Под защитой

— Ира, — Игнат смотрит на меня так, будто бы я за эту новогоднюю ночь как минимум ветрянкой заболела или пулю только что схватила куда-то между ребер, — с Новым Годом. В принципе, ощущения на огнестрельное чем-то очень похожи. Выспаться не удалось — но ощущения праздника в моей бессоннице было очень-очень мало. Интересно, о чем думает Игнат, когда смотрит на мешки под моими глазами? — И тебя, — я проскальзываю мимо. Мы не поздравили друг друга с Новым Годом ночью — я не нашла в себе сил позвонить, а он, наверное, не очень-то и искал. Я уже почти исчезаю в дверях кухни, когда Игнат окликает меня: — Нужно поговорить. У меня такое чувство, будто бы его слова посылают крохотные электрические разряды вниз по моему позвоночнику. Будто бы кто-то бросил кусочек льда за шиворот. Я оборачиваюсь в дверях и практически шепчу: — О чем? Именно о том, понимаю я, когда Игнат спокойно и тихо говорит: — Ты правда хочешь обсуждать это в коридоре? Вообще-то, я хочу сделать себе кофе. Вообще-то, я собираюсь убить день за просмотром сериалов, доесть дурацкий вчерашний крабовый салат, который сама же и нарезала вчера весь день. Вообще-то, говорить с Игнатом сейчас все еще слишком больно и неприятно — меня до сих пор трясет от того, как Катя к нему прижималась тогда. Но я все равно послушно захожу в комнату к Игнату, слыша, как он тихо закрывает за нами дверь — и на периферии слышу едва слышный скрип двери Шурки. Я оборачиваюсь и замираю, не в силах начать, сказать что-то, вдохнуть. Беспомощно смотрю на то, как Игнат подходит к кровати, садится на нее и похлопывает по месту рядом с собой. Я остаюсь стоять. — Вчера я говорил с Шуркой, — тихо начинает Игнат. — Поразительно, — фыркаю я, но серьезный взгляд парня меня останавливает, и я замолкаю, серьезнею и отвожу взгляд. — Говорил о том, что происходит, — продолжает Игнат, и я чувствую, что дышать снова как-то проблематично. — Происходит?.. — я вопросительно вскидываю брови. — Происходит со мной, Ира, — Игнат поднимает на меня до жути серьезный взгляд, — и с тобой тоже. Воздух между нами, кажется, превращается в густой и противный кисель. Мне сложно двигаться, дышать, думать — и сложно ответить хоть что-то, поэтому я просто сглатываю неожиданно подкатившую к горлу горечь и киваю. — Шурка сказал мне вчера кое-что, — мой голос звучит не по-настоящему бледно, глухо, и я почти его не узнаю, — что… я не знаю, это глупо. Что все твои девушки… похожи на меня. Я смотрю на Игната, и в каком-то смысле мне очень хочется, чтобы он сейчас засмеялся или хотя бы сделал вид, что это неправда. Но Игнат молчит. Игнат кивает. — Шурка, как всегда, замечает даже то, чего замечать не должен, — тихо и горько произносит Игнат. Воцаряется глухая, отвратительная тишина. Мне кричать хочется — кричать на Игната и на себя за то, насколько все глупо получается. Как мы к этому пришли? Как докатились до такого? — Ира, — Игнат поднимает на меня усталый взгляд, — я не знаю, что нужно сделать, но я точно знаю, чего делать нельзя. О, нет. Только не это, пожалуйста. — И чего же делать нельзя? — тихо произношу я. — Нельзя больше молчать, — отвечает Игнат. Я опускаюсь на кровать рядом с ним — не прикасаюсь к нему, не смотрю на него, но все же каким-то образом чувствую, что сейчас что-то произойдет. И что-то происходит — что-то, чего я совсем не ожидаю. Игнат меня обнимает. Мягко сжимает мои плечи, утыкается носом в волосы, и я чувствую, как медленно рассыпаюсь на кусочки. Это чувство ослепляет — заставляет замирать от чего-то давно забытого, но такого… такого родного. Такого теплого. — Ира, ты для меня дороже, чем все и каждый в этом чертовом городе, в этом доме и где угодно еще, — тихо произносит Игнат мне в плечо, и я натурально дрожу от всего, что происходит, — и за три года ничего не изменилось. Вообще. Абсолютно. Я очень, очень сильно тебя люблю. От этих слов почти больно. Я почти отстраняюсь, чтобы посмотреть ему в глаза и понять наконец-то, что он имеет ввиду, но он мне не дает. Игнат продолжает: — И именно поэтому я хочу дать тебе шанс. — Шанс на что? — выдыхаю я. Игнат все еще обнимает меня, и я почему-то начинаю подозревать, что этому есть вполне понятная причина. Он просто не хочет смотреть мне в глаза. — На то, чтобы не жалеть, — каждое слово Игната ощущается, как гвоздь в крышке гроба, — на то, чтобы жить нормально и без угрызений совести. На то, чтобы смотреть родителям в глаза без ощущения стыда. — Игнат, — я почти силой отстраняюсь, заглядываю ему в глаза. Они так близко, что я могу рассмотреть темные кольца на его серой радужке. К его лицу все еще хочется прикоснуться, и я себя почти за это ненавижу. Ты врешь, хочется сказать мне. Это неправда. — Ир, ты знаешь, что я прав, — Игнат, как обычно, будто бы читает мои мысли — и смотрит на меня так, будто бы хочет, чтобы я ему возразила, и это больно физически, как и ощущение его теплых пальцев на моей руке, — знаешь, что так нельзя. Знаешь, что будешь жалеть. Видит Бог, я хочу возразить. Я хочу этого больше всего на свете. Но я не могу — потому что сейчас он точно не врет. Потому что он только что дернул за занозу, которая сидит прочно где-то внутри меня и ноет-ноет-ноет, заставляя бесконечно винить себя, бесконечно ставить под сомнение собственную адекватность и правильность всех тех решений, которые я принимаю. Как только что-то случится — если что-то случится — пути назад не будет. И мы оба все прекрасно понимаем, но… — Но я так не хочу, — шепчу я. Рука Игната почти неощутимо сжимает мои пальцы. Он качает головой — и горько как-то, чересчур тихо произносит: — А чего ты хочешь, Ира? «Тебя», — хочется закричать мне, но слова застревают в горле почему-то, и я просто отвожу взгляд. — А чего хочешь ты? — мой сдавленный какой-то вопрос, полупридушенный от тяжести, лежащей на мне, повисает в воздухе. — Хочу, чтобы тебе было проще мириться с самой собой, чем мне, — произносит Игнат. Я только тупо, ошарашенно как-то киваю. Он прав — но от этого отвратительно на душе. — Должно же быть что-то еще, — тихо произношу я, глядя на пальцы Игната, переплетенные с моими. Парень грустно хмыкает. — Скажи, если вдруг найдешь. Когда Игнат уходит, отпустив наконец-то мою руку, мне нечего ему возразить, кроме одного. «Проще — не значит лучше».

***

А дальше дни тянутся унылой чередой. Не совсем унылой, конечно же — потому что неожиданно оказывается, что та самая отличница-ударница Майя Макарова еще с осени крутит шашни с нашим преподавателем, и когда он её бросает (в тот же день, в который Игнат морально размазывает меня по стенке), я неожиданно нахожу с Майей очень много общего. В глазах отличницы-ударницы Майи Макаровой — та же загнанная колюще-режущая боль, что и в моих три года назад. Иногда мне кажется, что я вернулась во времени в зыбкое и противное «тогда», только теперь смотрю на себя со стороны — и именно поэтому я Майе Макаровой пытаюсь изо всех сил помочь. Пускай сойдется с Ильей Косовским, который на нее смотрит так, как на меня — никто и никогда, да и вообще парень вроде как неплохой. Пускай отвлечется, в конце концов. Я пытаюсь ей помочь изо всех сил. Потому что никто не помог мне. И никто не помогает. Игнат все еще — поразительно — встречается с Катей. И я не уверена, что вообще адекватно все это воспринимаю — потому то с одной стороны мне хочется ей втащить каждый раз, когда я её вижу, а с другой… А с другой мне её до чертиков жаль. Потому что пускай лучше Игнат на меня вообще не смотрит, чем смотрит таким пустым взглядом, как на неё. Пусть лучше вообще не улыбается, чем улыбается так. Да, это отвратительно — так с ней поступать, но еще отвратительней — влюбиться в своего брата, еще отвратительней, отвратительней, отвратительней… — Отвратительно, — тихо повторяю я себе по ночам. Будто бы это что-то исправит. Будто бы я могу изменить то, как думаю, то, как чувствую, то, как меня трясет каждый раз, когда он рядом. Я прекрасно понимаю, что он делает — совершает тактическое отступление, упрощает пути отхода — но не понимаю, что делать мне. У каждого из нас свой щит, свой громоотвод, но я свой где-то потеряла, как и остатки собственного достоинства. Я понимаю, что делает Игнат. Я не позволяю себе думать, что было бы, если бы все было бы по другому — слишком много «бы» в одном предложении. Но даже когда я ковыряюсь иглой в ране и пытаюсь придумать для нас адекватный счастливый конец, у меня ничего не получается. Тысячи «но» возникают в голове прежде, чем я успеваю от них отмахнуться. Но родители. Но Шурка. Но все вокруг. Но мы сами, в конце концов, нам-то самим как жить, постоянно мирясь с тем, что ноет внутри, говоря о том, насколько все неправильно?

***

Два месяца я коплю в себе злость — на него, на себя, на Катю, даже на Шурку, который вообще не при чем. Шурка, кстати, не ночует дома как-то и приходит утром домой с огромным синяком на скуле и рассеченной губой — я чуть с ума не схожу, потому что Ирины Валерьевны дома нет, а Игнат куда-то ушел, и не мне читать нотации старшему брату, учитывая все обстоятельства. — Все нормально, — цедит Шурка необычно твердо и уходит к себе в комнату. Ближе к обеду кто-то приходит — я думаю, что вернулся Игнат, и даже готова выложить ему все, но когда я выхожу в коридор, успеваю заметить только то, как дверь Шурки закрывается за ним. В коридоре висит женское серое пальто. Я думаю, что нужно как-то об этом с Шуркой поговорить — но пропускаю момент, когда его неожиданная посетительница уходит, а вечером он сияет пластырем с мультяшным орнаментом на скуле и кривоватой из-за разбитой губы улыбкой, и я решаю не портить ему настроение. Видимо, все хорошо. Видимо, не у меня.

***

Драмы Майи Макаровой — что-то, о чем нужно писать отдельную книгу, или даже снимать сериал. Она звонит мне, когда заканчивается практика, и все, что я понимаю из её сумбурной речи — Илья Косовский, который для меня всегда был «вот тем неплохим парнем», сделал какой-то пиздец, и наш красавец-археолог — просто жертва обстоятельств. Я возмущаюсь — действительно, какой этот Илья придурок — но в глубине души не перестаю думать о том, на что сама была бы готова пойти ради… Ради Игната. Да на все, в общем-то — даже если бы точно знала, что в ответ он мне даже не улыбнется. — Отвратительно, — шепчу я ночью, разглядывая снег за окном. И отвращения не испытываю.

***

Двадцать седьмого февраля у Игната День рождения. Я купила ему наушники — скинулись с Шуркой на более-менее приличный вариант — но в тумбочке лежит кое-что, мимо чего я не смогла пройти, как только увидела в витрине магазина еще месяц назад. Дурацкая игрушка. Дарт Вейдер из «Звездных Войн» — когда-то в детстве я сломала ему такую же случайно. Игнат даже тогда на меня не кричал и не злился — все в порядке, Ира, не расстраивайся — но в его глазах была такая невыносимая печаль, что я почему-то расплакалась. Еще одно разочарование. Теперь этой печали у него в глазах еще больше. Это рвет на части. «Скажи, если вдруг найдешь», — сказал он тогда. Мы так ничего и не нашли. Мы с Шуркой дарим подарок Игнату еще ночью — он улыбается во все тридцать два, как ребенок, и я искренне улыбаюсь в ответ. Парень ловит меня за руку, когда я собираюсь ретироваться, пока изнутри снова не начнет съедать противная, гадкая грусть — сжимает пальцы и говорит: — Какие у тебя планы на вечер? Никаких, хочу сказать я. Я снова убегу к Майе — как и всегда, когда дома находиться невыносимо. Снова буду ловить чужое семейное тепло по капелькам, глядя на то, как должны себя вести нормальные брат с сестрой — Майя и Вовка, её старший брат, то есть. Никаких. Буду снова гробить себя. — Собиралась к Майе, — осторожно произношу я. — Останься на ужин, — осторожно произносит Игнат, — пожалуйста. Будет неправильно, если не будет тебя. Я не могу сопротивляться — но фигурку Дарта Вейдера все же заталкиваю за мусорное ведро, чтобы выбросить позже.

***

Неправильно, сказал он. Гораздо более неправильно то, что мы с Катей впервые в одном помещении — еще бы, блять, она не пришла. Гораздо более неправильно то, что она появляется в дверях моей комнаты, когда я усиленно делаю вид, что меня в природе не существует. — Ира, поможешь мне на кухне? — лучезарно спрашивает Катя. — Нет, — вежливо отвечаю я, — прости, у меня руки из задницы. Судя по лицу Кати, у нее как минимум ошибка 404 в мозгу. — Пожалуйста, — предпринимает еще одну попытку Катя. — Спасибо, — пожимаю плечами я, — воздержусь. Естественно, на кухню мне идти все же приходится — иначе Катя просто не отстает. Об этом я почти сразу же жалею. — Нам с тобой как-то не удалось пообщаться, — щебечет Катя, раскладывая нарезку по тарелке, — Игнат о тебе рассказывал. «Интересно, что именно». Я методично нарезаю огурец — кажется, это у меня в жизни получается лучше всего — но нож в этот момент немного соскальзывает. Минус один огурец — еще одна жертва наших с Игнатом токсичных взаимоотношений. — Да? — вежливо переспрашиваю я. — Говорил, что в детстве часто присматривал за тобой, — Катя невинно бросает веточку укропа на салат, — а сейчас вы с ним не ладите, да? Как хорошо, что нож я успела отложить — иначе я точно прирезала бы либо её, либо себя. — Что? — тихо произношу я, — Это он так сказал? — Нет-нет, — Катя машет руками, — просто вы… не знаю, мало времени проводите вместе, да и… Воцаряется тишина. Знала бы ты. — Слушай, давай просто дорежем этот чертов салат, — говорю я, когда пауза становится слишком длинной.

***

Праздник получается из рук вон. Я молчу, налегая на шампанское, Игнат тоже практические всегда молчит, ковыряясь в салате, Шурка с Катей пытаются поддержать адекватный разговор — и получается у них, если честно, из рук вон. Зачем я здесь, думаю я, глядя на дурацкую скатерть. Почему я согласилась? Почему не ушла? Кто меня за язык тянул? Я задаю себе этот вопрос невыносимо часто — до тех пор, пока Катя не начинает рассказывать историю их с Игнатом знакомства. А тогда в голове у меня воцаряется абсолютная тишина. Мне отвратительно, противно — и я даже не слушаю то, что она говорит, я просто смотрю прямо на Игната, прямо ему в глаза, пока он не переводит на меня взгляд темных почему-то глаз. Зачем, молча спрашиваю я. Зачем ты так со мной. Что я тебе сделала, за что, кто дал тебе право так надо мной издеваться. Катя замолкает, но никто не продолжает разговор — Шурка смотрит то на меня, то на Игната, я тихо подливаю себе еще шампанского. — Кстати, — Катя достает что-то из-под стола, — я что-то нашла в коридоре. У вас что, есть родственники с детьми? Фигурка Дарта Вейдера в её руке заставляет всех в комнате замереть. Я же выбросила её. Или… — Что такое? — Катя переводит взгляд с меня на Игната. Игнат смотрит на меня так ошарашенно, так удивленно, что мне становится физически тяжело находиться здесь. Сейчас. С ним. Какая же я дура. Я не понимаю, что происходит, не понимаю, что делаю — я просто встаю и молча выхожу из комнаты. Хватит, довольно. Я устала. Я испортила праздник — и пусть. Пускай так все и будет. Я вхожу в свою комнату и прохожу к окну. Открываю его, достаю пачку сигарет из кармана, подкуриваю, держа зажигалку дрожащими от февральского холода пальцами. Хватит, хватит, хватит. — Ира, — Игнат замирает в дверях. — Хватит, — бормочу я. — Ира, простынешь, — Игнат подходит к окну и кладет руку на ручку, — успокойся. — Какая, к черту, разница?! — вскрикиваю я, поворачиваясь к нему, — Какая разница, простыну я или нет, мне все равно, я устала уже от всего этого, сколько это все будет продолжаться, я не… Игнат хватает меня за руку, заставляя замолчать. Мягко сжимает пальцы. Я понимаю, что плачу, только когда он касается моей щеки пальцами, вытирая слезы. — Тогда ты тоже плакала, — Игнат бережно вкладывает мне в ладонь фигурку, сжимая мои пальцы, — когда её сломала. Его руки такие теплые, такие приятно-родные, что я просто не могу сдержаться, сжимая его пальцы в ответ. Он помнит. Он не забыл. — Мне было так тебя жаль, — шепчу я, поднимая на парня взгляд, — и очень-очень стыдно за то, что я сделала. Думала, ты будешь злиться. — Я не могу на тебя злиться, — Игнат легко касается моего лица, за подбородок бережно поворачивает меня к себе, щурится, вглядываясь в мои глаза, — ты же знаешь. Никогда не мог. — Лучше злись, чем так, как с ней, — я киваю в сторону кухни, в сторону Кати, в сторону того, от чего так быстро убежала, — лучше презирай меня или… — Ты — не она, — произносит Игнат, качая головой. В его глазах — красивые темные кольца, в которые я всматриваюсь, в которых я тону. Я почти теряю равновесие — то ли от этого взгляда, то ли от шампанского, — и никогда ею не будешь. Игнат придерживает меня за талию. Я хватаюсь за его плечо так, будто бы он — мой спасательный круг, который не позволяет мне куда-то уплыть, упасть, исчезнуть. — Очень жаль, — шепчу я, судорожно сжимая его рубашку пальцами. Глаза Игната тепло, опасно блестят при свете фонарей с улицы. Я ежусь — он так и не закрыл окно. Но я ежусь не от холода. Я не успеваю понять, кто кого целует первым, но губы Игната на вкус точно такие же, как и три года назад. Катя заходит в комнату как раз вовремя.