Покорившийся судьбе

      Конский топот и звук фанфар становились всё ближе, и вальданская знать, выстроившаяся у стен Бодешнайна, постепенно затихла, смирно ожидая приезда нового короля. Именитые альфы и беты, сколотившие когда-то состояние и утвердившиеся в обществе, теперь стояли, глядя в неизвестность, туда, откуда по извилистой дороге ехало войско со своим предводителем во главе.       Первым Генриха заметил смуглый худощавый мальчишка лет семнадцати, который при виде монарха на секунду оторопел, а потом бросился к чёрному входу в замок и исчез, словно его и не было. Кроме внешних отличий, из толпы паренька выделяла и яркая одежда, непривычная для жителей Дорфа.       Но вот и настала минута, когда воинственная процессия выехала на площадь перед замком, а оцепеневшие вальданцы глупо уставились на Генриха. Он был высок и хорошо сложен, казался картинкой: правильные черты лица и тёмные каштановые волосы, оттеняющие тон его слегка загорелой кожи, делали его в их глазах героем баллады, сошедшим с гравюры. И лишь одна деталь выбивалась из общего вида и не давала покоя приметившим её. Его глаза тёмно-зеленого цвета были неестественно безразличны и неподвижны. Нет, это не было гордым безучастием, скорее было похоже на то, что король тяготится происходящим. По рядам знати пробежал робкий шёпот, но Генрих тут же вышел из забытья и быстро окинул взглядом собравшихся. Он дал команду фанфарам замолчать и, подозвав к себе Уилфреда, спустился с коня, чтобы представиться побеждённым, верно решив, что видит знатнейших людей королевства.       Но не успел он сказать и слова, как вся толпа рухнула на колени и осталась недвижима. Нельзя сказать, чтобы Генрих и всё его войско были удивлены, такого вполне можно было ожидать от поверженного народа, вот только никто прежде не видел у своих ног вальданцев.       Братья Стюарты снова переглянулись.       Что ожидал увидеть Уилфред? Может быть, надеялся, что в глазах Генриха снова заблестит былой азартный огонёк? Или силился разглядеть в нём того, с кем был неразлучен, с кого всегда брал пример?       А Генрих? Возможно, поддержку или участие? Ведь ему не нужны поклонение, хвальба, даже лавры победителя. Он всё бы это отдал, если бы Уилфред хоть раз заговорил с ним не как с королём, а как с родным братом. Генрих часто думал о том, что в последний раз был по-настоящему близок с ним лишь на том пире в Домце и больше никогда не говорил о таких серьёзных вещах. Да и было ли Уилфреду и вправду всё это интересно, Генрих не знал.       И ни один снова не нашёл отклика в другом. Первым после минутной паузы глаза опустил Уилфред. Он покорно спустился с лошади вслед за Генрихом и осторожно заговорил, стараясь не разозлить брата: — Прикажешь брать замок? — А у нас, точнее, у меня разве есть выбор?       Впервые за всё это время Генрих улыбнулся, и Уилфред поначалу обрадовался такой перемене в его настроении, но через секунду прочитал в этой улыбке обычную безмолвную печаль.

***

— Мой господин! — Кэм вбежал в его покои, тяжело дыша и спотыкаясь на ходу. Невилл вздрогнул, услышав знакомый голос, мгновенно вытер слёзы и лишь после этого обернулся, встречая вассала лёгкой улыбкой. — Они уже в городе? — Да, я побежал сюда как только смог разглядеть его. Сейчас они уже, вероятно, вошли в Боденштайн — Камалледин отдышался и кротко поклонился, словно извиняясь за то, что не сделал этого ранее. — Это хорошо, хорошо… Он помиловал вельмож, может, пощадит и нас. — И зачем Вы только всё это затеяли..? Сделай Вы так, как этого хочет Ричард, не пришлось бы и рисковать своей жизнью да жизнью ребёнка. — Мой друг, рискуют только тем, что имеют. Ведь нельзя же отдать то, чего у тебя изначально нет.       Невилл ласково потрепал его жёсткие, чёрные как смоль волосы, а затем нежно улыбнулся, словно родитель, услышавший милую глупость от любимого ребёнка. Камалледин больше всего ненавидел такие моменты, когда господин переставал воспринимать его серьёзно. Его задевало это заботливое пренебрежение его советами и желанием помочь, происходившими из самого сердца. Господин легко усмехался его стараниям, видимо считая своего вассала слишком простым и наивным, а затем замечал, что тот хмурится, и начинал его ласкать, стараясь задобрить. Так произошло и теперь.       Но в этот раз Камалледин был непреклонен, и как бы Невилл не старался развеселить его, он всё так же прямо смотрел на Невилла с обычным отражением сердечной боли во взгляде: ему вовсе не было легко наблюдать за тем, как самый дорогой человек в его жизни медленно погибал в чужих руках по своей же воле. — Вы всегда позволяли мне говорить прямо, — немного погодя ответил Камалледин, — я воспользуюсь и здесь этим правом, даже зная, что мои слова не придутся Вам по душе. Я люблю Вас как человека, подарившего мне жизнь, пусть и не счастливую, но достойную, поэтому я буду вечно Вам должен и не имею права лгать Вам, пусть даже во благо. Мой господин, я считаю, Вы сами отчасти виноваты в том, что жизнь Ваша сложилась именно таким образом, что Вам теперь приходится снова вверять её в руки чужого человека. Ведь я всегда рядом с Вами, всё вижу, все Ваши горести и печали, вижу все Ваши муки и клянусь, что давно бы избавил Вас от них, пусть даже ценой собственной жизни, если б Вы сами позволили мне это. Но Вы хотите страдать и обрекаете на то же Ваше дитя, совсем ни в чём не повинное. Зачем же Вы не хотите спастись, зачем же не сбежали отсюда при первой же возможности? Но главное, зачем же бунтуете сейчас, когда уже совсем поздно?       При последних своих словах Камалледин повысил тон, но его голос предательски дрогнул, и бета закрыл лицо руками, скрывая от господина горячие слезы, неожиданно хлынувшие в самый неподходящий момент. Вдруг он услышал ответные всхлипы, сквозь пальцы взглянул на покрасневшее лицо своего покровителя и впервые увидел то, что тот так тщательно скрывал ото всех. Невилл плакал тихо и, казалось, осторожно, боясь разозлить, обратить на себя лишнее внимание. Он стал словно ещё ниже, тоньше, незаметнее. Невилл выглядел забито, словно дворовый пёс, дрожащий от каждого слова в его сторону, и лишь украдкой утирал несмелые слёзы. — Прости меня, мой милый, — Невилл говорил сбивчиво и дрожал всем телом, тем не менее смотря Камалледину прямо в глаза, — я слаб и этим обрёк нас на смерть. Я надеялся, что Генрих разрешит мне выносить ребёнка, я дал бы тебе свободу, а сам расплатился бы жизнью за ваше с ним счастье. Нет, даже здесь я нечестен с тобою, вру тебе в такую минуту! А ведь ты единственный, кто остался со мной, не побрезговал несчастным омегой… Слушай же, если он даст мне родить, я отнесу его в монастырь, и мой мальчик никогда не узнает своего страшного прошлого. Слушай же меня, смотри и ты мне в глаза! Ричарду я не сказал ни слова и тебе не скажу, в какую церковь отнесу младенца. Эта тайна уйдёт со мной в гроб, я буду знать, что мой ребёнок спасён. Ты же беги из Вальдека как только сможешь, только дождись, пока я умру, а дальше будь свободен и счастлив, ты это заслужил больше всех!       Невилл был абсолютно подавлен, и Кэм теперь видел в этом лишь свою вину. Впервые за все четыре года он увидел, как господин плачет и, хоть и стыдился себе в этом признаться, был даже рад этим слезам. В иные минуты он, было, начинал бояться, что со всем этим фатализмом Невилл окончательно опустил руки и смирился с происходящим. Но теперь-то Камалледин видел, что его господин ещё способен бороться, стоять за свое счастье и счастье своего ребёнка. Пусть теперь на карту поставлено всё их будущее, но лишь сейчас Кэм понял всю важность этого шага: Невилл покорился судьбе, но не отступился от своей цели.