Я устала от дорог, Но другого средства нет Только шаг через порог, И в ночи погаснет свет. Помнить о слезах моих Будет полная луна Этот путь не для двоих… Я опять уйду одна Тэм Гринхилл, «Я опять уйду одна»
Позднее утро выдалось пасмурным, в воздухе висели влажные клочья тумана, из низких туч, нависших над столицей, моросил нудный осенний дождь. Зябко кутаясь в тёмно-синий бархатный плащ, Риченда спешила в аббатство Святой Октавии. Затянутыми в чёрные перчатки пальцами она теребила ткань платья и тщетно пыталась избавиться от волнения, вызванного предстоящей встречей. Рано утром, едва Рокэ уехал по делам службы во Фрамбуа, нарочный доставил письмо из Надора. Риченда без промедлений вскрыла конверт, не зная, каких новостей ожидать: матушка по-прежнему отказывалась от какого-либо общения с дочерью, Дане писал лишь дядя Эйвон. К удивлению Риченды, внутри оказались несколько пустых листов, из них выпала вчетверо сложенная записка. Девушка развернула её, сердце учащенно забилось, когда Дана узнала почерк Робера. Всего несколько строк о том, что он в Олларии и хочет увидеть её, чтобы передать новости от Матильды и Альдо. В десять утра в аббатстве Святой Октавии. Риченда долго смотрела на записку, потом перечитала ещё раз и улыбнулась. Словно возвращение в беззаботное прошлое. Миновав несколько улиц и переулков, карета свернула к Данару, где над самым обрывом нависал монастырь. Место встречи не вызвало у Риченды вопросов. Робер понимал, что за ней следят, и лишь в храме она имела возможность уединиться, не вызывая подозрений. К тому же, Риченда знала, что мать Моника хоть и считалась олларианкой, но была истинной аббатисой, тайно рукоположенной самим Эсперадором, и помогала тем, кто чтил Создателя. Риченда невидящим взглядом смотрела в окно, за которым мелькали дома, расположенные напротив аббатства. Служба ещё не закончилась, и немногочисленные прохожие по большей части в одиночку быстрым шагом двигались по тихой и пустынной в этот час улице. Оставив позади помпезную арку главного входа, украшенную скульптурами и светильниками, экипаж завернул за угол высокой кирпичной ограды и вскоре остановился у неприметной низкой калитки в боковой стене аббатства. — Разве дора не хотела посетить храм? — нахмурился Диего. — У меня назначена личная встреча в покоях аббатисы, — накидывая на голову капюшон, солгала Дана телохранителю. — Я велела кучеру остановиться у калитки. Подождёшь меня там. Кэналлиец выбрался из кареты, осмотрелся вокруг и протянул хозяйке руку. Риченда спустилась на влажные от дождя булыжники мостовой и подошла к кованной решетке. К удивлению, Дану никто не встречал. Она толкнула дверцу, но та оказалась заперта изнутри. «Как странно», — подумала Дана, ощущая стремительно растущую в груди тревогу. — Дора, прошу, вернитесь в экипаж, — сказал Диего, жестом приглашая её в открытую дверцу кареты. Он смотрел куда-то за её спину, и в его взгляде Риченда уловила беспокойство, хотя лицо кэналлийца по-прежнему оставалось собранным и сосредоточенным. Дана шагнула к карете, бросив короткий взгляд на дом по другую сторону улицы. Высокий двухэтажный особняк выглядел нежилым. Фасад оплетали густой плющ и каприфоль, шершавые серые стены потемнели от влаги, окна в резных переплётах казались тёмными запавшими глазницами, обращёнными внутрь. Глядя на них, Риченда ощутила какой-то суеверный страх, он колючим ознобом побежал по телу, заставляя отвернуться. Герцогиня приподняла юбки и, опираясь на руку телохранителя, поспешно ступила на подножку. Она уже занесла ногу на верхнюю ступеньку, но вдруг снова оглянулась на мрачный дом, Диего метнулся к ней и в этот момент раздался сухой короткий треск. Риченда поняла, что это был выстрел, когда кэналлиец с залитым кровью лицом рухнул на землю. Она вскрикнула, зажмурившись, отпрянула… и, оступившись, полетела вниз. В следующий миг оглушающая боль погасила сознание, унося её в кромешную тьму… Риченда не могла отличить, как долго оставалась в беспамятстве и как часто приходила в сознание. Реальность путалась, сбегая от неё, веки казались неподъёмно тяжёлыми, и если ей всё же удавалось их приподнять, перед глазами всё сразу расплывалась, и она вновь проваливалась в вязкую гибельную трясину, в которой тонула всё глубже, и выбраться откуда у неё не хватало сил. Собственное тело ощущалось тяжёлым, взмокшим и будто чужим, каждый вдох давался с трудом и царапал внутренности, пальцы сводило судорогой, в мышцах пульсировали болезненные спазмы, голова кружилась, к горлу подступала горькая тошнота. Порой она ощущала, как пылающего лица касалось что-то влажное, и ей становилось так холодно, будто внутри неё всё заледенело и замерло. Иногда ей чудилось, что она слышит голоса и приглушённые разговоры, но разобрать слова была не в состоянии — они тонули в липкой паутине её сознания и пропадали. Ей мерещились силуэты, но они почти сразу исчезали в непроглядной черноте, и она вновь оставалась одна. Бывало, к ней приближалась какая-то фигура, Дана с трудом различала расфокусированным взглядом её мутные очертания и вновь проваливалась в темноту, казалось, что надолго, но, когда она снова приподнимала веки, тёмная фигура стояла там же. Время от времени к её пересохшим губам подносили воду с каким-то резким запахом и горьким привкусом, капли скатывались по горлу, она с трудом их глотала и после погружалась в спасительный сон. Но когда он отступал, душа и тело скручивались в тугой узел всепоглощающей боли так, что дышать становилось невозможно. И тогда ей казалось, что она умирает. Дана стонала и металась по кровати, кто-то сдерживал её за плечи и говорил что-то тихим ласковым голосом, успокаивал и уговаривал потерпеть. Облегчение наступало только в забытье, в которое она благодарно проваливалась — только в нём растворялись все муки тела и терзания разума. Но потом оно прерывалось, и Дана возвращалась в агонию — расползающаяся по телу боль вновь становилась такой невыносимой, что единственным спасением казалась смерть. Но каждый раз, когда она была готова сдаться, что-то удерживало её на этой хрупкой грани между мирами. Единственное, что согревало её в этой холодной пустоте. Голос. Он звал её, был настойчив, и она будто шла на его зов. — Не уходи. Не оставляй меня, — повторял голос, и в нём было столько тепла и нежности. — Я с тобой. Я здесь. Рядом. Только не уходи. Этот голос, всплывающий в обрывках памяти, звучащий откуда-то издалека, казался ей смутно знакомым. Она не понимала, слышала ли его на самом деле или он был лишь галлюцинацией — всё перемешалось в тягучем болоте её спутанных мыслей, беспамятства и бреда… Слабый отблеск осветил комнату. «Откуда этот отблеск?..» — подумала Дана. Какой-то дурман медленно клубился у неё в голове, мешая ясно мыслить. По телу растекалась холодная слабость, горло болезненно пересохло, на языке замер вкус травяного настоя. Дана с трудом открыла болезненно пульсирующие глаза и первое, что заметила — тень. Девушка прищурилась, фокусируя взгляд, и постепенно тень превратилась в тёмную, высокую фигуру, стоявшую у постели. И вот она уже различила иссиня-чёрные волосы и черты лица, становящиеся всё более резкими и отчётливыми. Рокэ?.. Но отчего он молчит, почему смотрит так, словно случилось что-то непоправимое?.. Дана до боли, до рези в глазах вглядывалась в его бледное лицо, в воспалённо покрасневшие глаза, в скорбно сжатые губы и ощущала, как липкий страх заползает под кожу, вместе с кровью разносится по телу, проникая в каждую её клеточку. Воспоминания обрывистыми фрагментами начали всплывать в памяти, и беспощадная в своей жестокости реальность обрушилась на неё смертоносной лавиной. Ладонь инстинктивно легла на живот, но ощущение пустоты внутри было таким сильным, что Риченда без слов поняла, что ребёнка у неё больше нет. — Я сожалею… — произнёс Рокэ глухим, сиплым голосом. Отчаяние, охватившее Риченду, было готово сорваться за грань безумия. — Вы обещали, — еле слышно прошептала она, с трудом размыкая губы. Голос хрипел и не слушался её, но она сделала над собой усилие и уже громче сказала: — Обещали, что с вами я буду в безопасности. Горькое отчаяние с новой силой охватило её, к нему добавилась боль, стянувшая грудь, и непонятная злость, затопившая сознание. Перед глазами всё потускнело, приобрело яростный багровый оттенок. — Дана… — начал Рокэ, словно каждое слово давалось ему с трудом, но Риченда отвернулась и, закрыв глаза, тихим голосом, в котором звучали стальные нотки, коротко произнесла: — Уйдите. — Дана, прошу… — Убирайтесь! — не в силах больше подавлять в себе клокочущую ярость, закричала Риченда. На мгновение в спальне воцарилась тишина. Несколько секунд она ещё чувствовала на себе его взгляд, затем услышала звук стремительно удаляющихся шагов и только тогда открыла глаза, медленно приходя в себя. В ушах гулко пульсировала кровь, к горлу подкатил ком. Ярость отступала, её теснила душевная боль, которую невыносимо хотелось выдохнуть, но она застревала в груди, сдавливая горло так, что стало трудно дышать. Риченду душили слёзы, но их не было, боль не выходила со слезами через глаза, а так и оставалась внутри, камнем упав на дно. Со дня смерти отца Риченда не испытывала такого глубокого отчаяния, но тогда ей нужно было выжить, чтобы исполнить данное ему обещание, и она жила, не смея горевать, в той мере, в какой хотела бы. Сейчас боль потери была столь велика, что казалось, за её чертой уже нет ничего, и Риченде хотелось лишь одного — умереть.***
К середине Зимних Скал пришли первые холода. Снег ещё не выпал, но серебристый иней по утрам всё чаще покрывал голые ветви акаций, белёсой тонкой коркой оседал на стылой земле. Длинные ночи чёрной траурной вуалью окутывали притихший город. Дни стали ещё короче, но для Риченды время тянулось бесконечно долго. Она безучастно пережидала эти пустые часы, занимаясь чем-то необходимым и обыденным, но не имеющим совершенно никакого значения: утром вставала с постели, умывалась, одевалась, позволяла горничной уложить волосы, завтракала, садилась у окна, иногда вышивала, обедала, снова сидела у окна до ужина, переодевалась и ложилась в постель. Её тело и разум были истощены, и она мгновенно проваливалась в тяжёлый сон без сновидений, а утром всё повторялось сначала. Каждый новый день превращался в предыдущий, растягиваясь в монотонную и безликую череду без цвета, вкуса и запаха. Только серые дни, лёд внутри, усталость и безразличие. Никуда не выходить, никого не видеть и ни о нём не думать. Просто слушать вздохи ветра за окном, потрескивание дров в камине и свою тоску. Дана, по своему обыкновению, сидела у окна, когда Лусия подала ей травяной отвар и робко спросила: — Простите, дора, там соберано… — Нет, — коротко и неизменно ответила Дана, даже не дослушав вопрос, который Лусия задавала ей каждый день. С того дня, когда Риченда очнулась, она заперлась в своих покоях, не желая никого видеть. Единственные, кого Дана пускала в комнаты, были горничная и доктор. — Соберано тревожится о вас, — сокрушённо качая головой, запричитала Лусия. — Всё время, что вы были в беспамятстве, почти не отходил от вашей постели. — Оставь меня, — велела ей Риченда. Кэналлийка поклонилась, пожелала ей доброй ночи, тяжело вздохнула и поплелась к двери: — Храни вас Святая Октавия. Риченда промолчала. На колокольне церкви Святой Августы в конце улицы Мимоз отзвонили десять. Риченда уже давно не посещала храм, даже перезвон церковных колоколов не зарождал в её душе желания помолиться. Создатель отвернулся от неё, и она не видела необходимости обращаться к нему. За окном бушевала непогода: с низко надвинувшихся небес валил мокрый снег, в темноте под сильным ветром метались верхушки деревьев. Их ветви изгибались, отбрасывая на затянутую голубым шёлком стену причудливые, постоянно меняющиеся тени. Откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза, Дана рассматривала их игру, и в какой-то момент ей показалось, что она видит благородное лицо — женственное и утончённое. Дана растерянно моргнула, но образ на стене никуда не исчез. — Кто ты? — прошептала она, но лицо на стене не отвечало. Лишь глаза молодой женщины стали ещё более грустными. Риченда вглядывалась в её черты, казавшиеся ей смутно знакомыми, пока в памяти не всплыло имя. — Я знаю тебя, — сказала Риченда, поднимаясь. Через неприметную дверь в углу коридора герцогиня вышла на винтовую лестницу для прислуги, спустилась на второй этаж и незамеченной прошла к дверям старой часовни. Риченда нажала на костяной шар, покоящийся на цветочном стебле, раздался мелодичный щелчок, мягко скрипнула и распахнулась узкая дверь. Домовая церковь встретила её тишиной, нарушаемой лишь лёгким потрескиванием свечей. В нише у алтаря полная тайной печали улыбалась Святая Октавия. Крохотным жёлтым язычком теплился в полумраке огонёк лампадки, подсвечивая снизу её тонкое одухотворенное лицо. — Зачем ты звала меня? — спросила Риченда олларианскую святую и прапрапрабабку Рокэ. Жена Франциска Первого Оллара умерла в родах и по приказу короля была причислена к лику святых. Эсператистская церковь назвала подобное святотатством, но узурпатору не было дела до Агариса. Он боготворил свою королеву, которая, прежде чем стать таковой, была герцогиней Алва. Риченда верила, что Октавия любила мужа и вышла за Оллара лишь для того, чтобы защитить своего сына — всё, что у неё осталось от былого счастья. Риченде нравилось это изваяние, она не раз приходила, чтобы принести цветы и увидеть светящееся добром и тихой нежностью лицо, но сегодня что-то неуловимо изменилось в атмосфере часовни. Словно благодать, которую она почти физически ощущала в свои прежние приходы, исчезла. В окружающем сумраке лик Октавии был неожиданно строгим и скорбным, а глаза смотрели печально, тревожно и со странным укором. Подчинившись порыву, девушка подошла к Октавии, коснулась рукой мраморного изваяния. И тут же против воли на неё бешеным потоком, грозя унести в бушующее безумие, нахлынули душераздирающие воспоминания о пережитом. Они размыли волю, заполняя разум, и Дана с новой силой ощутила всю свою боль, слабость и отчаяние. Она словно очнулась от сонного затяжного забытья и вернулась в жестокую и нерадостную теперь для неё реальность. Под тяжестью этих воспоминаний, жадно глотая воздух и задыхаясь, Дана закрыла глаза. Ноги подкосились, девушка рухнула на колени и закричала. С такой болью, таким ощущением зияющей внутри неё черноты опустошения, с такой жгучей ненавистью ко всему вокруг, которых прежде не могла в себе даже представить. — Почему? — болезненно простонала она, запрокинула голову и натолкнулась на синий взгляд Октавии, вдруг потеплевший и наполнившийся пониманием. Лицо святой будто просветлело, и по щекам Даны нескончаемым потоком, разрушая хрупкую оболочку самообладания, потекли слёзы. Она заплакала впервые с того дня, впервые за долгое время. Она привыкла ничего не чувствовать: ни боли, ни тоски, ни горечи утраты, и это её спасало. Но сейчас на неё разом навалилось все самое тяжёлое, что днями и неделями копилось внутри. Прижавшись ладонями к каменному постаменту, она забилась в рыданиях так громко и безутешно, будто все эти мучительные дни, которые она заставляла себя проживать, в одно мгновение вырвались наружу. Сидя на холодном мраморном полу, она горько оплакивала свою потерю и свой безмерный страх признать и принять её. Этот страх не отпускал её все эти долгие недели, притаившись в самых дальних уголках души, а сейчас стремился на волю. Он звучал в непрекращающемся дожде за окном, рвался из её груди вместе с рыданиями. И не было ему конца в эту промозглую зимнюю ночь, когда впервые так остро ощущалась утрата и так нестерпимо болело измученное сердце… Прошлая ночь, проведённая в слезах и молитвах, полностью опустошила её, но и принесла долгожданное облегчение. Утром, когда Лусия расчёсывала ей волосы, Риченда, кажется, впервые за последние недели действительно увидела себя. Она смотрела на своё отражение не слепо, ничего невидящим взглядом, а ясным и осознанным, будто очнулась после долгого сна. Её поразили резкая худоба и смертельная бледность. Лицо приобрело восковой оттенок, черты его заострились, единственным живым местом на нём оставались большие дымчато-серые глаза. Под прозрачной кожей отчётливо проступали голубые нити вен, и лишь по слабому подрагиванию пульса на шее можно было догадаться, что жизнь ещё теплится в её измождённом теле. Риченда покачала головой. Больше ничего в ней не напоминало о «Сапфировой герцогине». Дана отвернулась от зеркала и обвела глазами спальню, которую ещё несколько минут назад считала своим надёжным убежищем, сейчас ей казалось, что комната давила на неё всеми четырьмя стенами, и Дане захотелось немедленно покинуть её. И это желание оказалось первым проявлением чувств, которое она ощутила за прошедший месяц. Она больше не могла быть одна. Никогда раньше одиночество не казалось ей таким нестерпимым и душным от безысходности. Чтобы избавиться от него, ей нужно было заново собрать себя воедино, перестать трусливо бежать от самой себя и одолевающих её страхов, найти в себе смелость открыть дверь темницы, в которую она заточила свои тело и душу, ступить за порог и уйти. «Только вот куда?..» — спрашивала себя Риченда, пока не пришла спасительная мысль о доме. Был поздний вечер, когда Риченда негромко постучала в знакомую чёрную дверь с резными завитками, и, дождавшись ответа, вошла. Портьеры на окнах были плотно задёрнуты, ярко горел камин, по тёмным стенам расползались багровые отблески и плясали косые тени. Письменный стол завален бумагами и корреспонденцией, к которым, казалось, давно никто не прикасался. На секретере не стояло ни одной бутылки, их вообще не было в комнате, как и ни одного наполненного бокала. Рокэ привычно сидел в накрытом блестящей чёрной шкурой кресле и неотрывно смотрел на языки пламени, лижущие поленья. На мгновение Дане показалось, что всё как раньше, что сейчас она подойдёт к нему, опуститься в кресло возле горящего камина, а он предложит ей бокал «Слёз». Дана моргнула, отгоняя непрошеные воспоминания. Ничего и никогда уже не будет, как прежде. Алва услышал, как отворилась и захлопнулась дверь, но так и не повернул головы и не произнёс ни слова, вероятно, решив, что это кто-то из слуг. — Рокэ… От звука её голоса он вздрогнул и спешно поднялся. Несколько секунд в изумлении смотрел на неё. Её же поразило его лицо: остро обозначенная линия челюсти, под скулами запали серые и нездорово глубокие тени, на контрасте с которыми светлая кожа казалась ещё бледнее. — Вы?.. — на его лице отразилось целая гамма чувств — удивление, растерянность, радость, а потом и сожаление, когда он натолкнулся на её холодный строгий взгляд. — Утром я уезжаю в Надор, — без предисловий объявила Риченда. — Как минимум до середины весны. Его взгляд помрачнел, брови сошлись на переносице, скулы будто закаменели. — Я не могу отпустить вас туда. Это небезопасно, — сказал Рокэ, и Риченда не могла не отметить, каким глухим стал его голос. — Всё самое ужасное, что могло со мной случиться, уже произошло. — Дана, вы — герцогиня Алва, — твёрже и настойчивее напомнил ей Рокэ. — А в Надоре это имя… — Я — северянка и там мой дом, — перебила его Риченда, немного нервным движением перекинув косу за спину. — Мне необходимо уехать из Олларии, из этого особняка, в котором всё… — девушка замолчала, слова застревали в горле непроходимым комком, сквозь который прорывалось её отчаяние. — Я понимаю ваши чувства, — стараясь говорить как можно мягче, произнёс Рокэ в стремлении утешить её. — Вы можете поехать со мной в Кэналлоа. Морской климат… — С вами?! — оборвала его Дана. — Видеть вас — для меня сейчас худшее из зол. Он едва заметно дёрнулся, словно она ударила его по лицу и, отвернувшись к огню, на какое-то время застыл, силясь подавить разочарование. — Хорошо, езжайте, — наконец проговорил Рокэ. — Но в качестве охраны я дам вам столько людей, сколько сочту нужным. — Как угодно, — бесцветно произнесла Риченда, игнорируя его беспокойство. — Прощайте. — Дана… — Рокэ обернулся и шагнул к ней, протянул руку, но та замерла на полпути, будто он считал себя недостойным коснуться её. По его лицу Риченда видела, что в нём происходит тяжёлая внутренняя борьба. — Вы позволите мне проводить вас? — в его голосе слышалась надежда, но он говорил так, будто заранее знал её ответ, который не заставил себя долго ждать: — В этом нет необходимости. — Дана, я не стану препятствовать и отпущу вас, но прежде нам нужно… — Нет! — воскликнула она. Скорбь её оставалась слишком глубока, а рана слишком свежа, чтобы говорить о ней. Слова лишь терзали сердце, напоминая о потере и невозможности ничего изменить. — Я не хочу об этом говорить. Никогда! Слышите? — Я не стану причинять вам ещё большей боли, — проявляя милосердие к её состоянию, сказал Рокэ, и Риченда была благодарна ему за это, но когда он всё же попытался коснуться её плеча, предупреждающий жест девушки заставил его опустить руку. Алва отступил на шаг и дотронулся пальцами до век. — Рокэ, то, что я сказала тогда… — начала Дана, и герцог отнял руки от лица. Глаза его оказались покрасневшими, смотрящими в болезненном исступлении. — Простите, я была не в себе. В случившемся нет вашей вины, я была глупа и слишком беспечна. И из-за меня погиб Диего. Мне так жаль. — Дана, нет! Не смейте винить себя! — по его лицу прошла тень, морщинка меж бровей стала ещё глубже. — Диего погиб, исполняя свой долг. То, чего не сделал я, — жёстко сказал Рокэ, признавая свою вину и не смея просить о прощении. В синей глубине его глаз бушевали злость и отчаяние. — Вы доверили мне свою жизнь, но я… — Рокэ сжал кулаки, ярость в потемневших глазах сменилась сожалением и презрением к самому себе. — Рокэ, перестаньте считать себя всемогущим, — остановила она его. — Вам многое подвластно — гораздо больше, чем всем прочим, но и вы не можете спорить с судьбой. — Судьбой… — глухим эхом повторил Алва, и что-то в его лице изменилось, он смотрел на неё со странным трудноразличимым выражением, которое Риченда не могла истолковать. — Прощайте, Рокэ, — с этими словами она повернулась к двери, но не успела сделать и шага, как снова услышала его преисполненный горечи голос. — Я не могу сказать вам «прощай», будто мы расстаемся навсегда, — произнёс Рокэ, преградив дорогу, и, чуть подавшись вперёд, дотронулся до её щеки холодными как лёд пальцами, но это прикосновение обожгло её, словно тысяча языков пламени. Риченда вздрогнула и судорожно вдохнула. В следующее мгновение его руки обняли её тонкие плечи, прижимая к себе извечным жестом мужчины, мужа, защитника. Ей отчаянно хотелось уткнуться лицом в его грудь, как когда-то, вдохнуть его запах и ощутить его тепло — это был её давний способ отгородиться от остального мира, от всех страхов и тревог, которые одолевали её. Дана понимала, что должна немедленно уйти, но вместе с тем именно сейчас она как никогда прежде нуждалась в Рокэ. Дана всхлипнула и беззащитно и уязвимо сдалась, подняла руки и вцепилась в податливую ткань его рубашки, закрыв глаза, спрятала лицо в её мягких складках. Они застыли посреди комнаты, обнявшись. Щека Рокэ была прижата к её виску, одной рукой он обнимал девушку за плечи, другая — запуталась в шёлковых прядях светлых волос. — Я бы отдал всё, чтобы забрать твою боль, — прошептал Рокэ, касаясь губами её макушки, и Дану будто окатили ледяной водой, возвращая в действительность. Глаза предательски защипало от подступивших слез. Пока он рядом, она ни на секунду не сможет забыть о своей утрате. Только не с ним. Дана мотнула головой и попыталась отстраниться: — Отпустите меня… — Прошу, не уезжай! — в голосе его звучало отчаяние, и он ещё крепче сжал её в объятиях. Риченда упёрлась руками ему в грудь в безуспешных попытках оттолкнуть: — Отпустите, — выдохнула она ему в шею, почти физически ощущая, каким удушающим становится вокруг неё воздух. — Я должна уехать. Я задыхаюсь в этом доме! Задыхаюсь рядом с вами! Разве вы не видите?! — её дрожащий голос срывался в истерику. Хватка тут же ослабла, Рокэ разжал руки и отступил. Оказавшись без его поддержки, Дана с трудом удержалась на ногах. — Прощайте, — повторила она, даже не взглянув не него, и, прежде чем решимость покинула её, вышла из кабинета, закрыв за собой дверь.