвержена смерти? — Следующая остановка «Дворец бедных королей», — синтетический голос вопит ей под ухо, выгрызая слуховые рецепторы. Эмоций нет. Сара морщится от этой отвратительно подобранной тональности. — Дорогие пассажиры, при выходе держитесь за поручни. Сару тошнит. У неё расплывается в глазах при взгляде на быстро меняющиеся картинки в окне, и ей остаётся только зажмуриться. Она снова пытается прийти в себя с помощью манипуляций с раскуроченными висками. Ей очень повезло, что в этой рухляди были свободные места, иначе она бы упала с ироничным треском собственных костей и жалкими крупицами гордости. Отвращение клокочет у неё в глотке, потому что Сара не способна в должной степени дать оценку своему состоянию. Она обязана осознавать абсолютно всё. Она же грёбаный стратег. И ей хочется истерично смеяться, но это бы являлось трагической ошибкой. Ошибка — захлёбываться в собственном отвращении. Ошибка — жалость к себе, поэтому Сара Ленц начинает себя ненавидеть. Она одновременно в восторге от падения собственного разума и в полнейшем ужасе от понимания, что Коллапс уже начался. Всё, что было раньше, — всего лишь ничтожное преддверие и позерство во всём его проявлении. Настоящая трагедия уже проносится над жизнями её окружения. Пострадают абсолютно все, а Сара Ленц ещё раз примет на себя маску Лилит и воссядет на их костях. Эдема нет, никто не будет спасён. И пока Сара сдерживает безумный, проедающий слуховые пути пассажиров трамвая смех, её предшественники пытаются натянуть на неё образ Лукреции. Но для чего? Если она сглатывает слюну отёкшей глоткой, чувствуя хлюпающую кровь и сперму в собственном истерзанном лоне, то это ещё ничего не значит. Она изначально к этому вела, но всё произошло абсолютно не так, как она задумывала. Каждое её действие, каждое слово, всё, что воспроизводило её больное подсознание — было сплошной лишь провокацией. И это видел только Нолан. Только этот сукин сын прекрасно видел все её жалкие попытки привлечь к себе внимание и только поэтому не поддался на это. Грёбаный ублюдок и чёртов псих. — Но так даже любопытней, — она слышит эти обнадёживающие слова в собственном подсознании и кивает. Азарт бурлит на дне желудка. Брошенные девы вопят на стенах, пока Сара уже далеко от них. Она вырисовывает на запотевшем окне трамвая всего лишь один вопрос. Где же ты, мой Тарквиний?