Упования наизнанку

Есть вещи, которые не меняются. Многие думают, что это, например, дружба, любовь близких, уважение… Нихуя. Все чувства мимолетны. Эмоции, пристрастия, желания — всего лишь тонкий слой пыли. Самый легкий порыв ветра сдувает все это в считанные секунды, и остается только удивляться, как быстро все исчезло, прошло. Не меняется другое — люди. Звучит приземленно и безнадежно. Но чем меньше летаешь в облаках, тем безопаснее потом падать. Люди не меняются. Если уж привык в любой непонятной ситуации сваливать из страны — ничего не поделаешь. Случился в жизни пиздец — хватаешь загран и бежишь в аэропорт хриплым больным голосом просить билет «подальше и побыстрее». Когда прижимает совсем, скорость в приоритете. Поэтому подальше не получается, но этот факт, как правило, мало ебет. Ваня не собирался спорить, он просто взял билет и занял свое место в самолете. Он обнаружил себя в Риге через двадцать четыре часа после того, как захлопнул за собой дверь в питерской квартире Мирона. С тех пор прошла еще хуева туча этих часов. Ваня больше не считал. У него имелись сигареты, наушники и банковская карта с накоплениями, которых пока хватало. Больше ничего не было нужно. Наушники, впрочем, полетели в ебеня совсем скоро — каждый второй трек в его плейлисте резал по живому изученными до последней нотки интонациями. Это было не то чтобы больно, просто убивало. Ваня научился слушать тишину. На самом деле, он существовал будто в вакууме, но называть это так ему нравилось больше. Должна же быть хоть какая-то романтика в жизни. В его вакууме не было ничего. Ни звуков, ни мыслей, ни желаний, ни чувств, ни образов… Ничего. Даже воздуха не было. Там было настолько пусто, что когда Ваня вдруг окунулся в него с головой, ему сначала показалось, что он сам исчез. Умер. Перестал существовать. Но, оказалось, нет, физически он все еще на этом свете и вполне даже здоров, только вот для него больше ничего не существует. Но это произошло не сразу. Сначала были бесконечные, пожирающие изнутри мысли. Он думал-мучился долго, изматывающее, до черных точек перед глазами. Даже в те недолгие минуты, когда у него получалось забыться, грязные, темные образы не исчезали. Мозг больше не мог генерировать связные мысли, так что подсовывал ему кишащие больными обрывками чувств сны, от которых на утро хотелось блевать. Ваня и блевал. Сигареты помогали. Он отключил телефон сразу, как только прилетел. Написал только Жене пару слов, чтобы никто о нем не беспокоился, и исчез, нырнул в свое личное адское небытие, забывая даже вдохнуть перед прыжком. Растворился в кислой протухшей безысходности. Люди говорят, отчаяние горькое. Хуйня. Настоящее отчаяние отдает тошнотворной свалкой похеренных чувств и гнилью. Он много пил, пытаясь вырезать, выблевать эти ебаные мысли, которые никак не отпускали. Он не должен был сломаться от этого. Ваня никогда не считал себя слабым. Всегда справедливо полагал, что любая проблема решается спокойным диалогом двух взрослых людей. Ваня сбежал после первого же похмельно-утреннего недоразговора, чувствуя, как к горлу подкатывает желчь, и сам он внутри начинает разлагаться. Как будто кто-то в нем резко нажал кнопку, запускающую механизм самоуничтожения. Таймер запущен, часы тикают. Ваши ебаные мысли уничтожат вас через… Ваня не знал, сколько ему осталось. Вполне возможно, все уже давно случилось, а он и не заметил. Разлетелся на маленькие осколки где-то на улицах Питера под горящим взглядом голубых глаз, а в Ригу прилетела только тень, оболочка. Иногда в мутные пьяные ночи он думал, что Мирон напиздел ему. Наверняка же напиздел, Ваня не один тогда хотел, он знал, чувствовал. Янович, сука, был тогда как будто впервые искренним, честным, собой был. Ваня ощущал его каждой клеточкой тела, всего, настоящего, своего. Нельзя тогда было обмануть, не получилось бы. Он до сих пор слышал родной, зовущий его по имени голос, возбужденный и задыхающийся. Не мог Мирон это сыграть. Это было бы слишком жестоко. Или Ваня просто не мог поверить? Мысль о том, что он все нафантазировал себе, что хотел слишком сильно, мечтал слишком долго и придумал себе взаимность — убивала. Заставляла давиться безысходностью, накатывающим черным вакуумом и задыхаться под спокойно ожидающим взглядом его личной тьмы. Тьма была уже совсем рядом. Ваня думал, что надо бы вернуться в Питер. Поговорить с Мироном нормально, заставить его объясниться. Выяснить все, чтобы уже точно, до конца. Чтобы не мучить себя раздирающими воспоминаниями-недосказанностями по ночам. Чтобы если уж умереть, то полностью. А потом в голове отрывисто и грубо начинали звучать глухие, пыльные отголоски его жизни. «Я не гей». «Ты что, из этих?». «Это же мужское имя…». «И как вы с ним?..». «Тебе что, нравится все это?..». Ваня пытался не слышать, успокоиться, забыть, стереть из памяти. Но не обращать внимания не получалось, забыть — тоже. Стоило только чуть-чуть расслабиться, отпустить себя, как пытки возвращались, и он ничего не мог с этим сделать. Убегал, кричал, пил обезболивающие и снотворное, и все равно слушал их с оглушающей частотой. Обезболивающие приходилось пить еще и потому, что метка горела нещадно. Ваня почти не мог терпеть, пару раз даже думал наведаться с этим делом к врачу, но потом понял, что это полнейший ебанизм. «Здравствуйте, доктор, мы с моей родственной душой не можем быть вместе, потому что у меня член. Что мне делать, если метка болит так, что проще сдохнуть, а денег на гроб нихуя нет?». Ебанизм. Ваня глотал бесполезные обезболивающие вместе с виски и сигаретами. Все вместе должно было помочь. Не помогало. Как только боль начинала хоть немного отпускать затуманивающееся сознание, внутри тут же вспыхивал сверхновой знакомый голос, в мозгу крутилось на вечном репите «Я не гей» и жгло каленым железом прямо по живому. Я не гей. Не гей. Ваня кричал во сне, комкая одеяла и простыни. Какого хуя? Какая разница? Гей-негей-хуей, какая, блядь, ебаная разница, на кого у тебя встает? Какой смысл искать себе телку с всратой пиздой, если самый родной на свете человек всегда поймет и будет рядом? Пизда тебя пьяного домой под утро не потащит, не будет слушать ночью на кухне все твои хитровыебанные мысли, которые заводят тебя в тупик и душат! Не будет она искать с тобой рифмы в любое время суток, просто потому что у тебя гештальт не может завершиться! И завтраки-обеды-ебаные-ужины она тебе тоже готовить не будет, переделывая по несколько раз, потому что готовка — это ебаный ад! Ваня кричал, срывая голос до хрипов, а на утро думал, почему он не сказал все это Мирону? Почему не спросил? Ему, правда, было интересно. Абсолютно искренне. Янович столько раз показушно срал на чужое мнение, пиздел, что важно быть собой и идти своей дорогой… Не было это ложью, Ваня знал. Тогда что?.. Ваня думал, что если бы он родился бабой, все было бы проще. Подстригся бы под мальчика, сделал бы пару татух и жил бы со своим Мироном Яновичем, ни о чем не печалясь. Что-то подсказывало — нет. Бабой быть не хотелось. Ваня тонул в собственных мыслях, захлебываясь и давясь жалкой горечью. Это казалось концом, хотя бы потому что сил бороться уже почти не было. Он держался на чистом упрямстве. И, быть может, чуточку — сарказме. Это казалось концом. Ваня и подумать не мог, что для него это было только началом.

***

Женя звонит ему поздней ночью. Или ранним утром. Ваня слепо моргает, пытаясь поверить, что эта женщина действительно способна дозвониться на выключенный телефон в четыре часа утра. На самом деле, Женя звонит в гостиницу, но как она узнала, где он остановился, Ваня в душе не ебет. Впрочем, его так же не ебет, что ей нужно. Он зевает, устало потирая переносицу и не кладет трубку, только потому что сон совсем не был приятным. Это даже сном трудно назвать — привычная больная чернь и всратые голоса. — У Оксимирона концерт через неделю, — говорит Женя после короткого приветствия. Она даже не извиняется за поздний звонок. Ее голос звучит напряженно и утомленно, и Ваню начинает подташнивать, но даже это приятнее, чем то, что орала ему неизменная ночная тьма в душном забытьи. Ваня все еще не кладет трубку. — И что, блять? — вздыхает он. Женя говорит «Оксимирон», специально и слишком осторожно не называя имени. Ваню это злит: какой смысл прикладывать подорожник, если по человеку проехался бульдозер? — Оксимирон обосрется, если ты не сообщишь мне об этом прямо сейчас? — Нет, надеюсь, нет… — медленно тянет Женя, будто бы думая о чем-то своем. А потом спохватывается: — Мне очень нужно, чтобы ты был в Питере как можно скорее. Пожалуйста, Ваня. Не отказывайся. Это очень важно. Ваня медленно прикрывает глаза и думает, что послал бы все нахуй большими шагами прямо сейчас. Остался бы в Риге, не только на время концерта — совсем. Жил бы здесь. Работал. Нашел бы себе кого-нибудь. Потом. Когда-нибудь. Может быть. Здесь наверняка была бы другая жизнь — без дождей и жрущего отчаяния, без выгрызающей душу боли. С солнцем на небе и ровной дорогой под ногами. Он бы смог. Или можно было вообще нигде не останавливаться надолго. Объехать весь мир, зарабатывать себе на хлеб фотографиями, сменить ник, чтобы все забыли, и вести активный диалог только с природой. И новыми местами — в мире так много мест, которых он ни разу не видел! Наверняка фотки бы вышли охуенные. Это все было бы замечательно. Быть может, он смог бы даже быть счастлив. Ваня тихо выдыхает. Черный вакуум пялится на него, широко разинув зубастый рот и капая на пол шипящей зловонной лавой. Вечным бегом проблемы не решаются. Ваня знает. Самый легкий путь — всегда неправильный. Ему до тошноты осточертело идти сложными путями. Вокруг только тернии, конечный пункт — звезды — затерялся в темном небытии. Можно не ждать, не надеяться. Но остановиться, перестать бороться, позволить поглотить себя и растерзать — никогда. Как бы хуево ни было, надо идти, ползти вперед. Потому что как только остановишься — смерть. — Ваня? Ты тут? — Я не собирался отказываться, — голос хрипит, но он даже не пытается восстановить его: какой смысл? Женю не обмануть. Сил на то, чтобы пытаться казаться матерым похуистом, нет. Сил на то, чтобы вернуться в Питер и поговорить с Мироном — тоже. Ване кажется, что он умрет прямо там, когда Мирка слово в слово повторит ему то, что долгое время твердили другие люди. Глупая, бесполезная смерть. Упертый баран. Давно бы согласился и жил себе припеваючи. В вечном сладком осознании того, что ты послушная овечка на убой. Вот уж нахуй. Ваня сжимает телефон до побелевших костяшек пальцев и слушает, как Женя с явным облегчением быстро разъясняет ему важные организационные моменты. Он обещает быть в Питере вечером только зарождающегося дня. В ту ночь Ваня больше не спит, думая о том, что иногда смерть — самый правильный выход.

***

Ваня почти заставляет себя поверить в то, что все будет хорошо, когда едет в аэропорт. Мимо проносятся дома, улицы, деревья, сливаясь в светлое пятно оставленных надежд. Ваня думает, что если ему и не положен хэппи-энд, то хотя бы на спокойствие где-нибудь когда-нибудь он может рассчитывать. Ваня думает, что у него нет выхода, и он должен справиться, когда телефон в кармане прозрачно намекает, что кто-то желает его внимания. Ваня сует руку в джинсы, а когда понимает, что сообщение от Мирона — бледнеет и почти забывает расплатиться с водителем такси. Внутри все мелко дрожит, и голова сразу начинает кружиться. Ваня закуривает — не помогает. Мирон благодарит его за согласие на концерт, пишет, что Ваня, конечно, свободен после, если он того желает. Что Мирон обеспечит ему карьеру эмси, связи и нужные рекомендации, что не будет выносить сор из избы, и что Ваня в этой ситуации никак не пострадает, пишет, что выполнит все Ванины требования и пожелания. Ваня думает, что мало ему тогда въебал: он в принципе не представляет, как мог пострадать еще больше. Всему есть предел. Он на это просто не способен. Внутри, вопреки его мыслям, медленно рвется последняя нить самообладания. Ваня проходит регистрацию на автомате, не понимая, зачем и куда он летит. Он отказывается от еды и напитков в самолете небрежным кивком и отчаянно жалеет, что здесь нельзя закурить. Дыра внутри не заживает, вакуум накрывает его девятым валом, подгребая под себя, и душит-душит-душит. Ваня не сопротивляется. Он пытается отыскать хоть какой-то смысл, бороться, идти дальше, отчаянно-панически ищет в темных дебрях сознания хоть какой-то стимул, соломинку, ответ на простой вопрос «Зачем?». И не находит. Темнота встречает его оглушающей тишиной и грозовыми облаками над родным Питером, когда Ваня отвечает на сообщение. «Иди ты нахуй, Мирка, со своей карьерой и связями. Мне от тебя ничего не нужно. Будь счастлив».

***

В следующий раз Женя звонит… в ебаных четыре утра. Ваня не спит, но все равно матерится, прежде чем взять трубку хотя бы по привычке. И еще потому что его безбожно отвлекают от доты, которая, в свою очередь, отвлекает его от мыслей и нависающей за плечами уродской тьмы. — Да, — Ваня безучастно следит за проебанной каткой, думая, что было бы неплохо вернуть былой азарт к играм. Раньше бы орал благим матом — сейчас только закуривает хуй знает какую по счету сигарету и медленно выдыхает дым в пространство прямо перед собой. — Ваня, — голос на том конце провода заметно дрожит, и это заставляет нахмуриться. Ваня пытается сосредоточиться, но не может. — Ты можешь приехать сейчас? Пожалуйста, — Женя просит так, будто это последний шанс выжить, будто если Ваня сейчас не приедет, произойдет что-то ужасное. Голос у нее дрожит и прерывается, и Ваня усилием воли заставляет свой мозг работать. — Что-то случилось? — спрашивает он. — Да. То есть, нет. Давно случилось, но я не могу по телефону, мне нужно, чтобы ты приехал. Это важно, правда, я не знаю, как объяснить, прости, что беспокою так поздно, просто я больше не знаю, что делать, это… Оно… Он… — она начинает всхлипывать и задыхаться, Ваня резко выпрямляется в кресле, чувствуя, как организм впервые за долгое время мобилизует все силы. — Тихо, успокойся, — быстро говорит он. — Возьми себя в руки и держись, слышишь? — Да, — тихо говорит Женя, и это дает ему надежду. И стимул к действию. — Я сейчас приеду. Я одеваюсь. Скажи мне пока, что случилось, — Ваня действительно натягивает штаны и футболку и быстро соображает, что должен взять: ключи от квартиры, ключи от машины, деньги, телефон с собой, сигареты, банковскую карту, если понадобится больше денег. Кажется, хватит. — Мирон, — шепчет Женя. У Вани внутри исчезает любой намек на жизнь, когда он спрашивает дрожащими губами: — Что с ним? — Он жив, — быстро говорит Женя, и Ваня оседает на стул, чувствуя, что от мучительного головокружения не может встать. — Но я не могу объяснить по телефону, мне нужно рассказать тебе все с самого начала, ты можешь поторопиться? Пожалуйста. — Да, я… Я сейчас буду у тебя, — хрипит Ваня, с трудом поднимаясь на ноги. Бьющий адреналин позволяет двигаться к машине. Ваня надеется только, что на дороге ему никто не встретится. — Не у меня, у Мирона, — поправляет Женя, и это последнее, что Ваня слышит прежде, чем положить трубку. Он не думает о том, что Женя делает дома у Мирона в четыре часа утра. Не думает, что такого она не могла сказать по телефону. Ваня только топит педаль газа в пол, не останавливаясь на светофорах, и понимает, что убьет, умрет, костьми ляжет — все сделает, лишь бы сейчас помочь Мирону.