***
Мирон не узнает его. Не верит, что он настоящий. Ване требуются примерно сутки, чтобы абсолютно точно в этом убедиться. Мирон так глубоко погряз в фазе, что не отличает реальность от иллюзии, не может позволить себе поверить, что Ваня действительно рядом. Ваня думает, что наверное поэтому Мирону не становится лучше — он не чувствует Ваню рядом. И это становится первым препятствием. Ваня не знает, сколько кругов ада еще впереди, и старается не думать об этом, потому что он-то Мирона чувствует, как себя, и ебаная чернь становится для него настоящим испытанием. Она накатывает в разы сильнее, чем когда-либо, гипертрофированно огромная, несуразная, сюрреалистичная. Страшная. Ваня старается ограничить эти ощущения, отгородиться, твердит себе, что это пройдет, что не стоит обращать на это внимания, но это все равно что стараться не думать о дьяволе, который скалит свои черные кровавые зубы прямо за спиной. Ваня упрямо отворачивается от него и неестественно выпрямляет спину. Дьявол хитро ухмыляется и шипит, краснея глазами: он подождет. Ваня сжимает зубы и посылает его нахуй. Он вытащит их обоих. Все у них будет хорошо. Сейчас важно только заставить Мирона почувствовать его рядом. — Миро, сука, родной, — почти ласково говорит Ваня, снова садясь на кровать. На тумбочке рядом стоит нетронутая тарелка с супом-пюре — Мирон уже два дня не может есть ничего твердого. Ваня не уверен, потому что с тех пор, как он живет в этой комнате, — буквально, он рядом с Мироном постоянно и выходит только по крайней нужде, — за временем следить почти не получается. Он много говорит и еще больше — касается Мирона. Тот вымученно жмурится и кривит рот, медленно отворачиваясь, как будто его сейчас стошнит. Иногда просит остановиться, совсем тихо и невнятно. Ваня только сжимает его руку еще сильнее, не позволяя себе сломаться. Он словно собственной головой раз за разом пробивает кирпичные стены, обнаруживая за каждой предыдущей следующую. Ему так хочется касаться Мирона, что руки трясутся и кровь стучит в висках каждый раз, но Мирон не позволяет, отстраняется и просит-просит-просит остановиться. Не верит. Ваня не может его заставлять. И отпустить — тоже. — Тебе надо поесть, — он так часто это говорит, что фраза, кажется, уже потеряла смысл. Мирон не реагирует. В этот раз его глаза закрыты, и он, кажется, даже спит, потому что дыхание ровное и тихое, и Ваня позволяет себе тихонько погладить его по запястью, а потом провести подушечками пальцев до локтя, обводя выступающие косточки. Его начинает привычно трясти, потому что Мирон как наркотик, долгожданная доза, которая вот прямо тут, перед носом, а можно только смотреть. Ваню ломает больно и жестоко, метка разрывается жгучей резью, но он терпит, твердя себе, что это не самое главное. Он немного сгибается, потому что с каждым прикосновением к Мирону терпеть становится все сложнее, и осторожно кладет правую руку Мирону на бок, поглаживая большим пальцем выступающую даже через джинсы тазовую косточку. Мирон еле заметно вздрагивает, но глаза не открывает, только хмурится болезненно и выдыхает чуть более шумно. Ваня осторожно приподнимает края его футболки большими пальцами, чувствуя, как метка прожигает его насквозь. Он приспускает джинсы Мирона, а потом утыкается лицом ему в живот и еле слышно стонет сквозь сжатые зубы. Ему кажется, что собственная метка истекает кровью, выгрызенная на коже ядовитыми зубами их одного на двоих дьявола. Ваня жмется губами к метке Мирона, будучи не в силах разлепить глаза, а потом целует-целует-целует, судорожно, горько, быстро, когда худые руки сжимаются на его плечах в слабых панических попытках оторвать. — Миро, блять, это же я, — задушено хрипит он между суматошными конвульсивными поцелуями, — мудак неебаный, ну поверь же мне, сука, родной, давай, поверь сейчас, — он бормочет что-то, будто в бреду, сам не понимая, что несет, и отцепляет от себя руку Мирона, быстро направляя ее вниз, к своей метке. Мирон наверху задыхается и хрипит на выдохах, метка болит так, что, кажется, прикоснись, и Ваня помрет на месте от болевого шока, но ему уже откровенно насрать. Он снова целует собственное воспаленное имя на бледной коже, вжимая холодную дрожащую руку в свою метку, и поднимает взгляд. А потом боль уходит. Мирон смотрит на него. Впервые за эти черные потерянные дни. Смотрит осознанно. Широко распахнутыми влажными глазами. Губы у него трясутся и руки тоже. А во взгляде столько всего — страх, недоверие, понимание, надежда. Ебаная надежда, которой Ваня травился один все это время, выблевывая ее кровавыми ошметками вместе с сердцем, а потом снова и снова заставляя себя чувствовать. Ваня не срывается в истерику только потому что не может оторвать от Мирона взгляд. Не получается. Мирон смотрит, а потом сам, будто все еще не до конца понимая, что делает, гладит Ванину метку. — Покажи, — просит он надрывным шепотом. Ваня замирает на долю секунды, а потом чуть не падает с кровати в поспешных попытках одновременно поцеловать Мирона везде и подползти ближе, задирая свою футболку и приспуская шорты. Ему кажется, что он возится непростительно долго, хотя проходит всего несколько секунд. Мирон смотрит снова поплывшим, почти пьяным взглядом, и Ваня не понимает, у кого из них так сильно кружится голова. Наверное, у обоих. Мирон трясущимися пальцами осторожно обводит контуры, гладит, еле касаясь, и трудно сглатывает, когда Ваня подается ему навстречу, пытаясь продлить прикосновение. Ваня ругается, не сдержавшись, потому что, целуя Мирона, он думал только о нем, о его ощущениях, а теперь, когда Мирон гладит сам, ласкает, удовольствие обрушивается слишком сильно, слишком неожиданно после грызущей боли, так, что Ваня почти не справляется. У него все плывет перед глазами, он жмурится и тяжело дышит через рот, когда Мирон накрывает метку ладонью. — Ваня, — зовет Мирон вдруг. Но когда Ваня с трудом открывает глаза, оказывается, что Мирон просто смотрит на него неверяще, и в его усталых глазах столько всего, что Ваня задыхается, не в силах ответить. — Ваня, блять, Ванька, — шепчет Мирон, наконец, узнавая. Ваня оседает на кровать, изможденно утыкаясь лицом в его шею, и чувствует, что рука на его животе начинает теплеть.***
В ту ночь они не спят совсем. Когда первое напряжение спадает, Ваня вдруг осознает себя крепко прижимающимся к Мирону. Тот жмурится и тычется лицом в шею. Руки с Ваниной метки он так и не убирает: гладит, водит пальцами, не глядя даже. Ваня честно тратит несколько минут на отчаянные тщетные попытки не подаваться бедрами вперед, не дышать в бритый затылок так хрипло и загнанно, не прижимать к себе так судорожно. — Вань, — хрипло зовет Мирон. Его пальцы немного дрожат, но у Вани внутри от его голоса снова просыпается тысячу раз уже по живому вырезанная надежда, и он не замечает. Заметил бы, может, в любой другой ситуации, но надежда — та самая, первая, пятилетняя, чисто-детская, с яркими голубыми смеющимися глазами. Куда уж там. — Да? — шепчет он, впервые за долгое время чувствуя, как губы сами начинают растягиваться в скромной, еле заметной пока улыбке. Он все же неисправимый оптимист. Ваня думает, что это, наверное, подмена понятий: не оптимизм, а ебанизм. У них же с Мироном вокруг один ебанизм, какой смысл скрывать? Мирон не отвечает долго, молчит в шею и дышит хрипло. Ваня ведет рукой по его спине — неосознанный жест, мимолетная попытка успокоить. Он чувствует, что Мирона штормит сильно, колотит, крутит, и, несмотря на то, что он, кажется, перечитал весь интернет в попытках узнать больше информации, Ваня не знает, как помочь ему сейчас. Мирон несколько раз глубоко вдыхает. — Давай покурим? У Вани под кожей зудит тревожно-яркое — Мирон не это хотел сказать. Но мысли читать Ваня не умеет, а помочь Мирону, сделать хорошо, спокойно, приятно хочется до больных всполохов под закрытыми веками. Ваня не помнит, где находит сигареты и зажигалку. В пачке всего штук восемь, и они растягивают туманное удовольствие, кажется, на полночи, сидя все на той же кровати. Первую сигарету Мирон выкуривает сам чуть ли не в две затяжки, потом тушит и смотрит на Ваню долго, напряженно. У него глаза темнеют почти до черноты, и губы пересыхают так, что Ваня чувствует это слишком откровенно. Ваня просто наклоняется к нему, делясь дымом и собой. Потом Мирон уже курит только так. Втягивает в себя дым из Ваниного рта, забывая выдыхать, и снова тянется к метке, как будто если он не будет касаться ее, она может стереться, исчезнуть. Ване кажется, что он сам скорее исчезнет, сотрется, чем эта ебаная метка и это ебаное чувство. Вторую половину ночи они говорят. На улице темно хоть глаз выколи, в комнате — тоже. Ване кажется, что внутри него света столько, сколько может понадобиться Мирону за всю жизнь. В небе раздаются первые раскаты грома, когда Мирон начинает говорить — тихо и скомкано, слишком необычно для него самого. Ваня привык слышать от него длинные пространные рассуждения, пафосные драматичные слишком выебистые речи, наполненные метафорами, оборотами и аллегориями. Это в стиле Мирона. Никак не тихие простые разговоры ночью, не срывающийся после каждой фразы голос, не бегающие глаза, не короткие предложения. Мирон как будто учится говорить заново, а Ваня только слушает, периодически отвечая и спрашивая тихо и осторожно. Мирон говорит обо всем. Рассказывает о болезни, о том, как все началось, как он с этим справлялся, как решил не впускать в это Ваню, и как потом было хуево и пусто, он говорит о том, что почти не помнит времени без Вани, и что жизнь без него — самая хуевая идея, которая могла прийти ему в голову. — Тебе ведь, блять, не надо от меня ничего. Как быть счастливым, когда тебе ничего от меня не надо, еблан ты что ли? — Макака ты дурацкая, Миро. Ваня затыкает его очередной порцией дыма, когда комнату на несколько мгновений освещает молния. Последняя сигарета оставляет серые следы в пепельнице. Мирон смотрит на него, сглатывая. У него глаза в темноте блестят болезненно ярко, и ресницы подрагивают слишком заметно. Ваня чувствует, как у него самого наворачиваются слезы, когда Мирон выдыхает дым прямо ему в лицо. Ваня не отворачивается и не прерывает зрительного контакта — не моргает даже. Он только смотрит Мирону в глаза и думает, — надеется, блять, все еще надеется, — что все будет хорошо. На следующее утро после нескольких попыток хоть немного позавтракать Мирон ебаную вечность выблевывает внутренности в унитаз. Ваня сдавливает его плечо, смаргивая раненое отчаяние, и сжимает зубы до эмалевой крошки. Мирон ему верит. Но это не помогает. Так начинается второй круг их личного ада.***
— Да ну его нахуй, Вань! Давай потом, а? — Сейчас. — Вань, блять, ну не могу сейчас, опять вывернет. Может, потом легче будет? — Миро, надо сейчас. Потом не будет легче. — Почему? — А что изменится? — Вдруг ты готовить научишься? — Мирон, блять, пожалуйста. Мирон замирает на кровати, подавившись воздухом и новой колкостью, готовой вот-вот сорваться. Он весь как-то поникает, будто уменьшаясь в размерах. Ваня смотрит на бегающие в разные стороны глаза, трясущиеся руки, играющие на висках желваки и чувствует, как снова начинает тревожно ныть метка. Ваня знает, что давит на больное. Мирон с недавних пор выполняет все его желания. Выебывается, поливает сарказмом, спорит, но, в конце концов, Ваня знает, что он согласится на все, стоит только сказать «пожалуйста». Это как ебаный ключ, открывающий все двери, волшебная палочка и Карта Мародеров в одном флаконе. Читерство, сказал бы Ваня. Он вообще-то подобным никогда не занимался, но все случается впервые. Иногда цель оправдывает средства. Ваня садится на кровать рядом и протягивает Мирону тарелку с супом. — Покормить тебя с ложечки? — шутливо спрашивает он, чтобы хоть как-то развеять напряженную тишину. — Я тебе ребенок, блять, что ли? — Мирон сжимает зубы и тяжело сглатывает. Его тошнит, Ваня чувствует. Был бы один, вылил бы суп в унитаз, не задумываясь, но под Ваниным взглядом он только сжимает зубы и, несколько раз удрученно вздохнув, проглатывает первую ложку. — И нахуй выбирать такой сложный путь? — ворчит Мирон после того, как тарелка оказывается пуста. «Тарелка», пожалуй, слишком громкое слово, порция запредельно мала, и выглядит это, как блюдечко для котенка, но Мирону и этого сейчас хватит. Ваня надеется, что его организм сможет это усвоить. — Все равно же, блять, сейчас все в унитазе окажется через пару минут, мог бы сразу вылить нахуй, нет, сука, надо через бедного Яновича пропустить, профильтровать, блять, еду же не выкидывают… Ваня просто прижимает его к кровати, затыкая рот своими губами. (Готовый на всякий случай тазик стоит рядом с кроватью, потому что иногда Мирон даже не успевает вздохнуть, порой его выворачивает на пустой желудок, желчью). Мирон тут же забывает обо всем, поспешно забираясь Ване под резинку домашних штанов и накрывая метку снова дрожащей ладонью. Он за все время ни разу не просит, но каждый раз, когда Ваня зажимает его сам, тут же судорожно ищет контакта с меткой. Ваня это не комментирует, просто подставляется, позволяя гладить себя. Ваню на самом деле все это жутко возбуждает. Он-то не в фазе и ест за троих. У него секса нормального не было уже хуй знает сколько, а Мирону, кроме его метки, похоже, ничего не надо. Ваня не просит и не намекает даже — куда там, когда Мирон все еще не может начать нормально питаться, но контролировать себя, когда тот жмется весь, тычется губами в кадык и ласкает метку, становится все сложнее. Ваня втягивает живот и жмурится, когда Мирон проводит вдоль имени большим пальцем. А потом замирает. — Это что? — голос у Мирона искренне-удивленный, и сам он лежит, не двигаясь и почти не дыша даже. Ваня бы засмеялся и обязательно пошутил бы что-нибудь, потому что это самый тупой вопрос, который можно было задать в такой ситуации. Засмеяться не получается, пошутить — тоже, у него стоит болезненно крепко, внутри все стягивает судорогой неконтролируемого возбуждения, и трясет его слишком ощутимо для них обоих. Ваня думает, что надо бы встать и сходить в душ, потому что Мирону сейчас нужен отдых и еда, которую он будет усваивать, а не перманентно стоящий на него член. Мирон осторожно, будто в замедленной съемке ведет внешней стороной пальцев от основания к головке, и Ваня захлебывается воздухом, не веря своим ощущениям. — Блять!.. — он ругается, чтобы не стонать, а потом вспоминает о состоянии Мирона. — Это… Бля, я… У меня давно никого не было, — хрипло шутит он первое, что приходит в голову, пытаясь не толкаться в еще не ласкающую даже толком руку. Мирон вдруг снова замирает, а потом поднимает на него взгляд, и Ваню режет внезапным осознанием, какой же он мудак. У Мирона в глазах ебаный космос жгучей обдолбанной вины. Ваня только сейчас понимает, так невозможно четко осознает, что это. Он столько раз резался об этот взгляд, столько раз уничтожал себя изнутри, ненавидя эту жалость… Не было там жалости. Вот же блять. Все это время там была только концентрированная ядовитая вина. Мирон травился ей каждый раз, как Ваня травился надеждой. Ваня смотрит на него, будто видит в первый раз, и с ужасом осознает, что он сейчас сказал. Мирон рушится у него на глазах, осыпается ему в ноги, казнит себя на этот раз окончательно, позволяет себе захлебнуться в этом беспросветном, затягивающем чувстве вины. Ваня сглатывает, понимая, что Мирон извинялся всю ночь и все время после. Каждым своим взглядом, каждым словом, каждым прикосновением. Молил о прощении, не находя в себе сил сказать об этом вслух. Ване кажется, что вряд ли Мирон не мог найти на это сил. Мирон наверняка думает, что слова ничего не значат, ничего не исправят. Ваня тоже так думает. Еще Ваня думает, что не надо ничего исправлять. Он обхватывает лицо Мирона «сценарием» и «сарказмом», заставляя смотреть в глаза, выпивая его вину, разделяя на двоих. Потому что этого слишком много для одного. — Ты ни в чем не виноват, — говорит Ваня. — Никогда не был. Я бы поступил так же. Мирон смотрит на него неверяще ебаную вечность, а потом медленно и долго выдыхает, закрывая глаза и болезненно хмурясь. Ваня чувствует, как из него вытекает вся чернь, и боль, и напряжение, как Мирон дрожит от этого, заходясь в беззвучных судорожных рыданиях, выпуская из себя всю эту ебаную мутную боль, годами сидевшую внутри. Ваня дышит так же судорожно и хрипло, потому что Мирона штормит так сильно, что у Вани в ушах гудит обрушивающаяся бесконечная стена отчаяния и тоски. Ваня прижимает его к себе, дрожа с ним, дыша с ним, проживая с ним каждую секунду, каждое мгновение этой бесконечности. Потому что в конце концов, в итоге все всегда проходит. Мирон приходит в себя, кажется, через вечность, а потом еле заметно смыкает зубы на Ванином кадыке. Ваня вдруг стонет хрипло и сглатывает тут же, сам от себя не ожидая такой реакции. В глазах темнеет. — Ты сейчас кончишь, — говорит Мирон удивленно, обхватывая член влажными от смазки пальцами. Ваня толкается ему в руку, с трудом осознавая, насколько Мирон прав. А он и не заметил. Перед зажмуренными глазами мелькают яркие всполохи былого возбуждения. Мирон как-то слишком быстро понимает, как ему нужно, будто чувствует, сжимает и трет головку, лаская ощутимо, на грани грубости. Ваня судорожно хватает ртом воздух и матерится в голос от неотвратимо накатывающего оргазма. — Давай, — тихо говорит Мирон, будто разрешая, и Ваня срывается. Его прошивает насквозь жаркими судорогами искрящегося наслаждения, бедра конвульсивно дергаются, и Ваня изливается Мирону в руку долго и судорожно короткими толчками. Он лежит, вжимаясь в Мирона и будучи не в силах даже разлепить глаза. Дыхание выравнивается долго и со скрипом, бедра все еще дергаются от остаточных мелких судорог после сильного оргазма. Ваня наощупь находит губы Мирона и прижимается, не чувствуя в себе сил на нормальный поцелуй. А потом резко распахивает глаза, чувствуя, как надежда взрывается огромным шаром, поглощая его всего, маленькие блестящие конфетти разлетаются внутри, щекоча ребра. Мирон впервые тихо смеется ему в губы.