Как мускус мучительный мумий, Как душный тайник тубероз, И я только стеблем раздумий К пугающей сказке прирос... Мои вы, о дальние руки, Ваш сладостно-сильный зажим Я выносил в холоде скуки, Я счастьем обвеял чужим. Иннокентий Анненский
Однажды холодной ночью кто-то тихо постучал в дверь, и Стивен Бексворд отложил деревянные четки, готовясь принять случайного путника, пришедшего к нему на свет. Он никогда не отличался особой красотой, и теперь, когда годы и затворническая жизнь коснулись его некогда крепкого тела, Стивен растерял все то, что делало его хоть немного привлекательным. Его лицо покрылось мелкими морщинами, средь черных вальданских волос заблестела седина, а его бедные глаза... С каждым днем Стивен ощущал, как все тяжелее ему становится разбирать мелкие тексты в церковных книгах, как закостеневшие пальцы неловко роняли перо. Старость неслышно подкрадывалась к нему, и аббат каждый раз тихо вздыхал, понимая, что никто не проронит и слезы, когда его не станет. Стук раздался и во второй раз, уже настойчивее, и Стивен, неуклюже подобрав с пола костыль, недовольно покачал головой и открыл дверь. Внезапно в комнату вместе с порывистым ночным ветром ворвался яркий медовый запах, душный и тяжелый, с нотами сладких лилий и горьких цитрусовых. Он был пленительным, сладостно притягательным, таким откровенным, что аббат в ужасе отпрянул, словно ему явилось воплощение всех семи смертных грехов. Гордыня. Этот омега держался чинно и благородно. Его изящный стан, светлая и тонкая кожа выдавали в нем особу голубых кровей. Всегда вытянутый носок добавлял его властной походке утонченности и завораживающей красоты. Он брезгливо приподнял подол своей юбки и презрительно посмотрел на аббата из-под густых черных ресниц. Алчность. На его тонкой шее сияли драгоценные камни, в длинных, вальяжно распущенных волосах блестели синие сапфиры. Зависть. Он смотрел так, будто бы заранее ненавидел Стивена. Нет, этот омега не думал о покаянии, не думал о ребенке, разразившемся страшным плачем, нет! Он пришел, чтобы купить свое прощение, чтоб вернуться домой с чистой совестью. Гнев. Как грубо он прижал к себе ребенка, как лицемерно улыбнулся ему. Он не хотел задерживаться, хотел покончить со всем этим быстро, без лишнего шума, без лишних глаз. Его движения были резкими и порывистыми, полными злости и отвращения, то ли к аббату, то ли к ребенку, но в первую очередь, кажется, самому себе. Похоть. Запах был столь ярким, что Стивен удивился тому, что омега может быть таким. Вальяжный, дерзкий и слишком прямой, он пугал аббата хотя бы тем, что такие, как он, существуют на свете. Чревоугодие. Он никогда не знал ни в чем отказа, брал, что хотел, любыми способами. Цель оправдывает средства! Не было на свете силы, способной остановить его желание. Лень. Его пальцы были слишком изнеженными, без единой мозоли. Он не знал о труде в поле, никогда не ткал, разве что перебирал пряди собственных волос, когда закалывал их очередной красивой вещицей. Уныние. Но Стивен раскусил его, заметил среди всего этого напускного блеска страдание. Только несчастный человек, только одинокий человек может быть так силен, так хладнокровен. Нет, чувство жалости не пробудилось в аббате, он лишь усмирил свой страх и принял свой обычный спокойный вид. Но внутри, в самом сердце Стивена, взыграло старое чувство, и он вдруг понял, насколько этот строптивый омега напоминал ему погибшего мужа. Такой же неукротимый, гордый и такой же красивый. Внешне они были похожи как две капли воды: эти узкие черные глаза, густые волосы и поджатые губы Стивен бы узнал отовсюду, и, если бы муж не умер у него на глазах, аббат бы никогда не поверил, что перед ним другой человек. А они еще спрашивали, зачем ушел в монастырь, почему не вышел замуж вновь!.. Однажды потеряв такое сокровище, Стивен уже не мог искать ему замену, да и не хотел. — Мое имя Вам знать не нужно, фамилию тоже — он начал без поклона, просто и прямо, хотя Стивен другого и не ожидал. — Об этой встрече также лучше не вспоминайте, так будет проще и мне, и Вам. Вы одиноки, не так ли? — Я один, но вовсе не одинок. — Бросьте, эти речи здесь ни к чему, оставьте их для обычных прихожан, я же пришел, чтобы купить Вашу совесть, так что не утруждайте себя, я заранее знаю, что она продается. Видите ли, я нахожусь на содержании одного очень обеспеченного альфы, к моему несчастью, уже замужнего. И все бы ничего, вот только, как оказалось, он не стыдился быть со мной, но наш ребенок порочит его имя. Я родом из Дюбен, хотя давно там не появлялся. Все говорят, что Вы честивый человек, что же, у меня нет причин строить Вам козни, так что весь разговор я оставлю в тайне. Я пришел, чтобы купить у вас индульгенцию. Нет, не отворачивайтесь! Я наслышан о том, как Вы в этом деле непреклонны, но я предлагаю особую плату. Возьмите его. И он, к ужасу аббата, протяну ему крохотного младенца. — Вы предлагаете мне своего ребенка?! Прочь! И слышать не хочу! Да как Вы только могли?.. — Как я мог?! Да очень просто! Вы думаете, я с ним ради всех этих блестящих побрякушек? Или, может быть, ради платьев, дорогих подарков? Да я бы любил его, будь он хоть трижды нищим, трижды проклятым! Он особенный человек, я таких еще не встречал. Никто не говорит, как он, никто не скачет верхом, как он, никто так не владеет мечом! Это достойнейший альфа, лучший из ныне живущих. Как я люблю его! И как он холоден ко мне... Вы верно уже догадались, что он оставил меня, как только узнал о ребенке. Он любит того, другого, уж не знаю за что. Их омеги совсем другие, такие ласковые и покладистые, что я был для него просто невиданной игрушкой, диковинкой... Ха! А ведь я отдаю Вам родного ребенка, только бы вернуться к нему! Игрушка... Омега обессиленно упал в ноги к аббату. Стивен осторожно положил на стол сверток с младенцем. Пока он держал на руках этого ребенка, боль в изувеченной ноге прошла, и ему вдруг показалось, что он держит своего собственного сына. Малыш уже не плакал, он заснул, несмотря на то, что его папа говорил с надрывом. Да, он соврал, когда сказал, что не одинок. Стивен бы отдал все, чтобы вернуть хоть на миг его прежнюю жизнь с мужем и детьми, и вот он, шанс. Перед ним одинокий омега, несчастный и покинутый всеми. Да, характер у него явно непростой, но и с этим можно ужиться. К тому же есть славный и, кажется, здоровенький малыш. Родному отцу он не нужен, а вот Стивен бы его полюбил. Он дал бы ему имя, научил всему, что знает сам, воспитал, вывел в люди. Вот его счастье, лежит в свертке белых простыней и даже не знает о том, насколько уже любим. Нет, он всегда будет помнить свою прежнюю семью, никогда и никого не полюбит больше, чем их, но пока есть шанс, пока есть возможность подарить свою заботу кому-то, он не упустит его, ни за что на свете, слишком долго он был одинок, слишком долго жил сам для себя. — Я думаю, что Вы пришли ко мне не за прощением своей блудной жизни, а за прощением Вашей любви. Вы думаете, что я способен излечить Вас, заставить разлюбить и тем самым спасти? Мне жаль, но здесь я бессилен. Я готов принять Вашего ребенка, но у меня есть предложение и к Вам. Оставайтесь со мною. Нет, я никогда не полюблю Вас и никогда не назову Вас своим мужем, но я могу пообещать Вам тепло и заботу, свое участие и доброе слово. Соглашайтесь. Он ведь забудет Вас, Вы и сами это знаете. Здесь же Вы обретете семью. Но омега лишь горько вздохнул и накинул на плечи свой плащ. — Нет, я не могу бросить его, как бы ни хотел. Это мое наказанье, я буду вечно блаженен и вечно несчастлив. Прощайте же! Любите его настолько, насколько сможете себе это позволить. Скажите ему, что его родители мертвы. Я хотел назвать его Невиллом. Это красивое имя, оно бы научило его главной моей мудрости, тому единственному, чему я научился за всю жизнь и чему эту жизнь посвятил: верности и жертвенности. Отдать всего себя, без остатка, человеку, которого любишь! А, впрочем, решайте сами.... И он исчез в темноте, но Стивен лишь тихо улыбнулся и посмотрел на малютку, который все так же кротко спал.***
— А почему же он улыбнулся? Они лежали вместе под одним плащом, и Генрих чувствовал жар от дыхания Невилла у себя на груди. Он разрешил омеге обнять его, и Невилл легонько прижался, как тогда, в доме Нормана. Они снова были слишком близко, оба это понимали. Конечно их бы осуждали за любой взгляд в сторону друг друга, но пока что Генрих мог оправдывать свою заботу данным омеге обещанием, а вот как объяснить другим эту ночь? Этан бы тут же вызвал его к себе, если бы ему доложили, что глупенький добренький Генрих пощадил беременного мужа своего врага. Какая "слабохарактерность"! И почему никто больше не видит в этом омеге прекрасное любящее существо, доброе и открытое с каждым, кто будет хоть немного приветлив с ним? Ведь он прекрасен и нежен, а его милый и чистый запах цветущего вереска должен вызывать лишь улыбки. Родись он в Детмольде, у Генриха бы было соперников хоть отбавляй, а здесь все его ненавидят. — Потому что он знал, что омега обязательно вернется... Его звали Ирвин, это мой папа. Это его я должен проклинать и благодарить всю жизнь. — А благодарить-то за что? — Если бы он не продал меня Плантегу, я никогда бы не встретил тебя. И он аккуратно поднялся с земли, чтобы лечь подальше от Генриха. Нельзя было, чтобы их заметили вместе. Пока еще рано, пока слишком опасно, ведь он где-то рядом, всегда за спиной, но на шаг впереди. Этой ночью Невилл не спал, он все думал о Ричарде и о том, зачем ему понадобилась вся эта игра. Омега никогда не был силен в политике, поэтому муж просто сказал ему, что он должен будет сделать. Вот только Ричард не просчитал того, что не только сам Генрих полюбит Невилла, но и он сам ответит взаимностью. Невилл лишь горько вздохнул и посмотрел на Генриха, который если о чем-то и догадывался, то гнал все мысли прочь. С этим Ричард не прогадал, слишком сам хорошо знал, каково это любить человека, подосланного к тебе со злым умыслом. "А плащ-то с собой забрал! И ведь знает, что не отберу!" — Генрих досадливо поджал ноги, продрогнув от ночного холода, и недолго думая подвинулся ближе к Уилфреду.