***
Генрих не спал всю ночь, не отходя от постели Невилла. Он суетился, приносил Оливеру разные травы, что тот поручал ему найти в кладовке, и каждый раз радовался, словно ребенок, когда периодические ознобы омеги спадали, и тот сразу же с облегчением засыпал. Посреди ночи Оливер внезапно попросил ненадолго отлучиться, и Генрих согласился отпустить его: Невилл спал, и эта минута уединения была Стюарту только на руку. Сначала Генрих держался поодаль, рассматривал миленькое личико на расстоянии, боясь потревожить его и без того беспокойный сон, но потом не выдержал, и стал шаг за шагом приближаться к омеге. Его манил тот самый медовый запах, который он так и не смог распознать с момента их первой встречи. Альфа ласково поправил белёсые волосы Невилла, сбившиеся на лицо, и, склонившись над хрупкой, худенькой шеей, жадно вдохнул аромат омеги. Вдруг внутри альфы взыграло дотоле неведомое для него чувство, неясное, но тем не менее радостное и светлое, как будто он нашёл то, что искал всю жизнь. В глазах у него помутнело, но он ясно осознавал, что хочет провести всю свою жизнь рядом с этим омегой, и не играет роли, будет он при этом королём или нет. Никакое чувство ответственности перед старшим братом и своим народом, мучавшее его всё последнее время, теперь не имело над ним власти. Генрих был готов пойти на всё, чтобы заполучить расположение этого омеги, прекрасного, словно... Цветок. От неожиданности Генрих отпрянул от Невилла и в панике взглянул ему в лицо. Но, к счастью, омега всё еще спал, и альфа перевёл дух, грузно опустившись в кресло. Наконец, он разгадал этот запах, приходивший к нему в снах, такой знакомый и такой далёкий. Это был цветущий вереск. Нежный, как лепесток, и душистый, словно мёд, он сводил Генриха с ума, но альфа не позволял инстинктам взять верх: было бы предательством сделать с ним что-то подобное, что крутилось у него в голове, прямо сейчас. Ведь если подумать, несчастный омега остался совсем один и был вынужден довериться человеку, убившему его мужа. Соображая таким образом, Генрих каждый раз приходил к выводу, что не имеет права на ошибку. Любое неверное движение может привести к тому, что Невилл будет бояться его так же, как когда-то боялся Ричарда. Генрих уже дал себе слабину, вероломно нарушив его личное пространство, и теперь сам же наказал себя за это, подавляя противоречивые чувства. Позже ему донесли, что и Уилфред уходил куда-то из своих покоев ночью, так что Генрих не был зол на Оливера, который прилично задержался, но вернулся в прекрасном расположении духа, хоть и был чем-то ужасно взволнован. В свои семнадцать Генрих вообще был влюблён в мужа своего старшего брата, так что легко простил Уилфреду небольшую интрижку с сыном Нормана, учитывая то, как тот был красив и юн. Оливер был настоящим вальданцем. Тихий и скромный, он всё равно оставался уверенным в том, что делает. В его черных глазах никогда не мелькало и тени сомнения, Оливер был спокойным и решительным. Но несмотря на кажущуюся простоту, этот омега определенно знал себе цену и в решающий момент всегда мог ответить на любое оскорбление или унижение. Красота его длинных, черных, как смоль, волос, всегда аккуратно уложенных, выразительность глаз и изящество стана давали ему право быть холодным и неприступным, но Оливер был милым и добрым с каждым, кто с ним говорил. Поэтому Генрих был даже за, если бы у этих двоих что-то получилось. Возможно, именно этот омега заставил бы Уилфреда наконец повзрослеть. Стюарт снова посмотрел на Невилла и неожиданно для себя вдруг встретился с ним взглядом. Оказалось, омега не спал уже несколько минут и всё это время осторожно поглядывал на короля, стараясь не привлекать внимания. Невилл смотрел с любопытством и лёгким смущением, отчего Генрих решил, что омега походил на милого ребёнка, только что пробудившегося ото сна. — Доброе утро, — наконец набрался смелости Стюарт и сам удивился тому, насколько ему было тяжело говорить. —Как Вы себя чувствуете? Невилл неловко поднялся с постели, чтобы выказать свое почтение Генриху, но внезапно почувствовал ужасную слабость и, болезненно скривившись, потерял равновесие, как вдруг сквозь темноту, внезапно сгустившуюся перед глазами, ощутил, как кто-то нежно обнял его, уверенно держа в своих руках. Они оказались так близко друг к другу, что Невиллу показалось, будто он слышит стук его сердца, и омега несмело обхватил руками широкую спину, глубоко вдыхая милый сердцу запах ладана. Он прижался к Генриху всем телом, не желая отпускать, а альфа и не настаивал. Трудно описать, что почувствовал в этот момент Стюарт, крепко сжимая в своих руках маленького омегу, когда тот ответил ему взаимностью. Генрих лишь держал Невилла в объятиях и ласково успокаивал: — Не нужно этого было… Вам еще рано вставать, поберегите себя и ребёнка? Это всё ничего, Оливер сказал, что первое время будет слабость, а потом пройдёт. Ну же, держитесь за меня, нужно лечь в постель… Днём нужно выезжать, Вы должны успеть отдохнуть перед дорогой. — Нет, прошу Вас! — Невилл поднял глаза на Генриха. — Только не в Дюбен, куда угодно, но не туда! Он… Патрик, Патрик убьёт меня! Я не хочу, пожалуйста, Вы обещали… — Не бойтесь, не нужно, я верну Вас в Бодештайн, и Вы больше никогда не услышите об этом человеке! Только лягте в постель, а я схожу Вам за новым платьем, Ваше всё измокло. Генрих говорил мягко, но настойчиво, и Невилл повиновался, аккуратно опустившись на кровать. Альфа заботливо укрыл его одеялом и сказал, что скоро вернётся. Омега кивнул и проводил взглядом Генриха, а потом счастливо улыбнулся и на мгновение забыл, что еще недавно был в шаге от смерти.Часть 8
20 сентября 2017 г. в 16:43
Ночи в Вальдеке необычайно тихие, беззвездные, и кажется, будто всё вокруг в одночасье вымирает и погружается в беспросветную тьму. Оливер никогда не любил это время суток: еще в детстве отец рассказывал, что после полуночи вылезает всякая нечисть, поэтому омега всякий раз нервно оглядывался по сторонам, стараясь найти во тьме потайной вход в амбар.
Там, среди заготовленных на зиму дров и охапок сена для лошадей, связанный по рукам и ногам, сидит напуганный до смерти мальчишка. По дому прокатился слух, что Стюарт собирается его повесить, поэтому Оливер решил действовать, пока было не слишком поздно. Из кухни пришлось тайком стащить нож, чтобы перерезать верёвку, ведь отец делал такие узлы, что только он сам и знал, как их можно развязать.
Оливер отличался от всех омег, которых он знал. Норман с детства приучил его жить в согласии со своей совестью и поступать лишь так, как она велит. Оливер не был мятежной душой, даже наоборот: омега любил вышивать и ткать, больше молчал, чем говорил и беспрекословно следовал заветам, данным ему отцом и папой. Но в этот раз его сердце словно пронзило, когда он услышал, что несчастного бету, желавшего лишь защитить своего господина, хотят казнить за его верность и абсолютно благие намерения. Омега считал это решение несправедливым и, будучи не в праве никак обжаловать его, избрал другой путь.
Вытянуть у отца связку ключей было несложно, Норман обычно спал крепко, причём с таким храпом, что по его звукам члены семьи в любой части дома могли знать, что отец уже отошел ко сну. Ножи тоже лежали на обыкновенном месте, папа всегда следил за тем, чтобы в доме царил абсолютный прядок. А вот с нахождением амбарной двери появились некоторые затруднения: в темноте совсем ничего не было видно, и Оливер искал замок на ощупь.
Но вот замок был найден, и омега постарался проникнуть внутрь, издавая как можно меньше лишних звуков. Он шепотом попросил бету отозваться, сказав, что хочет ему помочь. Минуту спустя Оливер услышал вялый и обессилевший голос, и медленно пошёл в том направлении, откуда он доносился.
Камалледин недоверчиво оглядел своего нового знакомого, когда тот приблизился к нему, и глаза хета, уже привыкшие к темноте, смогли уловить его силуэт. Но вдруг любопытство сменилось ужасом, когда Камалледин заметил в руке своего посетителя нож. Он хотел было закричать, но Оливер вовремя предугадал его намерения и быстро зашептал:
— Мы с тобой еще не знакомы, но я здесь, чтобы освободить тебя. Протяни руки, я разберусь с веревкой. Да, вот так, хорошо. Прости, это может занять некоторое время. Нож, видишь ли, кухонный...
Камалледин с удивлением уставился в лицо своего спасителя и с глупым видом смотрел на то, как тот отчаянно пытался разрезать веревку. С чего было вообще кому-то приходить ему на помощь? Все вокруг испытывали к нему разве что презрение, и только сам Невилл как всегда отнёсся к его выходке со нисхождением. Камалледин же считал, что лучше бы господин проклял его, чем по своему обыкновению воспринял попытку вассала помочь как ребячество.
Оливер уже почти разобрался с верёвкой, как вдруг замер и, охваченный паникой, стал прислушиваться к звукам, исходившим откуда-то с улицы. Ни ему, ни этому бете мало бы не показалось, если бы Норман узнал, что его старший и самый любимый сын, отступив от строгого распорядка жизни дома, сбегает ночью и фактически становится мятежником, выпуская на волю пленника короля. Только сейчас Оливер в полной мере ощутил, чем рискует, но подавил страх и затаил дыхание. К тому же, у него совсем не было времени на промедление: Генрих разрешил ему отлучиться совсем ненадолго, и если он не окажется рядом, когда у Невилла снова начнётся озноб, то король будет в ярости.
Дверь слегка отворилась, и пленник со своим освободителем сумели различить в темноте таинственную фигуру, медленно вошедшую внутрь. Поначалу Оливер решил, что это местный вор увидел открытую дверь амбара и решил нажиться на чужом добре, но вдруг его сердце забилось чаще, когда ему вспомнилась детская сказка о черте, крадущем ночью заблудших омег. Он задрожал всем телом, но постарался не выдать себя и лишь вжался в угол вместе с бетой.
Вдруг неизвестный силуэт развернулся к ним лицом и, всмотревшись в темноту, удивлённо произнёс:
— А ты что тут делаешь?
По голосу Оливер быстро опознал его, ведь недавно слышал, как Генрих разговаривал с этим человеком на повышенных тонах.. Перед ним стоял Уилфред, кровный брат их нового короля, способный в эту минуту решить всю его судьбу.
Ночи в Вальдеке тихие, беззвездные, и кажется, будто всё вокруг в одночасье вымирает и погружается в беспросветную тьму. Лишь только один омега, крохотный человечек на такой огромной земле, в этот час еле слышно попрощался с жизнью и попросил прощения у родителей, зная, что никогда его не получит.