И каждый вечер друг единственный В моем стакане отражен И влагой терпкой и таинственной Как я, смирен и оглушен. А рядом у соседних столиков Лакеи сонные торчат, И пьяницы с глазами кроликов «In vino veritas! *» кричат. И каждый вечер, в час назначенный (Иль это только снится мне?), Девичий стан, шелками схваченный, В туманном движется окне. Незнакомка А. Блок
***
Серый Дом огромен. Он, уменьшенный древней магией безногий великан, достигающий ныне роста в три человеческих этажа, поглощает все инородные звуки и нежное пение птиц, ловит невидимыми ладонями ветер, впитывает в себя дождевую воду и талый снег, чтобы потом омыть свои стены горячими детскими слезами. Дом — это чудовище, равных которому нет. Когда-то на меня, запуганного и несмышлёного, давили его стены. Это ощущение так и осталось первым воспоминанием, пусть и не самым приятным. Может, с этого всё и не заладилось? Я был новичком. Любой житель Дома знает незавидную учесть, лёгшую на плечи того, кто впервые переступил порог этого места. Я избегал шумных ровесников, поющих странные, но красивые песни, играющих в жестокие игры и сохранявших неведомые мне традиции. Меня смешит то, что в последствии Череп упоминал, что я на удивление быстро прижился — но я, конечно, хорошо помня прошлые дни, был с ним в корне не согласен. Ещё я страшно завидовал. Меня почти не задирали, потому что я пришёл именно тогда, когда младшим уже по большей части наскучила игра в гонение новеньких. Но так или иначе я долгое время сосуществовал обособленно от остальных. Частично — по своей воле, частично — по воле других. И со временем я начал замечать ту магию, те чудеса, которые происходили с жителями Дома. Не со мной. Они знали тайны этого места, и Дом любил — и принимал — их. Но я боялся Дома не потому, что это место казалось мне странным или непонятным. Это пугающее место меня затягивало, как в трясину. Меня не избивали. Первые месяцы я и так пропадал в Могильнике и в том, чтобы колотить и без того дохлого колясника много чести не было. Я всё равно не мог толком дать сдачи. Но мне это и не нужно. Моё главное оружие до сих пор всё также остро и не нуждается в замене. С годами оно только улучшилось за счёт прожитых на Изнанке, и увиденных на зыбкой поверхности мифичного моря, лет. Но защитнички всё равно находились. Пара мальчишек, вроде вечно недовольного всем Сказочника, то есть обделённые судьбинушкой своей и пребывающие в вечно дурном настроении, готовые потрепать за любой чих, стук, скрип и уж тем более неосторожно сказанное слово, или, как в моём случае, полное внешнее игнорирование. В Наружности таких детей называют просто: хулиганами. Но так можно было бы назвать практически любого из нас, мы по этому поводу не особо переживаем. Когда меня задирали (вполне обычная практика для детей нашего возраста; удачно отбиваясь, я даже несколько раз умудрился получить от этого процесса удовольствие), это, конечно, не ускользало от внимания других ребят. Так я познакомился с Бешеным. Бешеный — это быстроглазый курносый мальчишка, который под слоями одежды всегда держал припасённую дюжину наточенных клинков, лезвий и ножей, из-за чего сам нередко и страдал. У него, насколько я знаю, до сих на боках и щиколотках хранятся белые шрамы разной формы и размера. Зачем мальчишке прятать под одеждой арсенал оружия? Почему он старался никогда не ходить один? Я не знаю. Точнее, я догадываюсь, зачем, но почему? С чего это началось? Итак, мы снова забегаем вперёд. Не туда. Я не хочу снова думать о расколе в Доме. Нет-нет-нет, спасибо, эта тема у меня в печёнках уже сидит. Я хочу вспомнить столь милую моему сердцу первую встречу лицом к лицу с Бешеным. Наверно, у каждого есть знакомый, который вроде славный малый, но тебе не хочется с ним по какой-то причине общаться, и ты не знаешь, как от него потактичнее отделаться. У меня такой проблемы не было. Он выскочил на меня из-за угла. — Ой! Звонкое мальчишеское «ой» и звук торможения коляски (то есть характерные визг и поскрипывание; у меня был очень старый и очень шумный агрегат) разнеслись на весь полупустой коридор. То утро началось с того, что я едва не наехал кому-то на ноги. Стандартная ситуация. В то время я всё ещё прогуливался по Дому один и моя тогдашняя неловкость могла сыграть злую шутку. — Прости. Это я выскочил. — почему-то извинилась потенциальная жертва моих колёс, отряхивая низ штанов. Я обвёл смутно знакомую фигуру взглядом. Здоровый для малолетки рост, резкие черты лица, чёрная мешковатая одежда с кучей карманов, торчащий ёжик коротко стриженных волос и жилистые загорелые руки в жёлтых синяках и царапинах. Бешеный. Многие его откровенно побаивались. Он получил свою кличку когда подрался с двумя мальчишками из другой стаи. Его подкараулили во дворе. Один из них с собой прихватил нож. Сделать выводы о последствиях несложно. Я не знаю, из-за чего это произошло. Но в любом случае Бешеный просто защищался. А двое на одного — это, ребятки, вам не шутки. Он дрался действительно как бешеный. Отчаянно. Изо всех сил. Мне нетрудно представить, как он, в мгновение одичавший и обезумевший от страха и адреналина, с красной пеленой на глазах, кидается на ту кучку ребят, которые пришли за ним. Может, они хотели просто напугать Бешеного. Или не собирались доставать нож. Бешеный говорил, что в какой-то момент увидел его во внутреннем кармане жилетки одного из тех мальчишек, и тут же выхватил лезвие, боясь, что они сделают это первыми. Позже, хорошенько обдумав ситуацию, он склонился к тому, что нож никто использовать не собирался. Бешеный знал, кто их послал. Это их своеобразная игра — я давно заметил — движение одного, ответный выпад и защита другого, обоюдное наблюдение, снова движение одного и защита другого, и так из раза в раз… И в планы этих двоих явно не входило чужое кровопролитие, нет, их детские умишки на тот момент ещё не были наполнены той необузданной жестокостью, которая сейчас заставляет их делать то, что они проворачивают. Но в любом случае Бешеного тогда просто припёрли к стенке и давили числом, бежать было некуда. Только вперёд. В конечном итоге всех троих с ушибами и переломами отправили в Могильник. Памятный ножик-бабочку, которым Череп умудрился отрезать палец одному из обидчиков, конфисковали. Дело вообще чудом замяли, директор не хотел шума и чрезмерного внимания полицейских, поэтому Бешеный отделался малыми хлопотами. Я бы не поверил в эту историю, если бы сам Бешеный и один из воспитателей мне позже не рассказали. Однако все слухи на счёт Бешеного врали. Молва вообще страшная штука. Своими уродливыми аморфными руками она, подкормленная убогой фантазией рассказчиков, способна возводить случайных людей на пьедестал и оттуда же их свергать, невольно разрушая чужие жизни и судьбы. Бешеный поднял голову от своих запачканных штанов. — Это ты тот Седой, да? Я видел твою карточку в Могильнике… Час от часу не легче. Что он там увидел? И какого чёрта он вообще туда полез?! — Да. Седой — это я. — сухо отвечаю. Он замолчал. От накатившего раздражения я был готов резко податься вперёд и наехать ему на ноги во второй раз, но Бешеный вдруг негромко заговорил: — Если тебя донимают… — он помялся; я удивился тому, как этот долговязый детина то ли из скромности, то ли из глупости не может подобрать нужных слов, — я могу помочь. Если тебе это нужно. И поднял на меня взгляд своих честных серых глаз. Умение изъясняться словами явно не было его сильной стороной. Он привык махать кулаками, и только. Зачем мне принимать помощь от такого человека? Зачем мне вообще принимать помощь? Да-да, я был неотёсанным грубияном и крайне неприятным ребёнком, каюсь. Но я вырос. Теперь я просто крайне неприятный неотёсанный взрослый. Невелика разница. Осторожный тон и полные сочувствия взгляды бедного Бешеного тогда только вывели меня из себя. Страшно представить, из-за чего он вообще обратил на меня внимание. Пожалел? Ну да, я носитель чрезвычайно гадких болезней, но жители Дома страдают и от более серьёзных недугов, некоторые даже не доживают до выпуска. Что-то ещё? Я, конечно, дурак, но не настолько… А, впрочем, кто его знает. Бешеный в отличии от меня никогда дураком не был. Тогда я ещё не знал его, поэтому мог быть и грубым, и нетерпеливым. Но это же не повод кидаться на всяких добродушных и простосердечных, правда? Я прикрыл глаза. Попытался вспомнить хорошенькое личико Цапли, моей доброй приятельницы, которая всегда действовала на меня как анестетик, и своей любимой медсестры из Могильника. Да, даже в таком злополучном месте рано или поздно появляются любимчики. Но это не помогло. Я почувствовал, как спёртый в моих лёгких воздух становится легче и начинает с шумом проходить через нос; как сердцебиение медленно успокаивается, угасает до привычных девяносто в минуту. Но как только я открыл глаза, сочувствие, которое лилось водопадом из взгляда Бешеного, с новой силой нахлынуло на меня и я захлебнулся под его потоком, и кинулся на не ожидавшего такой подлости с моей стороны Бешеного. Мы подрались. Точнее, дрался он, а я быстро сдулся и обмяк в своей коляске, вяло давая сдачи. Ноги тогда у меня ещё были, но шевелить ими я не мог. В более старшем возрасте даже пришлось провести ампутацию, но это случилось по моей дурости, так что винить нужно только себя. Приятель Бешеного, по традиции ошивающийся рядом, лезть в драку, на защиту своего предводителя, не спешил. Я почему-то долгое время списывал это на на слепую уверенность в силы Бешеного. Хотя, может быть, он просто не хотел пачкать руки? Но даже сейчас, по прошествии стольких лет, я не могу вспомнить, кто же сопровождал Бешеного в тот день. Это был начитанный верзила Носорог? Или Голем, известный кутила и весельчак? Или, может, диковатый Лесник? Я всё никак не могу вспомнить. Но я преисполнен признательностью тому безымянному мальчику, потому что именно благодаря его невмешательству, маленький седовласый колясник поладил с будущей легендой Дома. Мне всегда было лестно считать, что именно я приложил руку к становлению этой самой легенды, но отрицать то, что влияние, которое я оказывал на Бешеного, исходило в одностороннем порядке, было бы по-крайней мере несправедливо и слишком самонадеянно. Вполне возможно, что я стал одним из вожаков благодаря ему (иначе ни за что бы на эту мороку не подписался). Но не в этом суть. У меня водилось несколько хороших приятелей среди колясников и парочки ходячих; но наша связь на фоне дружбы с Бешеным постепенно меркла и бледнела, пока я однажды не понял, что Бешеный, кажется, задержался в моей жизни намного дольше, чем я планировал и пока я не понял, что он и есть мой единственный друг. Такие важные вещи такими самодовольными типами как я воспринимаются очень болезненно, но я справился. Кто бы сомневался. Тогда ещё не Череп, тогда просто мальчуган с многозначительной кличкой Бешеный, благодаря которому я и Дом начали медленно врастать друг в друга, абсолютно случайно (и навсегда) вошёл в мою жизнь. Я больше никогда не встречал таких людей, как он. Но однажды мне пришлось задать себе вопрос «Какого цвета кожа мертвеца?» и всё пошло под откос. И ещё один вопрос, который закономерно назрел у меня, пока я копался в глубинах своей пьяной от вина памяти: догадался ли мой юный подопечный о том, почему я не делаю амулеты для малолеток?***
Я попал в Дом незадолго до выпуска старших. Я ведь уже говорил об этом, правда? В этом событии нет ничего страшного. Это была не наша война и не наши потери. Но есть одна вещь, которая всё-таки стоит упоминания. Именно благодаря ей я начал видеть своего печального одноглазого двойника в зеркале и всяких нервных рыжих дылд во сне. Когда нас выпустили из спален (в ночь выпуска нас, естественно, заперли), я первым делом пошёл в нашу с Бешеным комнатку. Она находилась на верхнем этаже, в конце коридора, под чердаком, куда я по некоторым причинам забраться, естественно, не мог. Бывшим подсобным помещением пользовались и старшие, но куда реже и в другие часы, так что нам с Бешеным в этом крупно повезло. Места здесь всегда было не так много, но для игр в шашки-шахматы хватало. Садится на вечно оплёванный и закиданный сигаретными окурками бетонный пол мы не любили, поэтому коротали время на подоконнике небольшого окна, куда часто слетались воробьи; они вили свои гнёзда неподалёку, на чердаке. Для них мы всегда таскали заранее припасённый корм: мелкие семечки, различные зёрна, которые в удачливые дни удавалось стащить с кухни, хлебные крошки да пузырёк с водой. У нас под это дело даже стояло малюсенькое блюдце. Старшие часто пользовались им как пепельницей и мы с Бешеным тратили добрую половину запасов воды, чтобы его отмыть. Вдоволь понервничав, в то утро я сразу отправился в подсобку. Если бы Бешеного не оказалось на месте, я б ничуть не огорчился, напротив: пустое от чужого присутствия помещение в моих глазах выглядело куда привлекательнее, чем полная спальня гомонящих от возбуждения и азарта мальчишек. После той ночи никто не мог уснуть. Ехал я в почти полной темноте. Хоть на дворе уже и стояло лето, утро было совсем ранним, поэтому и без того затемнённые окна свет сумерек вовсе не пропускали. На другие источники освещения полагаться не приходилось, потому что я — забывчивый осёл, страдающий от приступов рассеянного склероза, который, благословясь, оставил свой фонарик в спальне. Как сейчас помню: на моих коленях лежал пакетик с кормом, а в коридоре остро пахло сигаретами и дешёвым воском, когда я с размаху наткнулся на что-то холодное и твёрдое. Лицом. Сначала я подумал, что это розыгрыш такой. Детская фантазия, знаете ли, богата на такого рода выдумки. Учителя и воспитатели не один раз страдали от неожиданного отключения света, перманентного приступа астмы массового характера у учеников (да-да, у местных здоровяков тоже), потери ключей, или, как однажды случилось с преподавательницей иностранного языка у младших, от известия о внезапной кончине, скажем, директора и столь же внезапном воскрешении в его же кабинете и последующих обмороков. У меня было довольно разнообразное детство. Или это мог быть прощальный подарочек от старших. Брр. Как прозвучало. Я осторожно ощупал предмет. Продолговатый и достаточно твёрдый, он по тактильным ощущениям показался мне похожим на грубую ткань, но мои глаза ещё не привыкли к темноте, и я был не уверен. — Эй, тут кто-нибудь есть? Тишина. Слышно только моё неровное дыхание и завывание ветра за окном. Внутри всё сжалось от напряжения, а в животе тоненько тянуло вниз. Какая-то часть меня начала паниковать. Я проехал ещё несколько метров и, испуганный догадкой, распахнул дверь в подсобку и снова развернулся к своей находке. Когда я наконец всё разглядел, меня чуть не вывернуло прямо там. Перед моим носом, задетые дверью, раскачивались ноги висельника. Тусклый свет от маленького окна освещал беспокойное синие лицо и большую рану-рот. Закреплённая на деревянной балке удавка сдавливала тонкую, ещё совсем ребяческую шею неизвестного мне старшеклассника. Я до сих пор вспоминаю его лицо. О чём он думал в свою последнею секунду? Что чувствовал в этот момент? И зачем он это сделал? Неужели некому было его спасти?! В ту ночь Дом забрал себе шестерых. Четырёх парней и двоих девчонок. Им всем только-только исполнилось восемнадцать. Дом забрал их навсегда, от родителей, от друзей, от семьи, от всего! Но нет, это жадное чудовище не насытилось, нет, он принял ещё одну кровавую жатву! Этот паренёк стал седьмым. Он сам нырнул в постылые объятия Дома, и я не могу его судить, но… … двенадцатилетнему мальцу, навсегда прикованному к коляске, это видеть было не обязательно. Внизу, в стороне валялся детский стульчик, который я удачно в темноте не разглядел и проехал. Меня бил озноб. Что, Господи, здесь случилось? Я трогал труп? Я трогал труп?! Какого чёрта здесь происходит?! И где Бешеный?! И… Какого цвета кожа мертвеца? Забавно, но этот глупый неуместный вопрос пришёл к той части сознания, которая всегда оставалась холодной и относительно разумной. Какого цвета кожа мертвеца? Безусловно, неприятного серого оттенка, покрытая розовыми трупными пятнами, с тошнотворным запахом блювотины и скорого разложения. Я позвал помощь через окно. События начали развиваться очень быстро, и мне тяжело вспомнить, чтоже было дальше. Скоропостижное расследование? Увольнение администрации? Или стариков всё же уволили сразу? Потом случился уход по собственному желанию большей части персонала, и, когда всё немного устаканилось, спальни наших бывших старших постепенно начали наполнять детские голоса. Теперь старшими считались мы. Что касается участи нашего с Бешеным уголка, то вскоре после страшной находки подсобку опечатали и мало кто с тех пор смел переступать её порог. Юноша был признан самоубийцей.***
Ещё были другие воспоминания. Кровавые, страшные, безумные, наполненные холодом ночных улиц и вонью сточных вод, где я прятался, словно крыса — они навещали меня как самого дорогого гостя. Но эти воспоминания пришли из совсем-совсем другой жизни — ещё до моего падения в Бездну — я предпочитаю её не вспоминать. Ещё я помню свой дом. Большое поместье, где меня жила одна добросердечная дворянская семья. Сад, переполненный благоухающими цветами. Двух детей, веснушчатого стыдливого мальчишку в очках и рыженькую девочку, которая (слава Будде, так и не стала родственницей одного высокого и трепливого) называла меня своим братом. Я помню. Я помню. Кузнечик сидит на матрасе напротив и, шмыгая простуженным носом, отчитывается о выполненном задании. Мы не виделись неделю, и я соскучился по тревожному изумрудному блеску его глаз. Пожалуйста, пусть он будет таким всегда. -… и я увидел. И услышал. Всё. Ты был прав, ты всегда был прав! Это так… так… — он мечтательно вздохнул, не зная, что сказать, — Сначало было страшно непривычно и ещё я очень боялся показаться… ну, странным. Знаешь, даже хорошо, что ты запретил говорить, иначе бы я всякого наговорил ребятам. Но потом мне стало всё равно, потому что я начал видеть, и какая разница, если… — он вдруг прервался, — ты меня совсем не слушаешь. Что случилось, Седой? Почему ты так задумчив? Ничего не случилось, мой зеленоглазый друг. Просто я вспомнил слишком многое — и слишком многое забыл. Я плохая пародия, фальшивая легенда Дома, трус и обманщик, старый дурак, который привык прятаться в тени одного жадного чудовища. Что с меня взять? Чему я смогу тебя научить, мой юный друг? Хотя, возможно, не такой уж и юный. Я покачал головой. — Я слушаю, просто задумался над твоими словами. — обняв свои плечи, я качнулся вперёд и дыхнул в его лицом струйкой дыма. — Хорошо. Когда о чём-то много и долго говоришь, ценность твоих слов уменьшается, поэтому помалкивай об этом. Сохрани всё внутри. Кузнечик завороженно кивнул. Так проходили наши совместные дни. Я учил концентрироваться на каком-то задании и как бы это сложно ни было, выполнять его. Такое времяпрепровождение положительно отражалось на нём, да и мне самому было приятно коротать воскресные вечера за беседой. Я не без удовольствия и некоторой гордости следил за тем, как Кузнечик, Господи, почему ты не одарил Ведьму нормальной фантазией, становился наблюдательней и внимательней. Хоть объявление вешай: «Эй, алло, приём, внимание, тут новая легенда подрастает, только из-под конвоя Седого!». Вполне возможно, что легенда последняя, потому что, поговаривают, будто после нас набирать людей не будут. Дом готовится к сноске. Я ещё не знаю, как мне относится к этой новости. Она кажется мне бредом слабоумных, но мало ли что может случиться. По мою душу приходил Лось. Говорил, что Кузнечик после знакомства со мной стал вести себя странно. Небось, от Слепого всё вынюхал, старый прохвост. Но я всё равно попытался объяснить ему. В конце концов Лось человек свойский, не выдаст. Он, вроде бы, понял. Лазоревая душа. С моей стаей так просто не получилось. Мне говорили что, мол, не стоит вожаку так много якшаться с малолеткой. Ладно Лось и Слепой, они-то действительно переживают, а моим какое дело? Я списал это на недостаток внимания. Моя птенчики издохнут же без меня. Я на радостях от осознания собственной ценности велел произвести профилактическую уборку в спальне. Моя просьба была встречена с надлежащим фанатизмом и с особым трепетом выполнена. Правда, мне пришлось подсуетится, чтобы в короткие сроки добыть в нужных количествах швабры, тряпки, тазы и прочую утварь, но не суть, оно того стоило. Меня и Малыша оттащили на кровати. Оттуда, руководя процессом и попеременно вздыхая «Фух. Тяжала доля вожака.», я стал свидетел того, как на свет были извлечены разного рода и степени***
Однажды, выезжая из столовой к компании Пугала и Кнута, я наткнулся на мелкого, кудрявого и чумазого, словно бес, колясника. Тот пронзительно посмотрел своими чёрными, как январская ночь, глазами на меня, а затем выдал: — Красноглазый. У-у-у, бедняга. Несладко тебе пришлось, да? Пугало и Кнут, конечно, не поняли, о чём он говорит. Его тут же прогнали, я не успел и пикнуть. Пацан, ни на миг не растерявшись, юркнул между моими неповоротливыми, по сравнению с ним, состайниками и был таков. Я не знал его и велел выяснить, кто он такой. Случайные люди всегда почему-то приносят больше изменений в мою жизнь, чем те, которых я выбирал в свои спутники с особой тщательностью.***
Небо было безоблачно синим. Закатное солнце освещало зелёную долину, уходящую далеко за горизонт, и высокую траву, по которой я пробирался, пока не вышел на вытоптанную дорожку. Тёплый ветер шевелил волосы на макушке, и в воздухе, наполненным цветочным запахом и духом жаркого вечера, мне чудилась знакомая морская соль. Я улыбнулся. Было бы славно сейчас встретить того, рыжего. У меня к нему скопилось много вопросов. Я нащупал в кармане спичечный коробок. Внутри помимо спичек лежит свёрнутая копия одной старинной чёрно-белой фотографии. На этой фотографии, в левом верхнем углу, красуется загадочная лукавая мордашка одного хорошо знакомого мне прохиндея. Очень хорошо знакомого. Очень прохиндея. Череп ещё смеялся: мол, узнаю, наш клиент. Ноги привели меня к деревянной беседке с облупившейся бежевой краской и покатой крышей. Там явно кто-то был, и подозрительный до паранои я осторожно заглянул внутрь: но это сидел и привычно дымил сигаретами Череп. Уронив голову на грудь, он пялил свой умудрённый жизнью взгляд куда-то вдаль и даже не шелохнулся, когда я постучал костяшками об косяк. Он слишком многое о себе возомнил. Тщеславный болван. В воздухе плавал запах сладкой мяты и озона. Я поднял голову. Издалека на розовом небосводе медленно надвигались низкие грязно-серые тучи с редкими проблесками адамантовых молний. К нам приближалась целая армада крысиных кораблей, обшитых тяжёлым свинцом и редкими алмазами, со шквалом громогласных орудий и тоннами ледяной воды. Где-то вдалеке грохотало. Оттянув ворот липкой от пота рубашки, я рухнул рядом с вожаком. Кивнув мне вместо приветствия, он продолжил туповато смотреть на линию горизонта. Он в последние месяцы часто такой. Задумчивый. — Почему мятные? Ты ж такие не любишь. — А других нет. Схватил, какие были. Интересно, в каком таком месте пропадал Череп, если там есть только мятные сигареты? Опять на женской половине?.. — Тебе нужно быть аккуратнее. Рано или поздно вас поймают. Череп лениво дёрнул ногой. Сказал с раздражением: — Не учи меня. Я знаю. Лучше тебя знаю. Но… — Колется, но всё равно хочется? Да? Он кинул на меня злой хмурый взгляд. Иных от такого в дрожь бросает. Но не меня. Хоть засмотрись, Череп, мне всё равно. Он не ответил. Неосторожные слова, так опрометчиво мною брошенные, повисли в тяжёлом воздухе и давили на черепную коробку. Мы уже ссорились по этому поводу. Не хочу повторять прежних ошибок. — Нет, я, конечно, уважаю ваши отношения и всё такое, она молодец, классная девчонка, но… Я боюсь за вас, дружище. Не известно, чем это всё может кончится. Я вздохнул. Достал из кармана леденец (трижды ха-ха), бросил клубничный Черепу и положил один лимонный себе в рот. Бешеный коротко хохотнул. Контакт есть. — Что это такое, мой бледнолицый друг? Ты решил бросить курить? Пристрастился к сладостями? — Нет. Просто захотелось. Чем старше я становлюсь, тем больше начинаю походить на него, белобрысого клоуна со старой фотографии, одновременно сильного и такого слабого, немощного воина, морального урода, который так и не смог простить себя и который… — Таблетки кончились. — вдруг вспоминаю я, — Малыш плачет. Ему нужны другие. Череп кивает. — Добудем. Он опять о чём-то задумался и пытается ненароком выдуть сизые кольца дыма: небось, у своей мерзкой гусеницы таким трюкам научился, ей-богу. Где-то рядом с нами бьёт белая молния. Лицо Бешеного озаряется короткой жутковатой вспышкой: и без того острые черты становятся ещё тоньше и резче. Мне представляется, что я сижу с древним берсерком, у которого сохранился на удивление бодрый юношеский голос и хоть какие-то гипотетические останки разума. Он докуривает сигарету и тушит её в пустой кофейной кружке, а затем закидывает в рот клубничную конфетку. — Почему именно сладости? Ты ж их не любишь. — передразнивает он. Я передёрнул плечами. — Не любил, а теперь люблю. Люди вообще-то умеют менянься со временем, Череп. Он качает головой: — Но не так быстро. Ты теперь как будто другой человек. Леденец застревает сладким комом у моего горла. Я силюсь его проглотить, но он только ещё больше вязнет приторным ядом на корне языка. — Ну, может, я и преувеличиваю, но раньше ты был… не таким. Откровенно говоря, в детстве ты… -…и вовсе был никаким. — Самокритика никогда тебе не удавалась. Когда нужно — от тебя и твоей гнилой душонки ничего не добьёшься, а в самый неподходящий момент тебя начинают одолевать муки совести… — Да-да, вот такой я вредный и нудный, очень приятно познакомиться. Прошу любить, кормить и вовремя расчёсывать. Он тонко улыбается. — Ох, Седой… Трепло несчастное… Но я звал тебя не за этим. Я нахожу под столом бутылку лимонада и с шипением открываю её. Честно признаться, не уверен, что смог бы также легко сделать это там. Каждое движение в том мире даётся мне с трудом. Залпом выпиваю полбутылки. — И зачем же, скажи на милость? Посоветоваться хочешь? Или попросить о чём-то? Он кладёт ладони на стол. В этом мире у него все руки до шеи покрыты живыми картинками. Пока он собирается с мыслями, я слежу за дымящей зелёной гусеницей на плече, на мой вкус жуткой и слишком противной; разбитыми часами с красивым витиеватым циферблатом, чей ход неизменно меняет направление каждые двенадцать минут; распускавшимся и тут же увядающим алым с чёрной сердцевиной маком; ласкаю взглядом ловкую чёрную кошечку, которая перепрыгивает с загорелого предплечья на острый локоть, кокетливо помахивая чёрным же хвостом и извивающегося змея, обвивающего левую руку. Третьего глаза, спрятанного на затылке, прямо под чёрной линией волос, мне, к сожалению, не видно, хотя Череп и любит выслушать моё веское «фи», когда демонстрирует возможности своего.эм, зрения. Наконец перевожу взгляд на Черепа. Он непривычно мнётся, а затем ляпает такую ерунду, что я жалею, что вообще сюда пришёл, и которую я надеялся никогда от него не услышать. — Я хочу, чтобы ты уехал из Дома. Я от неожиданности аж конфетку проглотил. Несколько долгих секунд смотрю на Черепа, безмолвно недоумевая и ожидая пояснений (ну, а вдруг я чокнулся на старости лет и моему больному, извращённому до последней извилины мозгу это послышалось? Или он так по-скотски пошутил? Мало ли что?). Я хотел бы рассмеяться ему в лицо, но из горла доноситься лишь сухое сипение. Жаль. — С чего бы это, Бешеный? Чем я тебе не угодил? Он молчит. Ждёт, пока я проглочу все свои ядовитые комментарии и замечания. По крыше барабанит дождь. — И что? — наконец прихожу в себя я, — Ты думаешь, я сразу стартану вон? — Нет. — этот мерзавец спокойно качает головой, — Но ты подумаешь над этим. И прекрати смотреть на меня как на врага народа, я чувствую себя неловко. Я скептически приподнимаю брови. Он несколько смущённо улыбается, совсем как раньше. Перед моими глазами встаёт образ юного Бешеного, наивного и честного от макушки до кончиков ногтей. Я наконец разряжаюсь издевательским лающим смехом. Господи, что же с ним сталось.***
Я сидел над шахматами, подперев подбородок костяшками пальцев, и думал. Череп сказал, что я буду бесполезен. Я давно боялся этого. Моя стая в любом случае сможет принять бой, если возникнет необходимость, ну, а я… … что я могу? Он сел на пол. Заметив, как Кузнечик пялится на пустующую коробку амулетов, я запустил в неё пальцы, рассеянно провёл по пыльному дну. — Больше ничего не осталось. Я всё раздал. На самом деле, толку от таких амулетов мало. За исключением, конечно, тех, которые я подарил Ведьме и ещё паре человек. Им от чистого сердца, так сказать. В страусовой манере вытянув длинную шею, Кузнечик рассматривал дно коробки. — Всё-всё? — уточнил он. — Да, — я захлопнул крышку и отодвинул коробку в сторону. — И больше не будет амулетов? Да, их больше не будет, мой зелёноглазый друг. Он, наверно, ждал объяснений. Оправданий. Хоть каких-то. Но мне нечем было утолить его голод. Прядь золотистых волос лезла ему в глаза. — Я уезжаю. Домой. Последнее, сказанное не мной, слово увязло на языке. Домой. Где мой дом? Там, среди старых фотоальбомов и пыльных архивных фолиантов? Нет, увольте, я не стану упиваться воспоминаниями. У меня ещё целая жизнь впереди. Мой дом — это родители, наверно, неплохие по натуре своей люди, но слишком слабые и совершенно чужие? Друг Слепого в смятении возит ботинком по полу. — Почему? О, на это есть множество причин. Потому что я устал. Устал в одиночку биться о стену того, что трепетно называют «враждой двух сильнейших». Они же лучшие враги, чтоб его. Совет им да любовь. Пусть бы и дальше развлекались в компании друг друга. Я устал видеть войны. Я был воином, как Череп, как Кнут, как Мавр, и что? Что это мне дало? Да, в этой жизни я родился слабым телом, поэтому должен наблюдать за тем, как двое юнцов пубертатного периода потащат на дно всех, кого могут? Нет, спасибо. Я не мазохист. Наверное, я просто трус. Я переставил на доске одну фигуру и сбил другую. — Мне девятнадцать. Давно пора. Кузнечик вздрогнул. — Другие уедут летом. Почему ты не подождёшь их? Я молчу. Что мне нужно сказать, чтобы ты понял? — Здесь плохо пахнет. — наконец максимально честно отвечаю я, — Чем дальше, тем хуже. Ты понимаешь о чём я говорю, — у тебя есть нюх. Сейчас плохо, но в самом конце будет хуже. Я знаю, я уже видел такое. Я помню прошлый выпуск, тот, что был до нашего. Поэтому хочу уйти раньше. — Ты убегаешь? От своих? Он бьёт меня по лицу своими вопросами, бесконечно для меня жестокими в своей честности и прямоте. — Убегаю, — нахожусь с ответом я, — со всех ног. Которых нет. — Боишься? — удивляется он. Я с невозмутимым видом поскрёб подбородок перевёрнутой королевой. — Да. Боюсь. Когда-нибудь — ещё не скоро — ты поймёшь. И тоже испугаешься. Выпускной год — плохое время. Шаг в пустоту, не каждый на это способен. Я точно не способен — грустно улыбается мне из зеркала одноглазый клоун. — Это год страха, сумасшедших и самоубийц, психов и истериков, всё той мерзости, что лезет из тех, кто боится. Хуже нет ничего. — я ненадолго замолчал, чувствуя, как в горле пересохло. — Лучше уйти раньше. Как это сделаю я. Если есть такая возможность. Только сейчас я осознал, как на самом деле боюсь. Боюсь до чёртиков, потому что я сумасшедший и самоубийца, псих и истерик. Я тот, из кого лезет вся эта дрянь. — Ты поступаешь смело? Я приподнимаю в немом изумлении бесцветные брови. — Не знаю. — вру я, — Скорее, наоборот. Я забираю только этих двух обжор, — киваю в сторону Мии и Гектора, — вместе с их комнатой. Они ничего не заметят. Даже не поймут, что переместились в Наружность. Хотел бы я быть на их месте. Я знаю, он хочет задать вопросы. О себе, обо мне и Черепе, наверно. — Я про тебя не забыл, — предупреждаю, — Я думаю о тебе так часто, что это даже странно. Как ты думаешь, отчего так? — Из-за амулета? — невинно вопрошает он. — При чём здесь амулет? Он тебе не нужен. И все эти задания тоже. Ты открыт. В тебя всё влетает само. — Он мне нужен, — он упрямо покачнулся на корточках, — очень нужен. С тех пор, как он у меня, всё хорошо. — Я рад, — искренне говорю я, вытряхивая сигарету из пачки, — за него больше, чем за остальные. И за тебя тоже. Я бы хотел нагадать тебе великую дружбу, долгую жизнь, большую любовь. Что из этого ты предпочтёшь? — Что было во время прошлого выпуска, Седой? Что ты тогда увидел такого, что не хочешь видеть теперь? Я крутил в руках не зажжённую сигарету. — Зачем рассказывать? — проворчал я, — Летом увидишь всё сам, своими глазами. — Я хочу узнать сейчас. Скажи. Я прикрыл глаза, вспоминая синюшнее лицо висельника. Это воспоминание оказалось неожиданно свежо в моей памяти. — Тогда это было похоже на тонущий корабль. А в этот раз будет хуже. Но ты ничего не бойся. Смотри и запоминай. И не повторяй потом чужих ошибок. Каждому в жизни даётся два выпуска. Один чужой. Чтобы знать. И один собственный. — Почему в этот раз будет хуже? — Тогда у Дома был один вожак. — вздохнул я, — Теперь их двое. Дом разделился на два лагеря. Это всегда плохо, а в год выпуска — это самое плохое, что может случиться. Больше ни о чём не спрашивай. Возможно, я ошибаюсь и говорю слабости. Будет или так, или по-другому, а скорее всего произойдёт что-то третье, чего ни я, ни ты не можем себе представить. Не стоит загадывать наперёд. — Хорошо. — кивнул Кузнечик. Я пытался запомнить его лицо. Каждую чёрточку, каждый шрам, веснушку на носу. Страшнее всего для меня отныне забвение. Может быть, я ещё вернусь к тебе. Если ты вспомнишь. Если я буду жив. Мне хочется узнать из твоих уст, что же случилось с остальными нашими друзьями. Архивы не всесильны. Я вздохнул, снова склоняясь над доской. — Садись ближе. Научу тебя этой игре, — мои пальцы забегали по клеткам, переставляя фигуры. — Твоя армия — белые. Моя — черные. Пешки ходят только вперед и на одну клетку. Но первый шаг могут делать на две. Я снова поднял на него взгляд. — Не думай о плохом, — говорю я. — Выкинь из головы все, что я наговорил. Смотри сюда…***
Холодные утренние звёзды освещают пустующий двор. Дом в обрамлении этих предрассветных теней кажется мне чужим и незнакомым, но я всё равно не могу оторвать глаз от окон нашей спальни, с удовольствием мазохиста (нет, я всё-таки мазохист) восстанавливая в памяти скрип деревянных половиц и запах стаи. Я очень боюсь однажды это забыть. Рано или поздно Наружность пустит в меня свои корни, безвозвратно зачарует и заколдует, и я, податливый, задохнусь под её натиском. Рядом скребётся облезлая бродячая кошка: что-то внутри нервно подрагивает ей в такт, а фонарный столб вдалеке работает через раз, будто пытается мне подмигнуть. Эй, парень, не грусти. То ли ещё будет. Я жду. Опять. В этот час жаворонки ещё не встали, а совы только легли. Уезжая в такую рань, что бы никто не стал меня провожать, я всё равно чувствую затылком взгляды Ведьмы и Черепа. Они наблюдают за мной с тех пор, как я вышел из здания. Как хорошо, что Бешеному хватило мозгов меня не провожать. Теперь я слыву в Доме трусом и предателям, если вообще буду упоминаться. Местные сплетники беззастенчиво, в красках, распишут мой скоропостижный уход. Я бы хотел воспеть это дело, но, пожалуй, воздержусь. … Я не представляю, что могло заставить их выйти на улицу в такой дикий, по меркам моей стаи (пардон, забываюсь, уже не моей), холод. Кнут, в четной попытке согреться, топчется на месте в своих тонких щеголеватых ботинках и растирает покрасневшие ладони. Многострадальная причёска от этих нервных конвульсий вся сбилась и приняла совершенно непотребный вид; если бы Кнут увидел себя в зеркало, то немедленно ужаснулся. Поэтому смею предположить, что нынешняя дама сердца нашего белобрысого Дон Жуана невозможно языкаста, юродлива, и прямо сейчас пытается свалить куда подальше. Так-с, некрасиво получилось. Дирижабль же привычно толстокож и флегматичен, и стоит он молча, также стоически перенося порывы холодного ветра. Этот, надеюсь, тоже к подружке шёл и случайно попутал дорожки? Или от неё? Я не помешал воссоединению двух возлюбленных, нет? Славно. За их спинами маячил бедный Пугало, где-то по дороге безвозвратно потерявший Мельника и Ящера. Он также исполнял какой-то доселе неведомый мне древний танец аборигенов, скакал, насколько позволяли возможности, по мартовскому снегу и поддетым тонким льдом лужам, кося на меня застенчивым взглядом: и как это наш дряхлый вожак ещё от холода не издох? А? На меня, радость моя, такая брехня не действует. Не одарили, к счастию моему или сожалению, достойными нижними конечностями. Но ничего, мы и так как-нибудь проживём. Как-нибудь… Но машина и вправду задерживается. Не торопятся родственнички за мной приехать, видать. Но ничего страшного, компания у меня соответствующая. Я молчу. В конце-то концов, это не я припёрся провожать своего бывшего вожака. … Смотрю и молчу. Они тоже до сих пор не рискнули со мной поговорить. Дирижабля начало мелко потряхивать, а Кнут и Пугало пошли на второй круг своего аборигенского танца. К последнему у меня всегда просыпалась какая-то щемящая нежность, как у матери к самому любимому и увечному ребёнку. … прямо перед Домом тормозит поддержанная иномарка. Нутром чую, что за мной. Поворачиваюсь к ребятам и милостливо разрешаю: — Лобзайте. Первым кидается Дирижабль. В ходе экзекуции и прочих поползновений на мою тушку, а так же приёма небольших презентов и советов по поводу сохранения этой самой тушки, я был снова развёрнут в сторону машины. Из автомобиля выбрался грузный и высокий мужчина, который, взглянув на нашу умильную картину, без лишних слов и слёзопусканий отправился на поиски ближайшего воспитателя или учителя. Видать, не все бюрократические вопросы были разрешены. Оно и понятно. Из автомобиля выбрался ещё один человек. Я знал, что она тоже приедет, поэтому совсем не удивился. Курносая блондинка осталась стоять возле машины и в наглую пялилась на нас. Продолжая обнимать Дирижабля и Пугало, я показал ей язык. Новая жена дядюшки, отнюдь не растерялась и оскорбилась, а быстренько смирилась с диковатыми повадками своего сводного племянника и стала смотреть с ещё большей скорбью и сочувствием. Ненормальная какая-то. Обычно стоит людям хоть чуть-чуть узнать получше мою эгоистичную натуру, то интерес ко мне чрезвычайно быстро пропадает (Череп и маленький друг Слепого не в счёт. Бешеный — бессовестный эксплуататор и махинат, а Кузнечик — до крайнего любопытное дитя, которого нельзя смутить такой мелочью, как демонстрация собственных недостатков). А тут на тебе, ангельское видение внешнего терпения… Впрочем, может эта дамочка старается произвести впечатление на дядюшку.? Но зачем, она ведь и так его окольцевала, беднягу… Я бы не смог провести столько времени (сколько они женаты? Год? Полтора?) в Наружности с такой жалостливой супругой. И тут я на секунду увидел нас со стороны. Детский интернат, словосочетание само по себе малоприятное и печальное; старое и полуобветшалое даже снаружи здание, полное физически и психически обделенных «деток»; прощание бедного ущербного племянника со своими немногочисленными товарищами по несчастью; ну и, собственно, сам милый племянничек, вишенкой на торте, предусмотрительно оставленный на десерт: родившейся слабеньким и больным, а после и попавший в аварию. Потрясающая почва для будущего общения, скажу я вам. Зато дядя не подкачал. Он вообще оказался человеком понятливым. Ну да, не навещал, и что? Не умер же, правда? Зато сейчас рядом… Я сразу ощутил к нему симпатию. И эта миленькая лысина на его голове… Интересно, он очень дорожит остатками волос? Моя новая семья была именно такой, какой я себе её представлял. Идеальной для того, чтобы я сбежал от старой.