***
День тянется за днем, как какая-то вонючая расплавленная резина, и ощущается примерно так же. Ночь тянется за ночью — невыносимо, больно, мучительно жарко, хотя за окном отцветает последними сумасшедшими красками неожиданно холодный октябрь. Три долгих года я пыталась засунуть воспоминания об Игнате подальше, но все это оживает с новой силой, стоит мне только услышать шаги Игната за дверью, когда он ночью направляется на кухню выкурить сигаретку-вторую. Ну твою ж мать. Никак не могу вспомнить, пахло ли от него сигаретами три года назад. Почему-то вспоминается только запах апельсинового мыла — он его почему-то жутко любил — и какого-то геля для бритья. Апельсиновое мыло. Так он пах, когда меня поцеловал. Так он пах, когда… Я честно пытаюсь не думать о том, как было тогда — и не нахожу в себе сил. Как-то ночью, когда отец куда-то уехал, а Шурка с Ириной Валерьевной тихо сопели в своих комнатах, Игнат снова вышел покурить. И, черт подери, остановился совсем рядом с моей дверью. Когда ручка повернулась, мне казалось, что вместе с ней куда-то вниз ухнул весь мой мир. Все, что стояло тугим куском металла где-то под грудью, все, что болело так долго. Дурацкое дежа-вю — Игнат заходит ко мне в комнату, прикрывает дверь, устало ложится на кровать рядом и спрашивает. «Ир, ну что такое?» Я почти этого хочу. Но ручка медленно поднимается. Шаги удаляются, хлопает дверь. Шурка за стеной мягко бормочет что-то во сне. Я утыкаюсь в подушку и почти кусаю её от бессильной злости.***
Я хожу в институт — так все же легче, чем весь день маячить дома, пока Игнат ходит туда-сюда за стенкой. В институте мне впервые за многие месяцы почти нравится — Соколов вносит приятную разгрузку в череду нудных лекций своими постоянными подтруниваниями надо мной в том числе. Я готова это терпеть, натягивать невообразимые шпильки и короткие юбки, лишь бы не молчать, лишь бы не сидеть в тишине, лишь бы хоть чем-то себя отвлечь. Очередной Матвей-Игорь-Олег не выдерживает, я снова одна, но это ненадолго. Сейчас я и сама себя выдержать едва ли в состоянии. Напряжение накапливается во мне, как дождевая вода в бочке на даче у бабушки с дедушкой, и я с каким-то немым испугом жду, когда же она все-таки перельется за край. Несколько раз мы с Игнатом сталкиваемся практически лбами в коридоре, на кухне, на выходе из гостиной. — Извини, — Игнат проливает чай и размазывает его тапком по линолеуму. — Ничего, — я отстраняюсь и обхожу его по дуге — настолько широкой, насколько позволяет дверной проем. В принципе, я могла бы что-то сказать ему, но зачем? Он уехал. Да, ошибки прошлого. Да, мы — брат и сестра. Да, я в него втрескалась, да, влюблена до сих пор. Да, он меня бросил. Да, да, да. Думаю, он и так все это отлично знает. — Позови Игната, ужин готов, — говорит Ирина Валерьевна, и мне кричать хочется. Я послушно переставляю ноги. Левой, правой, левой, правой. — Игнат, ужин готов. — Спасибо, сейчас буду. Слова-слова-слова становятся в горле комком, который болит физически, распирает изнутри, мешает говорить, идти, думать, слышать. Я вся — тугой комок слов, которые не могу сказать, потому что это слишком унизительно, стыдно и противно, слишком жалко, ничтожно. Я схожу с ума, наверное. Когда же ты наконец съедешь, черт тебя подери, думаю я, и панически не хочу, чтобы он куда-то уезжал.***
Ноябрь не оставляет на мне живого места. Вместо Игната уезжает Шурка. А с ним и Ирина Валерьевна — на очередное какое-то соревнование, или чемпионат, или черт его знает. Мы снова вдвоем. Дежа-вю бьет по сознанию тугим комком нервов. — Я хочу пригласить друзей, ты не против? — Игнат даже не смотрит на меня — так, вполоборота курит в форточку на кухне, — Через неделю. — Пожалуйста, меня здесь не будет, — говорю я и сама себе поражаюсь. Конечно же, я должна здесь быть — на улице холод собачий, все болеют или сидят на теплых кухнях, попивая домашний чай, а куда идти мне? — И где же будешь ты, в таком случае? — Игнат вскидывает брови. Я отчаянно не хочу думать о том, что это — первое, что он спросил у меня за все эти два месяца с того самого «как дела в институте?» — Не твое дело, — бурчу я. — Эй, — в голосе Игната слышится сталь, — мама оставила меня за тобой следить. Я должен знать, где ты будешь. — Со стороны Ирины Валерьевны, — подчеркнуто тяну я, — это было очень опрометчиво, учитывая, что три года ты этим вопросом не интересовался. — Ты хочешь поговорить об этом? — Игнат опирается на столешницу, криво усмехаясь, — Правда? Да, я хочу поговорить о том, куда ты делся на три года. Да, я хочу узнать, почему вдруг так резко перестала волновать тебя вообще и окончательно. Да, я очень хочу наконец-то с тобой поговорить. — Нет, — я тихо отворачиваюсь, — ни о чем я с тобой говорить не хочу. Приплыли.***
Туса на даче возникает спонтанно и неожиданно, но здорово меня отвлекает. На все карманные я покупаю сигареты и алкоголь — едва умудряюсь загрузить в отцовскую «Тойоту», которую мне, вообще-то, брать запрещается. Пробиваю траву у знакомого, который до этого был барыгой теоретическим, так, на всякий случай — а теперь как-то разом стал практическим. Вроде бы все хорошо. Вроде бы Игнат даже не против. Вроде бы… Когда я захожу домой, чтобы забрать ключи от дачи после поездки за покупками, в ноздри ударяет запах еды. Нормальной, домашней еды. Игнат не готовит. — Привет, я Аня, — красивая блондинка с короткими волосами выглядывает с кухни, пытаясь тщетно натянуть широкую футболку Игната чуть ниже середины бедра. Больше на ней нет ничего, — ты, наверное, Ира? Я подруга Игната, он сейчас в магазине, а я пришла немного помочь ему с… — Мне абсолютно похуй, — я чувствую, как внутри что-то лопается, как перегоревшая лампочка, как окно на морозе, как… Я молниеносно снимаю ключи с крючка и вылетаю за дверь. Блять, блять, блять. Да какого хуя. Он издевается, он меня так доконает, он… — Ира? Он смотрит на меня, докуривая сигарету под подъездом. Игнат, что ж ты так много куришь. Игнат, что ж ты так?.. И мне бы пройти мимо, мне бы махнуть рукой, мне бы просто уйти, но нет. Бочка с дождевой водой переполнена, поэтому я достаю из кармана пачку сигарет, дважды роняю ключи, втягиваю воздух, закуривая, и хрипло говорю: — Научи свою девушку носить штаны. Полезное умение, в обществе пригодится, не всем интересно знать цвет её белья. Игнат смотрит на меня непонимающе. Хмурит брови. Чего ты хмуришься-то, боже, дело-то житейское. Просто твоя неуравновешенная сестра ревнует тебя ко всему, что движется. — Она мне не девушка, — тихо сообщает он. Я тихо и гортанно как-то смеюсь. Дым царапает легкие. — Мне все равно, кто она тебе. Девушка, не девушка, любовница, жена, подруга, партнерша. Просто сделай, пожалуйста, так, чтобы она надела ебаные штаны в следующий раз, когда мне захочется прийти домой. Боже, что я несу, что я… — Тебя-то это с какой радости волнует? — Игнат щурится, будто бы не может что-то разглядеть, но зрение у него отличное. Я ежусь. — Какая же ты сволочь, — тихо произношу я, — господи, как же ты отвратителен. — Это все? — Игнат тушит сигарету о стенку, странно ухмыляясь, — Еще что-то? — Это все, — я разворачиваюсь и ухожу, точнее, пытаюсь, потому что… Рука Игната холодная и твердая. Я дергаюсь, когда он сжимает мое плечо. — Надеюсь, кто-то менее отвратительный тебя сегодня утешит, — тихо говорит Игнат и разворачивается, хлопая дверью подъезда. Образ парня, который обнимал меня, утешая после очередной ссоры с Ириной Валерьевной, потихоньку распадается на куски. Может, на куски распадаюсь я. Может, все, кроме меня, уже давно превратилось в крошево. Но так хреново мне, пожалуй, не было уже очень давно.***
Настроения веселиться почему-то нет, поэтому я кричу громче всех, пью больше всех и всячески пытаюсь это настроение привлечь. Я зачем-то отдаю траву Илье, который пытается всячески развлечь Майю Макарову, которая вообще сюда приходить не собиралась. Майя развлекается. А я зачем-то напиваюсь. Зачем-то пристаю к, мать его туда, Архилоху, который вообще не особо в духе почему-то. Потом меня тошнит в туалете, потом я сплю в кресле в углу, потом просыпаюсь снова и снова, потому что перед глазами — злое лицо Игната, его жесткие руки, его усталые какие-то глаза. Блять, блять, блять. Ну зачем ты так, думаю я, а потом достаю из сумки телефон и быстро-быстро печатаю сообщение.***
«Зачем ты так?» Я устало смотрю в экран смартфона. Примерно десять секунд уходит на то, чтобы понять — сообщение, черт подери, и правда от Иры. Что-то внутри неприятно сжимается. Зачем я так? А действительно, зачем? Я встаю с кровати. Плюс сна в одиночестве в том, что никто не забирает одеяло — а еще в том, что по утрам тебя не держит несколько мучительных секунд страшное ощущение того, что рядом с тобой спит совершенно не тот человек, который спит там на самом деле. Заворачиваюсь в одеяло. Ухожу на кухню, чтобы выкурить чуть ли не двадцатую за сегодня сигарету. Ваши легкие говорят вам большое спасибо, Игнат Андреевич. Большое, блять, спасибо. Алкоголь еще не выветрился из головы, поэтому я лениво набираю следующее сообщение. Четыре, мать его, утра, Ира, и что же задержало тебя так долго? И кто же не давал тебе спать? Наша сестренка выросла — слова Шурки эхом отзываются в голове. Еще бы она не выросла. «Извини». «Нет».***
Ира — взрослая девушка. Она красит волосы светлым оттенком С9, после чего квартира нахрен вся пахнет почему-то не аммиаком, а чем-то сладковато-свежим. Я думаю о том, что этот запах застывает у неё на подушке, и, наверное, не только у неё. Она красит губы оттенком какой-то то ли спелой вишни, то ли недоспелой черешни, и когда после её длительных вечерних прогулок эта вишня-черешня смазывается к херам, хочется задать очень много вопросов. Я задаю их у себя в голове. «Ира, как зовут твоего парня?» «Ира, тебе вообще как, нормально?» «Ира, а он похож на меня так, как на тебя похожи почему-то все мои девушки?» «Ира, почему ты опускаешь глаза, когда я на тебя смотрю?» «Ира, почему ты со мной не поговоришь?» В конце концов, это я уехал. В конце концов, я не имею права сейчас терроризировать её претензиями. В конце концов, я дурак, наверное, раз меня так сильно это беспокоит. Ирка возвращается домой, и от неё пахнет чужой квартирой, мужскими сладкими духами, она прячет тональником засосы и круги под глазами. Домашняя футболка на три размера больше и явно мужская. Звонки по вечерам, после которых «Я буду поздно, не ждите на ужин». Будто бы специально. Будто бы она пытается что-то доказать себе и мне — мол, за эти три года все стало по-другому, и нахер ты мне сдался теперь, и… И я бы извинился уже тысячу раз, но взгляды, которые она бросает на меня, такие ужасно безжизненные, что с каждым разом только хуже, отвратительнее от самого себя. — Ну зачем ты так? — Ира даже не сняла ботинки до конца, стоит в коридоре и смотрит на меня исподлобья. Я молчу. Жду, что она сорвется, жду, что накричит, изобьет даже, и мне будет легче потом сказать ей что-то в ответ. Я не хочу начинать, пока не начнет она. Не хочу извиняться, пока не пойму, что её действительно это беспокоит. В конце концов, Ира — взрослая девушка. Которая разучилась устраивать истерики. С ужасающим холодком понимаю, что ей все равно, наверное, просто до жути неловко — в конце концов, это я её поцеловал три года назад. Просто помешательство, думает Ира, вспоминая ту ночь. Наверное. Я тоже пытался, но не получилось.***
Я довожу себя до состояния накрученной пружины, потому что Ира так упорно избегает меня, что мне даже страшно. Я не думал, что она выдержит так долго. Не думал, что сможет терпеть мое присутствие рядом — и поэтому я продолжаю маячить перед ней, чтобы она наконец-то сорвалась, чтобы наконец-то сказала, что думает. Так легче. Ира, прекрати молчать. Тебе ведь не все равно. Я уже и сам не выдерживаю — практически захожу к ней как-то ночью, чтобы наконец-то поговорить и расставить все точки и запятые. Рассказать, почему сбежал. Рассказать, почему вернулся. Я устраиваю глупую тусовку с друзьям у себя дома, надеясь, что Ира будет против. Почти мазохистически хочу, чтобы она наконец-то взорвалась. Ира говорит, что её не будет дома всю ночь, и это ударяет под дых. Ира говорит, что не хочет со мной говорить. В глазах Иры — практически отвращение. Это больно. По-настоящему. Потому что Ира, которую я помню, могла закрыться от кого угодно, но не от меня. Могла ненавидеть кого угодно, но не меня. Её мог ранить кто угодно, но, черт подери, не я.***
Аня приходит пораньше и проливает на себя чай, просит что-то, чтобы переодеться. Я отдаю ей старую футболку и равнодушно смотрю на то, как она смущенно улыбается. Интересно, Ира тоже гуляет в футболке по квартире своего парня? Я не хочу представлять — это неожиданно неприятно. Выхожу в магазин и закуриваю у подъезда. Холодно. Интересно, как там… Ира вырывается из подъезда с лицом, бледным, как стена позади неё. — Ира? — вырывается у меня обеспокоенное прежде, чем я успеваю подумать. — Научи свою девушку носить штаны. Полезное умение, в обществе пригодится, не всем интересно знать цвет её белья. Что? Что?.. Ох, черт. Аня. Аня, черт тебя дери. — Она мне не девушка, — говорю я, и собираюсь уже подойти, спросить, что произошло, когда… Ира тихо смеется, закрывает глаза и затягивается сигаретой, которую хочется у неё из рук выбить. — Мне все равно, кто она тебе. Девушка, не девушка, любовница, жена, подруга, партнерша. Просто сделай, пожалуйста, так, чтобы она надела ебаные штаны в следующий раз, когда мне захочется прийти домой. Ира качает головой монотонно, тянет и тянет дым из сигареты, и почему-то я на неё жутко зол. Тебя же не волновало это, так с чего ты сейчас кидаешь мне все эти упреки, с чего ты выглядишь сейчас такой… Ранимой? — Тебя-то это с какой радости волнует? Ира молчит бесконечно долго, а потом выплевывает в морозный воздух: — Какая же ты сволочь. Господи, как же ты отвратителен. Вот сейчас было больно. По-настоящему. — Это все? — мой голос дрожит, — Еще что-то? — Это все, — Ира отворачивается, и за секунду до того, как она уходит, меня охватывает непонятная и тупая ярость. — Надеюсь, кто-то менее отвратительный тебя сегодня утешит. Я отвратителен. Я один раз привел домой девушку — ты возвращаешься с прогулок и одуряюще пахнешь мужскими духами. Я отвратителен. Я просто хочу поговорить — вот так вот по-ебанутому хочу наконец-то узнать, удалось ли тебе сделать то, в чем провалился я. Ира уходит, не оборачиваясь. Удалось ли тебе забыть то, что произошло три года назад?