***
Время по большей части тянется просто отвратительно медленно. Кто бы мог подумать, что на острове настолько нечем заняться… Джаред не очень-то привык, что днем не с кем поговорить, а ночь не с кем провести. Хотя в целом с этим особых проблем нет, если не вдаваться в подробности. Дженсен рядом с ним целыми днями и ночами, согревая и согреваясь, делясь историями и разделяя его собственные. Делиться переживаниями или воспоминаниями Джаред не любит, но чаще всего это единственное, чем себя можно занять, поэтому день ото дня они садятся у костра и травят байки, в правдивости которых ни у одного из них нет желания усомниться. Соленая морская вода лечит лучше всяких лекарств, поэтому нога пирата заживает за какие-то несколько дней. Болит — это да, но хотя бы потихоньку затягивается, что невозможно радует. Из-за боли он с трудом может передвигаться, а отправлять коммодора одного на охоту и добычу фруктов почему-то не хочется, Джаред уже узнал на личном опыте, какого это — попасть в засаду с каким-нибудь кабаном. Но Эклз возвращается каждый раз, доказывая, что все-таки он не зря получил эту нашивку на лацкан, и приносит еду, которую Падалеки потом разделывает и зажаривает на огне, который они, слава морским богам, научились добывать. Роли распределились каким-то чудным образом сами: Дженсен, как какой-то негласный отец семейства, отправляется на охоту, а Джаред, как некий хранитель очага, делает все остальное, стараясь сделать пребывание на острове как можно более комфортным. Надо бы возмутиться такому положению вещей, но на данном этапе пират сделать ничего не может, потому что его нога еще не пришла в норму, а идти на охоту в таком состоянии — себе дороже. Впрочем, готовить еду — тоже неплохо. Да и выходит все лучше и лучше. Пару дней назад, хотя кажется, что пару месяцев, Дженсен не возвращался к костру до самой темноты. И даже около часа позже, когда тьма полностью опустилась на остров. Джаред старался не думать о том, что могло произойти, да и вообще всячески делал вид, что ему все равно, но растущее в груди беспокойство давало о себе знать. Отправиться вслед за ним можно было, но шансов столкнуться на таком огромном пространстве практически не было, да и в темноте передвигаться не хотелось — наступить на какое-то волосатое животное можно было в любой момент, а потом попрощаться с жизнью. Потирая руки над огнем, Джаред отсчитывал минуты с того момента, как зашло солнце. Это ничего ему не давало, но так хотя бы было занятие. Он уже поел фруктов и выпил воды, которой они немного запаслись в предыдущий день, но лечь спать казалось практически невозможным в таком состоянии. Только через жалких сорок восемь минут коммодор вылез из чащи и нетвердым шагом подошел к костру, опускаясь на песок. Джаред не сказал ничего, но Эклз по одному только взгляду понял, насколько сильно волнение жгло его изнутри. Он почти ничего не сказал о том, что делал так долго, только свалил в кучу немного добытого мяса в виде пары птиц и отпил воды, тяжело вздыхая. А потом повалился на их своеобразную постель, закрывая глаза. Падалеки ничего не оставалось, только укрыть добычу пальмовыми листьями, спрятать получше до утра да лечь рядом, рассматривая огромные многочисленные звезды на темном небе. Он не задавал вопросов, а коммодор ничего не говорил. Наверное, так было лучше. Для них обоих. Заснуть не удавалось, как, впрочем, и коммодору, который рано или поздно все равно прижался к пирату, ища тепла. Лежащий на спине Джаред обхватил рукой плечи мужчины и закрыл глаза, ни о чем больше не думая. Дженсен вернулся. Целый и невредимый. Почему-то этого было достаточно, чтобы успокоиться и заснуть. Отношения между мужчинами за считанные дни изменились со жгучей ненависти до вполне терпимых, а то и больше. Джаред не привык заводить друзей, но если бы они у него были, то коммодор был бы неплохим кандидатом на такую роль. Пират хотел прикончить его не из-за того, каким Дженсен был человеком, он тогда не знал его вовсе. Причин было много, но они были совершенно иными. Теперь же… Теперь Джаред сильно не уверен, что смог бы с таким же хладнокровием убить мужчину, вонзить кинжал ему прямо в сердце или свернуть шею. Может, в том и есть его ошибка, но он ничего не может с этим поделать. Желание общаться с Эклзом только увеличивается, и это несколько мешает, потому что вряд ли коммодор испытывает те же дружеские чувства. Неужто остров так действует? Джаред просыпается от резкого тычка, хочет разродиться большой тирадой из матерных слов, но едва открывает рот, как эта идея сама себя исчерпывает. Коммодор кричит что-то про корабль, бежит к воде, размахивая руками, и выглядит по меньшей мере глупо. Встающее солнце освещает воду, но никакого корабля нет и в помине. У коммодора горячка? Или что это за галлюцинации? Падалеки не понимает, только хлопает ресницами, смотря то вдаль, то на ненормального Дженсена, который скачет по воде и что-то орет. Еще слишком темно, чтобы понять что-то лучше, но первые лучи уже потихоньку согревают лицо пирата, его тело, становится легче дышать, и он потягивается, как кот, а потом поднимается на ноги. Коммодор все не унимается, и Джаред подходит ближе к воде, слушая его вопли. Неужели он действительно что-то видит? Может, ему просто приснилось? Мужчина щурится, пытаясь разглядеть что-то на горизонте, но там ничего, пустота, только горячее солнце, не более. И, кажется, до Дженсена это тоже начинает медленно доходить, потому что руки опускаются, а голова никнет. Пират смотрит на это действо у кромки воды, не торопясь заходить или окликать мужчину, пока тот просто не падает на колени. Да что ж такое! «Мы никогда не выберемся отсюда», — слышит Джаред, пока шлепает по воде ближе к коммодору. Что это ему вообще в голову такое взбрело? Падалеки никто не учил, что нужно делать в таких случаях, поэтому он опускается в воду рядом на колени и неловко кладет ладонь мужчине на плечо. — Мы не так давно здесь, чтобы терять надежду, коммодор, — он шепчет, потирая мужское плечо. — Мы выберемся. Прекратите панику, — рука соскальзывает с плеча и так же неловко обхватывает талию мужчины, прижимая его немного ближе. Джаред делает глупое предположение, что раз теплые объятия помогают ему забыться, то и с Дженсеном они работают так же. Поэтому он прижимается ближе, делясь теплом в еще холодной воде, а потом кладет подборок на плечо мужчины, сам не понимая, почему. И как это вообще может помочь. — Все будет хорошо, Дженсен, — он говорит тихо, внезапно забывая про привычное «вы» и соскальзывая на «ты». Это кажется нормальным и правильным, как будто они теперь друзья. И Джаред пытается поддержать мужчину так, как может, пускай и не очень-то успешно. Он поглаживает пальцами бок коммодора и дышит куда-то ему в шею, возвращая свое собственное спокойствие, по крайней мере. Может, Эклзу тоже станет полегче…***
Отчаяние способно превратить любого человека в пустое (а в нашем случае еще и мокрое) место. Оно забирается под кожу и там пускает свои цепкие склизкие щупальце, избавиться от которых невозможно. Отчаяние изнутри давит на сердце и легкие, парализует тело, не давая рукам и ногам шевелиться, а также лишает голоса. Симптому отчаяния схожи с симптомами другой болезни, которая периодами терзает всех людей в возрасте от 12 лет и до самой смерти, но отчего-то люди, на свой страх и риск, однажды переболев ей, продолжают искать источник заражения снова и снова. И только никто не ищет отчаяния, поэтому ему приходится приходить самому. Напрасно говорят, что надежда умирает последней: у Дженсена на глазах она только что исчезла среди крутых темных волн, а ее последний вздох оборвали крики чаек. Последняя надежда только что уплыла, утонула, сгинула, не оставив после себя решительно ничего. Лишь синее море продолжает плескаться и биться о корпус мужчины так, будто ничего не произошло — ровно, спокойно, закономерно — да и произошло ли что-то? Это был просто мираж… Обычный, порожденный болезненным сознанием глюк — но разве не именно он является вестником скорой кончины? Голова совсем не соображает, а душа готовится покинуть тело — Дженсен чувствует, как его тянет вверх, к небу, к теплому солнцу, и только Падалеки, повисший камнем, тянет обратно в горькую морскую воду. Да, вокруг все по-прежнему: дикий затерянный в море кусочек суши и два мужчины, который осталось жить неизвестно сколько. Но даже их смерть ничего не изменит, не принесет друзьям печальных вестей и не исправит записей о них в картотеках министерств (Дженсен хотел бы иметь собственную могилу, а не занесенную в хронологию строчку «пропал без вести» — мертвецу, в общем-то, все равно, но отчего-то сейчас это продолжает казаться важным. Пока мы не задумываемся о том, сколько дней нам осталось топтать эту бренную землю, и не ощущаем ледяного дыхания смерти в затылок, мы неправильно оцениваем многие вещи), а солнце… солнце, которое с каждой секундой сильнее печет голову, не перестанет жечь мертвый песок и разбросанные по нему высохшие человеческие кости, пока и они не превратятся в пыль. — За неделю ни одного корабля, — едва шевеля губами, как если бы до этого выпил пару бутылок вина, произносит Дженсен и осторожно трогает пирата за твердый локоть кончиками пальцев. — Ты говорил, мы недалеко от Ямайки… Не похоже это на Ямайку, совсем… Мы черт знает где, Падалеки, сколько раз ты бывал черт знает где? Пальцы постепенно ползут вверх и сжимают руку Джареда в настойчивой хватке. Излишни жестоким быть с ним ни к чему, да и в чем вина пирата, если он такая же жертва обстоятельств и не может управлять ветром? — Я гонялся за тобой по всему миру, выискивал твой корабль даже в отражениях грязных луж на площади Вильгельма Четвертого. И вот наконец нашел тебя черт знает где, и теперь мы оба здесь сдохнем! Слова легко цепляются друг за друга и с языка слетают первая пришедшая на ум мысль. Хотя сложно назвать ее первой… Она не мимолетная, не рафинирована рассветом на необитаемом тропическом острове, эта мысль давно зреет в голове коммодора, заставляя его хуже спать ночами и прислушиваться к хрусту веток в лесу. Она пробуждает отравляющую весь организм паранойю. Они с Падалеки умрут, обязательно здесь умрут, и никто им не поможет. К концу фразы голос несдержанно срывается на крик и коммодор крепче прижимает к себе пирата, будто пытаясь спрятаться за ним от волн и от пронзительного крика диких чаек. Ужасно унизительно распускать нюни на плече у заклятого врага: дай Бог Падалеки еще подумает, что имеет дело с жеманным дворцовым лакеем, в подметки не годным настоящему мужчине, а не тем человеком, которым Дженсен является на самом деле. Унизительно и больно, потому что Дженсен просто не может держать этого в себе, не может смотреть на Падалеки и видеть голый череп с ужасающими черными дырами, как на изображение на пиратском флаге. От отталкивает его от себя, вырываясь из некрепких объятий, но не позволяет отойти. — Скажи, ты боишься Смерти, Падалеки? — после непродолжительной паузы, когда крики птиц стихают и мужчина вновь открывает рот, его речь мало связная и звучит значительно тише, чем до этого. Дженсен таинственно шепчет, будто опасаясь, что Смерть подслушает их разговор и немедля заявится к ним на остров. Наверное, неожиданно слышать такой вопрос от человека, который за столько лет службы повидал и развороченные снарядами тела, и вывернутые наружу животы, и сгнивающих заживо людей. А сколько людей Дженсен лично отправил на тот свет! Сколько кораблей потопил! За все прегрешения, конечно, придется расплачиваться, так может они оказались на острове не просто так? Столкнуть двух Морских Дьяволов в одной ловушке и ждать, когда они сами перегрызут друг другу глотки — гениальный план, вот только кому это надо? Чайкам? — Я думаю о ней каждую секунду, проведенную на острове… — Дженсен поднимает голову вверх и сталкивается взглядом с блестящими глазами цвета древнего агата, цвета стволов столетних сосен, из которых делают корпуса кораблей, — Каждую чертову секунду… И, кажется, Падалеки его прекрасно понимает: никто не поймет этого чувство лучше, чем человек, потерявший все. Или еще не все? У Падалеки осталось кое-что ценное, самое ценное, что может быть у людей, кроме жизнь. У Падалеки есть надежда — Дженсен чувствует ее теплый огонек, плещущийся по ту сторону этих невозможных колких глаз, которые всегда, в любой ситуации, смотрят на мир с хитрецой. Наверное, поэтому Падалеки не выказывает страха — если ему вскоре придется навестить Сатану, то и его пират сможет обвести вокруг пальца. — Мечтаю совсем перестать думать… Дженсен тянет последнюю фразу, как самую заветную просьбу, за которую и стыдно, и очень хочется. Будто Джаред может управлять мыслями, глупый Дженсен. Забыться помогает вино, но его у них нет. Рома, к сожалению, тоже. Но есть еще один известный способ, о котором может рассказать любая куртизанка за блестящую монетку, и именно на него хочет намекнуть коммодор, подаваясь вперед и скользя руками по бокам Падалеки — от сгиба локтей вниз, приглаживая гладкими ладонями каждый черный кучерявый волосок на руках, а затем, дойдя до самого узкого места на запястье, — ладони полностью оказываются на чужом теле, ровно на той интимной линии ремня, которую Дженсен не смеет пересекать, если Падалеки будет возражать. — Хотя, наверное, я перестал думать еще тогда, когда вытащил тебя из воды или когда спас от кабана… — Эклз нарочно уклоняется от поцелуя в губы, когда их лица оказываются слишком близко, и припадает, словно пытаясь вцепиться зубами и прокусить, к жилистой шее мужчины. Все равно скоро умирать…***
— Множество раз, коммодор, бесчисленное множество, — мужчина шепчет точно так же, как и Эклз, отвечая на странный почти риторический вопрос. — Если королевский флот не смеет заплывать туда, куда не следует, то пиратские судна, да будет вам известно, — Джаред почему-то не может отвыкнуть от дурацкой привычки говорить на «вы» с человеком, который, по сути, того не стоит, — сами выбирают себе маршруты. И не всегда ветер дует куда нужно. В большинстве случаев мы попадаем в такие края, о которых никогда не слышали, чтобы после никогда не иметь возможности их снова увидеть. Неделя — это не срок, коммодор. Помяните мое слово, — пират замолкает, слушая звук волн и частое биение своего и чужого сердца совсем близко. Конечно же, коммодор его отталкивает. Он перешел черту? Наверняка. Обниматься в темноте, когда не видно ни зги, — одно дело, прохладным ясным утром — уже совсем другое. Ты слишком много подмечаешь, слишком много чувствуешь. А это чревато последствиями. Джаред отстраняется без лишних вопросов, видимо, его методы утешения все же не работают. Да и поделом, он пират, а не нянька. Но руки мужчины все равно его не выпускают, отчаянно ища точки соприкосновения, и Падалеки не может отказать, позволяя касаться себя, внимательно вглядываясь в беспокойные глаза. Он ничего не имел в виду, обнимая мужчину, лишь какое-то странное чувство, сожаление, желание помочь доминировало, толкало к действию. А теперь кажется, что Эклз увидел в этом нечто большее, то, чего сам пират не разглядел. — Смерти бесполезно бояться, она все равно явится и предъявит свои права на твою душу, — Джаред отводит взгляд в сторону, к горизонту, где все еще поднимается горячее солнце. Волны тихо плещутся о берег, а тело по пояс промокло в прохладной воде. Ну не нашел Дженсен другого места, чтобы упасть в приступе апатии… Джаред, конечно, практически можно назвать существом морским, однако ему больше нравится бороздить воды океана на корабле, а не вплавь, да и мочиться не очень-то приятно. Но он все равно упрямо стоит на коленях рядом с мужчиной, не позволяя себе даже отодвинуться дальше положенного, потому что каким-то далеким чутьем он понимает, что нужен ему. Здесь и сейчас. В этот самый странный момент. — Вам не все равно, где умирать, а, коммодор? — наконец он внимательно смотрит в глаза мужчины, пытаясь найти там ответ. Но его нет, да и мужчина молчит, давая возможность догадаться самому, что он мог бы ответить. — Здесь, на острове, или же в казематах королевской тюрьмы. На корабле или в пучине океана. Смерть одна, и она все равно придет, зачем ее бояться? — Падалеки действительно не страшится таких глупостей. Слишком много смерти повидал на своем пути. Слишком много смертей дарил сам. И отлично знает, что от нее не убережет ничего. Так почему бы не умереть прямо здесь, на райском острове с теплым солнышком и прозрачной водой у берегов? Хотя об этом Джаред как раз не думает. В его душе растет и развивается надежда, которая умирать и не собирается. Она дарит спокойствие и незримую надежность всего существования. Почему Дженсен ее потерял? Разве есть что-то иное, о чем можно думать на острове, кроме надежды на спасение? Его мысли заняты смертью, верно, а значит… А значит, нужно избавить его от этого. Пустота в голове все лучше постоянно разрывающих мыслей о кончине. — Так давайте же, — шепчет Джаред, понимая, что их мысли наконец сошлись на одной точке. «Не думать». Падалеки хотел бы и сам на какое-то время отключиться, перестать неосознанно перемывать все произошедшие события в мыслях, но никак не выходит. Нужно что-то сильнее обычного волевого усилия, и в словах Дженсена он слышит способ. В его блестящих глазах он видит разрешение. В его измученной душе он читает желание, чтобы все скорее закончилось. Все и закончится, Джаред уверен, его надежда не подводит. Нужно ей только поделиться, и этим самое время заняться. В этих движениях нет правильности. Джаред даже не шевелится, когда сильные уверенные руки ведут вниз, касаются его ладоней, а потом опускаются где-то на бедра. Он должен отказать, это противоестественно, но душа сама тянется вперед, заставляя подставляться под прикосновения. После всех дней на острове, после всех пережитых страданий эти почти ласковые движения кажутся лучшим, что было в жизни Джаред. Он греется в лучах восходящего солнца и почти урчит, как кот, прикрывая глаза на миг, а потом распахивая их, когда зубы жестоко кусают его за шею. Он дергается, но не отодвигается, потому что вслед за зубами приходит язык, который зализывает место укуса, а потом и губы, которые сцеловывают всю боль. Падалеки наслаждается этими странными ритуалами, заводящими его в пучину боли, а потом возводящими едва ли не Небеса, и стискивает пальцами плечи мужчины, судорожно сглатывая. Это только поначалу трудно, — убеждает он себя. Не так уж и сложно привыкнуть к сильным рукам на талии, грубым движениям и ласковому, почти женскому окончанию жестокости. На шее останутся синяки, но Джаред не против. Он уже согласился на это безумие, которое обещает возвести их в такие дали, о которых даже сам пират не слышал. По крайней мере, оно позволит ему обо всем забыть. На время хотя бы. И Дженсену тоже. Пока это самое важное. Шея затекает в немного неудобном положении, и тогда Джаред не слишком-то нежно тянет мужчину за волосы назад, заставляя оторваться от его занятия, которое, несомненно, приносит много приятного, но пора бы идти и дальше. Решение о том, поцеловать его грубо и жадно или же нежно и осторожно, отходит на последний план, потому что желание говорит быстрее и настойчивее, и тогда пират срывается со своего душевного утеса и касается губ коммодора, все еще стискивая волосы на затылке в кулак. Выходит грубо, но с оттенком нежности, наверное, Джаред и сам не сильно уверен. Он закрывает глаза и проваливается в ощущения теплых губ Дженсена и его удивительно умелого языка. Ладони сами ведут вниз, цепляются за край брюк мужчины, а потом забираются прямо под них, сжимая задницу. Выглядит так, будто Джаред точно знает, что делает, хотя по сути он лишь действует инстинктивно и следуя своим желаниям. Язык во рту удивительно возбуждает, и пират понимает, что отрываться от губ совершенно не хочет. Только руки теперь перебираются под рваную рубашку мужчины и оглаживают живот, бока, а потом и спину, снимая лишнюю ткань вовсе, а после прижимая к себе ближе. Вода теперь приятно холодит, заставляя не бросаться сразу в омут с головой, и Джаред тихо стонет в губы мужчине, понимая, как долго у него никого не было. И он никак не мог ожидать, что после такого «воздержания» первым у него окажется мало того что мужчина, так еще и коммодор королевского флота. Но это не сильно важно, в таком деле все чины и ранги стираются, растворяясь в чистой страсти и желании. А его у Джареда хоть отбавляй, кажется, мужеложство — это не такое уж плохое занятие. Почти не отличается от прикосновений к девушке, только грубее и сильнее. Именно так, как Падалеки и нужно. Почему он не попробовал раньше?***
Невесомые яркие солнечные лучи быстро скользят по напряженным рукам, сжимающим крепкие плечи пирата в неразрывном круге. Быть так близко к Джареду днем, под небесно-голубым куполом бескрайнего неба, под палящим солнцем, от круглого лика которого невозможно скрыть своих постыдных желаний, кажется безрассудным и слишком дерзким даже для потрепанного жизнью коммодора. В приличном обществе благочестивые мужчины не должны позволять похабным желаниям брать верх над разумом и уж тем более не должны обниматься с другими мужчинами дольше, чем того позволяет этикет. Дженсен относит себя к таким мужчинам, поэтому едва не с четырнадцати лет успешно скрывал свои истинные наклонности, за которые молодой человек, да еще и с таким происхождением, оказался на плахе быстрее, чем за какое-нибудь громкое военное преступление, вроде шпионажа или измены. Удивительно, но в такой развитой стране, как наша Англия, где судостроение и мореходство достигли невиданного прогресса, а люди первыми научились приводить в движение огромные железные механизмы с помощью обычного водяного пара, просто нажав на крохотную ручку, отношение к сугубо личным интересам других людей оставалось удивительно консервативным. Ужасно, невыносимо грустно, что в такое развитое передовое время не нужно быть убийцей и вором, чтобы попасть в лапы суда — для этого достаточно бросить всего лишь один неверно истолкованный взгляд в сторону своего сослуживца. Но необитаемый остров — не Англия. Здесь никто не упрекнет тебе за излишне нежные порывы и несдержанные поцелуи в губы другого мужчины. Сильного, ловкого мужчины, рядом с которым скорбь и печаль отступают, подобно волнам во время отлива. С Падалеки удивительно хорошо, тепло и правильно. Приятно касаться пальцами его шершавой, обветренной суровыми морскими ветрами, кожи и чувствовать, как под ними напрягается эластичный рельеф мышцы. Сейчас Падалеки напоминает вулкан, который застыл перед извержением. Рядом с ним тоже создается иллюзия спокойствия, но никогда не угадаешь, когда начнется извержение… Дженсен не из робкого десятка, Падалеки давно должен был это понять. Даже в подавленном состоянии, он лезет руководить, сохраняя капитанские замашки. Кожа пирата горькая и соленая от смеси пота, воды и капель крови, сочащихся из крошечных ранок, появившихся после укусов. Кажется, на коже Джареда осело больше соли, чем во всем мировом океане, но Дженсену нравится водить по ней кончиком языка, оставляя за собой влажную дорожку, которая быстро испаряется под жаркими лучами солнца. Когда в последний раз Дженсен позволял себе трогать другого человека и получал от этого столько удовольствия? Наверное, никогда… Как и прочие моряки, он ходил к женщинам, но с женщинами все не то. За причитающуюся звонкую монету они готовы пойти на многое, но какой в этом толк, если они от природы лишены всего того, что делает мужчин мужчинам? Она слабы и глупы, они никогда не станут равными тебе, а Дженсен не умел любить из сострадания. Падалеки же был превосходен во всем, начиная с кончиков жестких темных волос и заканчивая умением проворачивать такие финты на море, что добрая половина Королевского флота предпочла бы сразу пойди на дно, чем попытаться оказать сопротивление. И мысль об этом заводит сильнее, чем все женские прелести в мире. Даже ласки у двух мужчин, привыкших со всем бороться и не ждать подачек, превращаются в подобие маленького соревнования, но Дженсен в этом не виноват, виноваты чрезмерно ловкие руки Джареда, которые забираются туда, куда не следует. Это так странно — чувствовать, как за поясом копошатся чужие пальцы, сжимая и поглаживая в самых неожиданных незащищенных местах. Дженсен несдержанно стонет в губы пирату, а затем на секундочку отрывается от них и вопросительно глядит распахнутыми от удивления глазами в лицо раскрасневшемуся сопернику. Коммодору интересно, какого черта сейчас происходит, и что это все значит, но язык не поворачивается задавать вопросов. Падалеки не скалит зубы в отвратительной улыбочке, как раньше, а наоборот, выглядит слишком серьезным и напряженным, будто курс прокладывает по карте, а не получает удовольствие от происходящего. При этом его рука продолжает сжимать длинные светлые волосы на затылки моряка и пытаться прижать его голову ближе, будто говоря «Хватит на меня ТАК смотреть, займись лучше делом». И Дженсен вновь вгрызается в шею несчастного пирата, собираясь не то закусать его, не то зализать до смерти. Руки свободно блуждают по подтянутому загорелому телу, коммодор пользуется своим преимуществом в росте, вынуждая будущего любовника выгибаться в спине под новым натиском поцелуев. Интересно, это солнце так горячо печет или всему виной энергия, которая вырабатывается, когда два полуобнаженных тела самозабвенно трутся друг о друга в воде? Дженсену кажется, что он не сможет продержаться до конца, позорно кончив лишь от того, что Джаред слишком сильно сожмет в руках его член и улыбнется своей коронной лукавой улыбочкой. О, боги, нельзя позволять мужчинам быть такими восхитительными! Коммодор больше не может и не собирается удерживать себя от столь соблазнительного искушения, одним толчком заваливая мужчину в воду и поднимая вокруг множество блестящих на солнце звонких брызг. Если теперь Падалеки струсит и откажется, Дженсен просто утопит его. И не важно, что они совсем рядом с берегом, и вода едва скрывает панцири черепах, выползших погреться на солнце (и заодно насладиться зрелищем, которое устроили мужчины, неожиданно решившие разнообразить не только свою сексуальную жизнь, но и жизнь обитателей острова). — Ненавижу тебя, — беззлобно, будничным тоном с легкой хрипотцой, будто просто констатируя факт, шепчет Дженсен, наваливаясь сверху на пирата и прижимаясь вплотную к его упругой маленькой задничке своим членом, в этот момент больше напоминающим дубинку, судя по ощущениям, сделанную из цельного куска древесины. Их тела слишком близко, кажется, их больше никогда и ничего не сможет отцепить друг от друга, как вдруг Падалеки упирается ногами в песок и сбрасывает с себя превосходящего в размерах, но никак не ожидающего такой гадости, мужчину, а затем усаживается верхом. Вода и песок стекают с его волос, и Дженсен понимает, что теперь и он весь будет насквозь, но сейчас это не имеет значения. На этом острове вообще ничего не имеет значения, их дни сочтены, они умрут здесь, так и не найденные никем живым, так зачем теперь себя ограничивать? Зачем лгать? Дженсен отвлекает пирата поцелуем и вновь их переворачивает. Вот это уже значительно больше напоминает борьбу, но странную борьбу, для победы в которой и выигрыша права быть сверху, пригодны лишь самые нежные и чувственные методы. Не разрывая поцелуя, кубарем они докатываются до сухого песка на пляже, и наконец коммодор припечатывает запыхавшегося пирата затылком в белый песок. — Не рыпайся, — коротко отдает приказ Дженсен, руками разводя колени мужчины в стороны и пристраиваясь между ними. Да, сейчас грозу морей и героя легенд трахнут, как вшивую сучку: грубо, без всякой смазки, на раскалённом песке, вцепившись острыми клыками в загривок, не позволяя и мизинцем двинуть, лишь похабно стонать во весь голос и давиться слезами, как он того и заслуживает. Но, кажется, Джаред уже готов примириться и с таким раскладом, лишь бы приблизить развязку, обещающую быть просто фантастичной. Дженсен несколько секунд давит на его плечи руками, пока мужчина не перестает елозить, а потом отпускает его и немного отодвигается, воспроизводя шум, характерный для расстегивающихся металлических застежек и мнущейся ткани. Французы называют оргазм «маленькой смертью». «Французы — очень умные люди, хоть и никакие мореплаватели», — думает Дженсен, тяжело дыша и всем телом прижимаясь к еще дрожащему после оргазма и до хруста суставов поджимающему пальчики ног капитану Падалеки. Во время всех этих безумных кувырканий на них налипло так много песка, что целуя мужчину в плечо, коммодор чувствует, как на зубах скрепят мелкие песчинки. Давно наступило время обеда, хотя они даже еще не завтракали, предпочтя занять время кое-чем более интересным и приятным; кое-чем, чего в их жизни с сегодняшнего утра должно стать очень много… и очень часто. Надо бы подняться и пойти найти еду, но все тело сладко ломит, а в животе стоит какая-то удивительная томящая пустота, которую страшно прогнать неверным движением руки. Они с Падалеки только что умерли и родились заново. В третий раз. К концу третей недели они совершенно точно потеряют счет этим чудесным «маленьким смертям», а пока можно сделать передышку, ведь бежать друг от друга с острова некуда.