***
Как оно — наблюдать со стороны за тем, как друг друга и себя морально на части разбивают твой родной брат и сводная, но все же сестра? Если честно, то отвратительно. Как оно — знать настоящую причину того, почему Ирка сходит с ума от боли, а Игнат, сцепив зубы упрямо, продолжает все методично портить и выставлять себя кретином, идиотом, подлецом, чтобы этого всего не пришлось делать ей? Если честно, очень больно — я был уверен, что из нас троих, выброшенных на периферию, как поломанные игрушки, хотя бы кто-то в итоге сможет быть счастлив. Но, конечно же, этого не случится. *** Ира молчит, дышит рвано. Вдох-выдох, будто бы ей больно — вполне возможно, что это на самом деле так. — Замечательная тема для разговора, а главное, очень интересная, — тихо и с дрожью какой-то произносит она, переводя взгляд на окно, — лучше давай смотреть телевизор. — Ты хотела поговорить — значит, будем говорить, — упрямо продолжаю я, удивляясь собственной настойчивости, — ты себя без ножа режешь. — Не понимаю, о чем ты, — ровно цедит Ира. — Понимаешь, — я откидываюсь на спинку дивана. Что за упрямица — прямо как Игнат, только еще сильнее, — все ты понимаешь, кроме самого главного. Ира молчит, глядя на взрывающиеся за окном фейерверки, на людей, на свое собственное отражение в стекле. Я готов поставить все свои сбережения и стипендию до конца учебы, что она сейчас отчаянно пытается не думать о том, что Игнат где-то там с ней. С этой Катей. С девушкой, которую Игнат, наверное, просто наобум выбрал — лишь бы была. В общем-то, он так и раньше делал, до того, как уехал в Тверь — но теперь, судя по всему, между ними с Ирой что-то изменилось, раз она реагирует вот так вот. Раньше она била посуду, курила, когда думала, что никто не видит, сама пыталась забыться в каком-то очередном Вове-Роме-Коле, а теперь… Видимо, даже у Иры есть грань, через которую она не должна переступать, а Игнат границ не чувствовал никогда. Ира молчит, поэтому я продолжаю — и говорю то, что должен сказать: — Он сделал это только для того, чтобы не пришлось тебе. Чтобы ты обвинила его, а не… Ира встает, с грохотом ставит тарелку с дурацким салатом на стол. В какой-то момент мне кажется, что она залепит мне пощечину за то, что я только что сказал, но сестра просто проходит мимо. Молча. Я слышу, как хлопает её дверь, и глухо фыркаю. Наша семья создана для драм — и мне ли не знать, насколько эти драмы бывают болезненными.***
Еще восемь часов назад я был на улице. Тридцать первое декабря, смеркается — что вообще может заставить человека в такое время находиться на улице, если дома уже вовсю нарезаются салаты и запекается курица? Воздух такой морозный, что просто ужас, но я упрямо иду за девушкой, которая меня не помнит, пока она не поворачивает в сторону своего общежития. Вздыхаю. Снова то же самое. Снова не смог. Здесь нужно остановиться, чтобы моя слежка не была такой уж заметной, нужно подождать, сделать вид, что копаюсь в телефоне. Еще бы, парень, которому срочно понадобилось загуглить что-то посреди пустой улицы в минус двадцать градусов вечером накануне праздника — ни капельки не подозрительная фигура. Сумасшествие, ошарашенно думаю я, но ухожу только тогда, когда она ступает на первую ступеньку. Каждую пятницу одно и то же. Теперь точно пора домой, Игнат, говорю я себе. До встречи в следующем году, говорю я фигуре, устало курящей на ступеньках общежития. Еще тысячи невысказанных слов жгут горло изнутри, но я ничего не говорю — звучит слишком по-идиотски даже как для кого-то из нашей семейки. Идиотизма на сегодня мне достаточно, наверное — но домашние об этом не знают или знать не хотят. Ира вяло изображает подготовку к празднику — то есть, сосредоточенно нарезает один огурец уже пять минут. Я знаю, в чем дело — пакет с покупками лежит в коридоре, и как только она закончит с овощами, ей придется его забрать. А там Игнат собирается на новогоднюю вечеринку. Почему-то с точно таким же мученическим выражением лица — думает, что на него никто не смотрит. Они с Ирой всегда думают, что их никто не видит, что все вокруг слишком глупые или просто слепые. Это, если честно, уже бесит даже. Ну как так можно? Новый Год — семейный праздник, и наша семья сейчас прячется по углам, каждый молчит так, будто бы лишнее слово взорвет бомбу, которая угрожающе тикает над ухом уже который месяц. Я впервые молчать не собираюсь. Фигурка девушки, которая курит перед входом в общежитие, зажав сигарету в замерзших пальцах, почему-то придает мне сил — поэтому я выхожу в коридор и решительно направляюсь к брату. Не себе, так людям. Я слишком труслив для того, чтобы сказать что-то важное — но хоть кто-то из нас троих должен быть смелым. Я подхожу к Игнату. — Надо поговорить, — цежу я и толкаю его в комнату, пока он не успел воспротивиться или возмутиться. Брат моргает на меня ошарашенно — мы с ним примерно одного роста, хотя я гораздо худее. Его долго не было. За это время многое изменилось. — Какого хрена ты творишь? — цедит Игнат, но я по глазам вижу — все он понимает. Еще бы не понимал. — Могу спросить у тебя то же самое, — фыркаю я, демонстративно закрывая собой дверь, — что ты устроил ночью? — Что я устроил? — невинно моргает Игнат. Я только качаю головой — брата я знаю, как облупленного, и невинностью в этом случае даже не пахнет. — Катя, — я неопределенно машу рукой в воздухе, — приводишь её домой ночью, прекрасно зная, что Ира здесь. — Я не могу водить девушек домой, пока здесь моя… сестра? — Игнат криво улыбается. Запинка режет уши. — Тебе даже это слово сложно произносить, — тихо говорю я, глядя на то, как улыбка Игната меркнет, — кому и что ты сейчас доказываешь? Воцаряется тишина. Ира совершает тактическую вылазку в коридор за продуктами — шаги звучат просто-таки молниеносно. Взгляд Игната скользит к двери. Мы молчим невыносимо долго, и наконец-то он начинает. — Ты же понимаешь, что так нельзя, — тихо говорит Игнат. Я только киваю, — и я это понимаю. И она понимает. Каждый раз, когда я её вижу, это… — Игнат сглатывает, — это сложно. Ты даже не представляешь, как это — видеть и не иметь возможности… О, братишка, я представляю. — Это все изначально обречено на… — Игнат замолкает, и я мысленно заканчиваю за него. Обречено на провал. На позор. На мучения. На медленное выгорание их обоих. Это правда, — и кто-то должен все закончить, прежде чем что-то серьезное произойдет. Прежде чем кто-то решит, что что-то возможно, что не все потеряно. Прежде чем… — Прежде чем кто-то произнесет это вслух? — я вскидываю брови. Игнат смотрит на меня почти раздраженно, почти зло, но кивает. От этого внутри поднимается какая-то тупая ярость, и я почти со вкусом продолжаю. — Игнат, ты просто боишься. Боишься. Я знаю, что это такое — бояться сказать вслух то, что сидит внутри. Знаю, что такое бояться ответов и бояться вопросов, и мне Игната искренне жаль — так, как не жаль себя. Поэтому, когда Игнат пытается выйти, я его не выпускаю, выставляя руку в упрямом молчаливом жесте. — Хорошо, допустим. Чего мне бояться? — голос Игната почти дрожит от злости и еще чего-то. — Что ей хватит смелости просто сказать тебе все, а тебе не хватит смелости снова ей соврать, — пожимаю плечами я, — что твой самоконтроль куда-то улетит. Что она тебя не простит. Что она тебя простит. Что она не простит себя. Что она устанет страдать и… Игнат отводит взгляд серых глаз куда-то в сторону, и я понимаю, что нащупал нужную струну. — Что она устанет страдать и сделает то, что делаешь ты. Закончит все, не оставит тебе выбора, и… — я замираю. Игнат выглядит почти виноватым. — Боже. Ты и правда боялся, что она сделает это первой, поэтому просто взял и в который раз все испортил сам. Как тогда, когда уехал три года назад. Мой горький смешок тает в воздухе, а в следующую секунду я уже чувствую, как Игнат зло хватает меня за руку. — То, что я делаю, тебя не касается, — цедит он. — Ты не оставляешь ей выбора, — произношу я. Игнат отпускает мою руку — точно так же быстро, как схватил её минуту назад. Мягко, но твердо отстраняет меня от двери, чтобы пройти в коридор. — Гораздо проще, когда за тебя решения принимает кто-то другой, чтобы этого не пришлось делать тебе, — тихо бросает Игнат через плечо, — потому что других гораздо проще винить в собственном несчастье, чем себя. Пускай она лучше ненавидит меня, чем… — Ты прекрасно знаешь, что ненавидеть Ира не умеет, — тихо говорю я спине Игната, когда тот уже направляется к вешалке, чтобы снять пальто и наконец-то уйти, — просто когда-то она перестанет страдать каждый раз, когда ты уходишь, а это гораздо хуже. Игнат замирает на пару секунд, а потом пулей вылетает за дверь. Ира методично нарезает крабовые палочки, но ритм сбивается на пару секунд, когда она слышит, как дверь закрывается. На душе почему-то гадко.***
В ту новогоднюю ночь я даю себе торжественное обещание — никогда больше не лезть в то, что происходит между моим братом и моей сводной сестрой. Никогда. И я свое обещание держу. Держу, когда Игнат возвращается утром — к счастью, один. Держу, когда он встречает в коридоре Иру — бледный призрак после бессонной ночи — и что-то тихо ей потом втолковывает в её комнате, выходит, а потом до отупения бьет кулаком в стенку, думая, что я не слышу. Костяшки у него вечером разбиты. Молчу, когда в нашем доме изредка появляется Катя — а Ира быстро закрывается в своей комнате, если в это время не на практике в каком-то своем архиве. Молчу, глядя на то, как Ира с Игнатом неловко, печально общаются — так, что каждое их «доброе утро» и «передай, пожалуйста, соль» сочится болью. В конце концов, у меня свои проблемы. Есть учеба, есть девушка, которая меня не помнит, устало курит сигареты перед входом в институт и коротко целует своего парня, когда он уходит на пары. Я закрываю глаза, когда он гладит её кудрявые темные волосы, пропуская пряди сквозь пальцы, но картинка все равно выжжена в моем мозгу, как чертово клеймо. Я молчу, когда в День Рождения Игната двадцать седьмого февраля приходит Катя, и молчу, когда Ира впервые не уходит. А потом все происходит настолько быстро, что даже если бы я не молчал, меня бы все равно никто не услышал.