***
Лучше, но не намного. — И куда это ты собираешься? — тяну я, улыбаясь. Шурка втягивает голову в плечи, резко оборачиваясь. Игнат где-то позади отрывается от смартфона и присвистывает. — Что это, ты наконец-то надел линзы? — Игнат встает позади меня и опирается на дверной косяк, — Я думал, они для праздничных случаев. — Шур, о боже мой, где галстук? — мгновенно подстраиваюсь я, — Не святотатствуй. Шурка закатывает глаза, подтягивает нервно куртку и бросает: — Мне больше нравилось, когда вы друг друга игнорировали. Моя улыбка бледнеет, но Игнат продолжает разглядывать брата, щурясь. — Не обращай внимания, Шурочка просто нервничает перед свиданием. Ответом нам служит только стук захлопнутой двери. Мы с Игнатом синхронно фыркаем. — Не думал, что доживу до момента, когда у Шурки появится девушка, — улыбается Игнат, — готов прямо сейчас ставить свечку в церкви и благодарить Господа-Бога. — Какой ты сочувствующий, — фыркаю я, — посмотри только. Помнится, когда у меня появился парень, ты не… Я замираю, осознавая, что только что сказала. Игнат замирает тоже. — Это другое, — Игнат больше не улыбается. — Ты прав, — я отворачиваюсь, — это другое. Другое. Но никто из нас не уточняет, какое именно, потому что я слишком хорошо помню, как именно Игнат отреагировал на Пашу, когда тот только появился. Поэтому мы просто расходимся по своим комнатам — каждый с по-своему охуевшим лицом.***
Общаться — это, конечно же, намного лучше, чем молчать. По крайней мере, теперь мне не хочется зарыться лицом в подушку и расплакаться каждый раз, когда Игнат проходит мимо моей комнаты по ночам. По крайней мере, я могу попросить его поторопиться к ужину, потому что все уже на столе, не создавая при этом самую неловкую ситуацию из всех возможных. По крайней мере, я могу есть с ним на одной кухне, не пряча взгляд. Но главную проблему это не решает. — Сложноподчиненные предложения в немецком языке имеют четкую структуру. Сказуемое всегда стоит в конце зависимого предложения, кроме случаев, когда… — бормочу я себе под нос, нервно вышагивая по кухне. Зачет по иностранному уже на носу, а сложноподчиненные предложения оказываются почему-то гораздо более сложными, чем обычное склонение глаголов. Господи, помоги. Спустя два часа я понимаю, что немецкий в меня больше не лезет, и решаю охладиться под душем. Часы в прихожей бьют два ночи, пока я неистово намыливаюсь персиковым гелем для душа. Сложноподчиненные… Охлаждаться получается очень хорошо, но ровно до того момента, пока я не выхожу — и нос к носу сталкиваюсь с Игнатом, который как раз в душ, судя по практически абсолютному отсутствию одежды, собрался. Мы синхронно замираем. Натянуть пониже футболку, которая едва до бедра-то достает, не получается вообще — я и не пытаюсь. Как и не смотреть на Игнатову обнаженную грудь — она, вообще-то, прямо у меня перед глазами. Титаническими усилиями все же я заставляю себя смотреть Игнату в глаза — и тут же об этом жалею. Жжется. От его взгляда все тело почему-то гореть начинает — и это при том, что он тоже смотрит мне безукоризненно и не отрываясь прямо в глаза. — Я думал, что ты спишь, — тихо произносит Игнат. Какая разница, сплю я или нет, может, ты милостиво отвернешься наконец-то? — Учила немецкий допоздна, — пожимаю плечами я, делая вид, что это нормально — так вот здесь стоять и вести светские беседы с братом, когда… — Понятно, — выдыхает Игнат, почему-то вдруг вздрагивая. Я тупо смотрю на то, как капля воды, сорвавшаяся с кончика моих волос, падает на грудь Игната, потому что мы все еще, черт подери, стоим в дверном проеме. — Я пойду, наверное, — тихо говорю я. — Да, — эхом отзывается Игнат. Я проскальзываю в комнату, закрываю за собой дверь и только тогда понимаю, что мои руки дрожат. Немецкий я благополучно сдаю на три — судя по всему, лицо у меня на следующее утро такое мученическое, что даже преподаватели решают сжалиться.***
Я хожу на долбанные репетиции долбанных универских танцев. И мне хотя бы пообещали накинуть несколько дополнительных баллов — а вот за что эти дурацкие движения разучивает, к примеру, Майя Макарова, у которой и так все зашибись, я искренне не понимаю. Костя, с которым я танцую, предлагает мне выпить кофе после пар на следующий день. Я, в принципе, не против — поэтому тащу его в любимое кафе, заказываю американо без сахара и правда пытаюсь беззаботно щебетать о том, как меня достала учеба, как напрягает сессия, как бесят отличники-ботаны. Это — то, о чем принято говорить, то, чего ожидаешь во время ничего не обязывающей беседы за кофе после учебы. Или мне так кажется. Костя кивает безразлично и в такт моим словам, а потом предлагает продолжить вечер за просмотром какого-то фильма. У него дома. Я чувствую себя так, будто бы меня с размаху в бочку с холодной водой опустили. Неужели я выгляжу и веду себя настолько… Додумывать мысль или озвучивать её я не собираюсь — поэтому просто расплачиваюсь за кофе и ухожу. Удивление на лице Кости режет раскаленными ножами по коже. — Все в порядке? — Игнат застывает в дверном проеме, недоуменно глядя на то, как я с отсутствующим взглядом пытаюсь снять пальто, сумку и ботинки одновременно, лишь бы поскорее оказаться в своей комнате. — В абсолютном, — тихо отвечаю я, вешая одежду на крючок. — Врешь, — Игнат поворачивается ко мне — теперь по-настоящему обеспокоенный. «Извини, что не рассказываю тебе о том, что в институте меня, судя по всему, считают шлюхой». — Плохой день, нечего обсуждать, — бросаю я, проходя мимо. — Ир, — Игнат легко касается моего плеча. — Игнат, — с нажимом произношу я. Он не отпускает — наоборот, заставляет повернуться и встретиться с ним взглядом. — Все в порядке? — спрашивает он еще раз — так, будто бы проникновенный тон заставит меня сказать правду, даже если мне этого не хочется. Засунь свой тон куда подальше, хочется сказать мне. Впрочем, его взгляд долго выдерживать я все равно не в состоянии. — Нет, — тихо говорю я, глядя в пол. Игнат молча обнимает меня, притягивая к себе, и на секунду — на крохотный, практически неощутимый миг — я чувствую себя снова семилетней, десятилетней, тринадцатилетней девочкой. Девочкой, у которой есть кто-то, кто её защищает, кто-то, кто рядом, что бы ни случилось. Это чувство длится совсем недолго — всего ничего. А потом мои пальцы как-то сами сжимаются на спине у Игната, и я вдруг понимаю резко и обреченно как-то, что мне уже не тринадцать, а еще у меня есть экзамены, зачеты, дебильный вальс и влюбленность в старшего брата. Игнат вздыхает, сжимая мои плечи. И от этого так хорошо и так хреново одновременно, что кричать хочется — но я просто мягко отступаю и бормочу какое-то дурацкое «Спасибо за заботу, все в порядке, я пойду». И я почти благодарна Игнату за то, что он не останавливает меня — потому что ужасно боюсь останавливаться, когда рядом он.***
В день, когда мы танцуем этот дебильный, идиотский, никому не нужный вальс, я напиваюсь до чертиков. Потому что в какой-то момент все кажется жутко несправедливым — и счастье в глазах окружающих, и Новый Год, которому рады все, кроме меня, и даже сессия, которую я умудрилась с горем пополам окончательно закрыть. Потому что единственное, чего я хочу… Нет, так говорить нельзя, обрываю я себя, наливая очередной стаканчик чего-то подозрительно спиртосодержащего. Человек должен в жизни хотеть многого — самореализации, к примеру. Мы с Майей Макаровой, которая сидит ближе всех, чокаемся стаканчиками. Саморазвития, к примеру. Илья Косовский решает покинуть наш круг одним из первых — вечеринка явно набирает обороты. Спокойствия, к примеру. — Майя, я так тебя уважаю! — произношу я, кушая на удивление хорошо приготовленную гренку. И я держу себя в руках ровно до того момента, когда Майя в ответ на мое пьяное и очень спонтанное предложение познакомить её с Шуркой, улыбаясь, спрашивает: — А что, Игнат свое счастье уже нашел? Трезвею я, кажется, мгновенно. В голове крутится тысяча ответов — и каждый из них болезненнее, чем предыдущий. К счастью, нет. К сожалению, нет. Пускай только попробует. Если бы нашел, меня бы здесь не было. Слишком больно — поэтому я просто молчу, и Макарова все на удивление хорошо понимает. От этого пить хочется еще сильнее.***
— Ну и где Игнат? — вопрошаю я, вынося дверь с ноги. Майя остается охреневать сзади — это ей пришлось меня везти. — К счастью, не здесь, — отвечает Шурка. Вот сейчас обидно было, думаю я. Очень. Шурка вскидывает брови и отводит взгляд, но основной посыл и так понятен. Видел бы он тебя, красноречиво сообщает взгляд Шурки. Майя самоотвержено берет его на себя, пока я пытаюсь добраться до комнаты. По дороге почему-то очень хочется плакать, но я себе не позволяю. Сегодня я впервые сказала кому-то — хоть косвенно, хоть рвано и непонятно — о том, что происходит. И от этого гораздо легче, хотя сейчас и хочется плакать и рвать на себе волосы. Я превращаюсь в истеричку, наверное, но так лучше, чем… Чем по-другому. Чем молчать. Чем делать вид, что все в порядке. Чем улыбаться, если не хочется. Мне понравилось говорить правду. Я скорбно валюсь на кровать, только чтобы проснуться через час и все же заставить себя сходить в душ, выпить воды и целых две таблетки от головы. Сегодня я дождусь Игната — дождусь и заставлю себя сказать все, что думаю. Скорее всего, это все испортит — но куда уж хуже, оптимистично думаю я, надевая наушники и тщетно пытаясь как-то избавиться от нервной дрожи в пальцах.***
Игнат приходит, когда я практически проваливаюсь в сон — меня почти подбрасывает от звука открывающейся двери. Я отбрасываю наушники в сторону, набрасываю на плечи рубашку, лихорадочно приглаживаю волосы и выскакиваю в коридор. — Игнат, я… — начинаю было я, но слова умирают, засыхают, словно прошлогодние листья, так и не сорвавшись с губ. Игнат с хрестоматийно растрепанными волосами и красноречивым следом помады на шее мягко снимает со своего плеча руку улыбчивой девушки с короткими светлыми волосами. Девушка, очевидно, с таким раскладом не согласна — она обвивает руками торс Игната и приторно улыбается. — Привет, я Катя, — девушка кивает, — а ты, наверное, Ира. Игнат о тебе рассказывал. Я поднимаю глаза на брата. — Я польщена, — тихо произношу я, — очень приятно познакомиться. Самое отвратительное в том, думаю я, закрывая дверь и слушая тихий Катин смех из комнаты Игната, что она имеет на это полное право. И он тоже имеет. А вот я — нет.