***
Они были так рады, когда Кида спасли, а потом тут же закрутились в веренице заданий и проблем, и не обсудили всё это толком. Лиз чувствовала досаду, лёгкое почти неуловимое чувство, когда они наконец его вытащили, но отмахнулась; думала, пройдёт. Только вот оно не прошло, а разрослось, прикармливаемое кошмарами, отравляя каждую клеточку тела. И грызёт и грызёт Лиз с каждым днём всё настойчивее. — Зачем ты нас отбросил? — она спрашивает в лоб, потому что по-другому не умеет, не может. Если она будет ходить вокруг до около, подготавливая почву, она никогда не справится. У Кида же будет время на побег за свою маску. Кид моргает — но озадачен он всего мгновенье, потому что он точно знает, о чём Лиз говорит. И отвечает точно так же в лоб: — Я не знал, что меня ждёт. Не хотелось вас втягивать. — Уж если ты не заботился об этом, когда предлагал нам работу оружия, то почему же это вдруг тебя начало волновать? Лиз язвит. Лиз хочет, чтобы он ей как-нибудь объяснил её чувства, предложил варианты для её вопросов, потому что она не знает, что чувствовать. Тут всё было и есть до сих пор. И благодарность, как другу, и восхищение сильным и смелым повелителем, и приятное чувство защищённости. Есть ещё горечь обиды, предательства, недоверия. Разрушения команды в самый критический момент, когда, как ей казалось, должно быть наоборот. Но Кид, как и Лиз, чёрствый, путающийся и тоже ждущий, что ему кто-нибудь всё объяснит. Они оба понимают, Лиз логически права. Но всегда ли работает только логика? — Я испугался, — он говорит это твёрдо и уверенно, когда Лиз уже устало развернулась, зная, что ничего не получит. — За нас? — Просто испугался. Не знал, как защитить — и вас, и себя. Я попытался сделать самое простое и быстрое, что мог. Лиз, если бы я успел, я бы закрыл себя руками. Это честное признание выбивает из Лиз дух, и разговор так ни во что и не перерастает, потому что она стоит как вкопанная, будто раздавленная ещё какое-то время, и Кид уходит.***
Во сне Кид ничего не боится. Бесстрашные люди — самое страшное. Не бывает людей без страха; это либо те, кто потеряли себя, либо те, у которых достаточно власти, чтобы не бояться. Лиз это помнит с детства, знает, и видит во взгляде Кида тот покровительский взгляд, который много раз видела в своей ужасной жизни — взгляд человека, отправляющего на смерть взмахом руки, взгляд человека, который может купить все, взгляд человека, который прижимает тебя к стене и тебе некуда — некуда — бежать. Киду не надо много делать, чтобы её напугать. Нужно просто смотреть. Но иногда он делает больше. Лиз хватает Патти за руку и трясёт её. Патти ошарашенно дёргается и начинает сонно хлопать глазами. Лиз трогает её за лицо и за руки, а потом просто в бессилии рыдает, крепко прижимая к её груди. Патти растеряно гладит плачущую Лиз волосам, не понимая, что именно происходит. Но зная: это кошмары. Патти ненавидит чёртовы кошмары. — Мне они не снятся, — как-то пожимает плечами Патти, во время очередных разговоров и расспросов, и Лиз удивлённо вскидывает брови. — Вообще? — Ну, мне снятся иногда страшилки, конечно… но это всю жизнь! Ещё бывают кошмары и просто сны с вами и с ребятами. Но это всё обычные сны. Обычные. — Интересно, — Кид задумчиво мешает ложкой чай. Лиз это всё почему-то тревожит. — Видимо, безумие влияет на всех по-разному. Блэкстар тоже говорил… что ему не снится кошмаров. — Я думала, он просто бахвалится, — шепчет Лиз. — Странное распределение. — Чем больше неизвестности и странности в происходящем, тем больше оно нас пугает, — заключает Кид, и Лиз чувствует как вся напрягается от злости, будто эта фраза что-то решает, будто делает лучше. В последнее время она бесится с любой мелочи. Особенно с любой мелочи, связанной с Кидом. Они зовут Соула и Маку к себе — чтобы поговорить, но Лиз не уверена, что хочет обсуждать это с ними. Она не знает, просто надеется, что это хоть как-то поможет. Даже не в плане осуждений и влияния на кошмарах. Они друзья. Хотя с Макой они так и не виделись с того вечера. Ребята приходят, и все ведут себя как обычно — немного скованно, разве что, — слишком сложно еще осознать всё, что случилось и продолжает происходить. Но Лиз становится немного спокойнее, они все через время расслабляются, пьют чай, смеются, будто ничего и не было. Мака говорит, что они с Соулом всегда делятся своими кошмарами: это помогает. Яркие реальные картинки превращаются в обычные слова, над которыми они смеются. Лиз интуитивно это понимала, поэтому первое время рассказывала Киду и Патти что-то: потом это стало невыносимо. Лиз стала избегать Кида — рассказывать только Патти; но чувствовалось это, как что-то предательское, и она перестала совсем. Кид стал избегать её в ответ, не от страха или обиды, а будто запрещая себе донимать напарницу ещё и в реальности. Помогает ли такое поведение? Лиз не уверена. Но точно заставляет чувствовать себя более виноватой. — Чужие страхи кажутся такими… странными. Незначительными даже, — осторожно продолжает Мака. И Когда Соул изгибает свою дурацкую бровь или фыркает на мой сон, я обижаюсь немного, но сама его воспринимаю… незначительнее. — Как будто чувствуешь, что кто-то способен тебя от этого защитить? — спрашивает Патти. — И это тоже! Ну и еще как будто переосознаёшь свою проблему… смотришь на неё чужими глазами. Лиз устало смотрит на Соула: тот согласно кивает — искренне, но все же отстранённо и как-то обречённо даже. Он смотрит почти в пол, у него синяки под глазами — у всех, если честно, — но с его лицом, с его мимикой смотрится особенно измученно, заметно. Мака борется, светится, а Соул сдался. Они обсуждают свои страхи, но у него что-то не ладится, что-то не работает, сломалось к чёртовой матери. Кошмары продолжаются, а у него просто на это всё больше нет сил. Они молчат какое-то время, не решаясь пустить разговор в то русло, к которому они подошли; будто остерегаются ворваться во что-то интимное. Сидят, кидают друг на друга мимолётные взгляды, ёрзают, страшатся. Рассказывать кошмары — сложная штука, рассказывать их в большом кругу сокомандникам — сложнее в разы, да и стоит ли? Лиз кусает губы — и в надежде на спасение и помощь, и с нотками злорадности, что не только их команде что-то не ладится, задаёт вопрос — как она и умеет — в лоб: — А что тебе снится, Соул? — он вздрагивает и криво улыбается. — О, моё подсознание выдумало себе просто идеальную проблему. Вижу зло по ночам в своей повелительнице, ну не смешно ли? Мака фыркает и пихает его бок, Соул криво улыбается — они доверяют друг другу, даже если этот вопрос для них всё ещё не решён. Им это кажется забавным в какой-то мере. Лиз, Кид и Патти сидят тихо: им это забавным не кажется. Лиз чувствует, как ее медленно прошивает ужасом насквозь. — Ты не один такой особенный, — железно цедит она, потому что знает: еСли она ничего не скажет — её просто разорвёт, потому что давно (никогда) она не чувствовала такого одиночества, что преследует её и в кошмарах, и наяву, и сейчас, после их признания и повисшего молчания на всех троих — вцепившись в глотку острыми когтями. Соул и Мака тут же замолкают: Лиз видит, как они буквально за секунду оглядывают их все троих, осознавая настрой и наконец-то по-настоящему понимая, что именно здесь происходит. Она краем глаза видит, что Кид смотрит в пол, Патти — в сторону, но Лиз смотрит, смотрит на Соула, прямо в глаза. Он неуверенно озирается, кидая растерянные взгляды то на Кида, то на Патти, то на Маку, и, в конце концов, усилием воли решается поднять глаза на неё: во взгляде его мелькают озорные искорки, и Лиз знает, что они прячут такой же леденящий страх. Соул улыбается и говорит: — Ого, — Соул фыркает, — боишься, что он с ума тебя сведет своей симметрией? Лиз улыбается: она думала, что этап шуток и иронии уже пройден, но, видимо, он ещё пытается. Прячет свою проблему ото всех, но от Лиз не спрячешь, она слишком хорошо его понимает прямо сейчас. Лиз улыбается, потому что так её удар будет более неожиданным и болезненным, а значит, вытащит на поверхность самое настоящее и правдивое. Она смотрит ему прямо в глаза и чётко говорит: — Скажи, Соул, ты тоже в реальности видишь в её глазах оттенок того же безумия, когда она тебя душит в кошмарах или что-то вроде того? — Соул вздрагивает, как от пощёчины. Мака бледнеет, но потом хмурится и не может выбрать эмоцию, то ли злиться, то ли сожалеть, но выбрать не успевает — Лиз вскакивает с места и уходит прочь. Она попала в точку и не получила ничего, кроме отражения своих же страхов, и с другой стороны, в другом взгляде, они такие же пугающие и безысходные, и от этого только страшней. Что ж, делитесь снами. Обсуждайте, смейтесь, принимайте легко. У Лиз от этого скулы сводит — несмешно, несмешно, несмешно! Не сны это. Не сны. Это безумие настоящее, страх настоящий, предпосылки настоящие, боль настоящая, и реальность их только и ждёт, чтобы воплотиться снами. Это не запугивание. Это предупреждение. То, что может случиться, что обязательно случится, когда эти кошмары их доведут — немыслимый цикл страданий. Лиз смотрит на потолок, обращает свой взор к источнику: неужели это то, что ты чувствовала всю жизнь, Хрона? Сердце её болезненно сжимается. Если бы можно было помочь — она бы расшиблась, но помогла. Не для себя даже или не для друзей: а потому что никто не должна чувствовать такое. *** Соул находит её через десять минут в спальне, свернувшейся клубочком на кровати. Они молча смотрят на друг друга, он медленно подходит к ней, садится на край. Лиз переворачивается на спину и смотрит в потолок. Её не напрягает это молчание. Её напрягает комната — она её ненавидит. Но бодрствовать тут, лежать с широко открытыми глазами, — будто бы даёт контроль, чувство власти над ситуацией. Соул такой же встревоженный, и по взгляду Лиз понимает — он пришёл сюда не ради неё — ради себя. Она хмурится в попытке понять, но не успевает придумать ничего — он говорит сразу. В лоб. — Она меня не душит. — А что? — Это я её душу. У Соула голос надломленный, и Лиз начинает тошнить. Конечно, она хотела задеть. Но не так. — Потому что кажется, что будто бы ничего больше не остаётся. Будто это единственное, что я могу сделать, чтобы спастись. Это… так тупо. И стрёмно. Лиз только дёргает плечом: — Не знаю. Иногда она ведёт себя так, что это и правда кажется единственным выходом. Лиз кривит губы и ожидает чего угодно — ухода, возмущения, еще большего шока, и даже напрягает руки, чтобы можно закрыться от удара. До ушей доносится тихий звук, и вся решимость снова скручивается клубочком — она пожалела, что сказала это сто раз. Но потом Лиз вдруг понимает: это не плач и не истерика. Это смех. — Серьёзно? Тебе смешно? Или ты сошёл с ума? Потому что я ни черта не шучу. — Всего понемногу. Но это правда; она такая. Ты даже не представляешь, через что я прошёл, пока мы собирали первые сто душ. Именно поэтому она — моя напарница. Лиз улыбается — в его голосе слышится даже гордость. Она поднимается на локтях и говорит: — И именно поэтому она наша лидерка, потому что против закидонов некоторых только такое и помогает. И под некоторыми я имею в виду не только Блэкстара. Соул самодовольно фыркает — и смотрит на неё уже более спокойно. Но Лиз не успокаивается, это начинает её грызть только сильнее. — Ты правда боишься её? Всерьёз? — Это сложно объяснить. И долго. Думаю, ты понимаешь, напарница бога. Лиз передёргивает — невольно. Она задумчиво кивает, но молчит. Когда Соул мешкается, и встаёт, чтобы выйти, Лиз говорит: — Мне жаль, что сегодняшняя встреча прошла… так. Но всё равно спасибо, что пришли, ребята. Думаю, нам это всем необходимы такие разговоры, даже в таком дурацком духе. Соул фыркает: — Знаешь. Мака права по поводу снов. Но, может, стоит так же обсуждать свои кошмары не только с теми, кому они кажутся пустыми. Но и с теми, кто боится того же. Соул ловит её ошарашенный взгляд, смотрит пару бесконечных секунд, а потом опускает свой. — Заходи, если захочешь. Остаток дня Лиз думает в одиночестве. *** — Что снится тебе, Кид? — однажды спрашивает Лиз, когда они завтракают. Кид тушуется: — Разное. Каждый раз разное. Лиз этот ответ бесит, но его холодный стеклянный взгляд, с которым он отвечает, пугает до чёртиков. Больше она не спрашивает. Патти плохо спит, Патти ужасно спит; ей не снятся кошмары, но они снятся Лиз. Патти всё время просыпается — от криков и суеты сестры. Потом ещё и успокаивает её — гладит по волосам, что-то шепчет, поёт песенки, разговаривает. Патти, может, и ведёт себя ребенок, но она умеет утешать, просто делает это далеко не с каждым, и больше всего всегда достаётся Лиз. На Лиз она не жалеет ни сил, ни сна, Патти нередко ждёт, чтобы она заснула, чтобы не оставлять её в темноте наедине с её кошмарами. — Мне надо съехать в другую комнату, — выдыхает Лиз, — а то ты спишь меньше, чем я. Патти смеётся в ответ тепло и мягко, и Лиз от этого почему-то приятно. — Дурость какая. Если тебя не будет рядом, я вообще не усну, — Патти улыбается и треплет её по макушке. И Лиз довольно жмурится. Она тоже. И когда она вскакивает беззвучно и видит, что Патти не проснулась, она выскальзывает из комнаты тихо и идёт в душ. Она уже ненавидит воду, та так часто приносила облегчение после страшного сна, что ей просто надоело и она уже ассоциируется с чем-то дурным. Лиз замирает у ванной, осознавая этот факт и вымученно улыбается комичности. Это смешно. Это, а не ужасные сны, слишком реальные. И поэтому она просто забирается в пустую ванну, и сидит там, щурясь от яркого света, пытаясь выровнять дыхание и прийти в себя. Когда она идёт на кухню, не в силах себя заставить вернуться в постель, там Кид. И она почему-то не хочет разворачиваться и уходить. О, нет. Она подходит к нему со спины: когда Кид разворачивается, она уже слишком близко. И Лиз видит — его взгляд встревоженный и на губах нет полосок. Это и облегчение, и сковывающий горло страх одновременно. Вот что в этих снах ужасно — они слишком реальные, настоящие, чтобы быть снами; но это пока ещё сны. Легче уже столкнуться с реальностью лицом к лицу, чем вечно жить в ожидании и страхе. — Ну что? Опять душил тебя злобно смотря в глаза? — Кид отвечает резко, потому что напуган, но прикусывает язык тут же и угрюмо смотрит на Лиз. И Лиз понимает: она никогда не рассказывала ему о своих снах тоже. Подробно. Из того, что она рассказывала, нельзя было понять даже сути. — Ты никогда меня не душил. Просто отбирал то, что я любила. — Патти? — выдыхает он почти беззвучно, потому что ему будто бы кажется, что он перешёл какую-то черту. Даже если во сне. Даже если в чужом. Даже если не он. — И её тоже, - отвечает Лиз пространно. Если он убивал — то только Патти. Но он тоже был ей дорог. И их странная семья была ей дорога. И принятие им своей безумной божественной сущности отнимало всё, что у неё было. И это было не только страшно. Это было больно. Как когда он отбросил их в стороны, чтобы спасти. — В моих снах ты ничего не боишься, — задумчиво говорит Лиз, вспоминая тот их разговор про его пленение. — Это неправда. Я всегда боюсь. — Тогда расскажи, чего? Чего может бояться бог? Они смотрят друг на друга — измученные, уставшие, но оба понимают: если Кид сейчас не начнёт говорить, то всё полетит к чертям — будет только хуже и хуже. Это точка невозврата. Надо что-то делать — сейчас — иначе они никогда не выберутся. Лиз ждёт его решения, как приговора (и он, думается ей, тоже). Они смотрят друг на друга — несколько ужасно длинных секунд, пока Кид не отводит глаза, делая глубокий вдох. И он начинает говорить. Киду снится нелепица. Снится власть — его; неудачная и жалкая. Он ни с чем не справляется и никчёмного бога все его товарищи — один за другим — предают. Он становится причиной войны, боли, смертей. Лиз и Патти уходят последними: в конце он всегда остаётся один. Он рассказывает про предательство, про одиночество и про власть, к которой он готовился всю жизнь, но когда она свалилась на него, всё равно придавила к земле и теперь разрушает изнутри. Он рассказывает, и Лиз понимает, насколько одного и того же они всё-таки боятся. Это делает их ближе, но их кошмары становятся реальными. Соул и Мака рассказывают, как незначительны чужие кошмары, какие они странные и выдуманные. Но вот они, боятся одного, и их кошмары усиливают друг друга, усиливают страх, накладываются и создают безвыходную картину их будущего. Сейчас — острее, чем когда-либо, Лиз кажется, что-то, что происходит сейчас — это кошмар. А их сны — это уже и есть их реальность. Неизбежная, настоящая. И Лиз пытается выбраться и цепляется за ниточки-противоречия, за крошечные детали, на которых всё только и держится. Она присаживается на стул, подпирает локтем щёку и спрашивает: — Если ты этого так боишься… что останешься один, без нас… то почему отбросил нас тогда? Они за ним — на край света, и он — за ними. И это чувствуется реальным тоже и, наверное, единственное, что не даёт сойти с ума. Но тогда он остался один по своему решению. Поддался безумию. Лиз было так страшно, когда он рассказал. Кид мешкается, кусает губы и, в конце концов, говорит: — Я боюсь потерять вас, это правда. Но уж лучше пусть вы будете где-то далеко ненавидящие или боящиеся, чем мёртвые. — Ну и дурость. Что же ты такого делаешь в своих снах, чтобы мы тебя ненавидели и боялись? Это нелепо. Кид кривит рот. — А что я делаю в твоих снах? Лиз — неожиданно для него — не морщится, а улыбается: — Ты так и не понял. В моих снах тебе всегда плевать. *** Они так и расходятся тогда — задумчивые и, наверное, более спокойные. Больше не разговаривают, у Кида снова появились дела, да и Лиз пытается себя чем-то занять и всё обдумать. Патти она рассказывает только через пару дней — лёжа в кровати, готовясь погрузиться в очередной кошмар, — и неожиданно для себя вываливает ей всё до мелочей, даже самые свои светлые и потаённые мысли. Патти радуется и подхватывает настрой, утешает; она говорит, что кошмары — это всё блажь, что в них всегда будут противоречия, потому что они — только чтобы напугать, нелепые и неправильные. Киду не плевать на них, и они втроём — вместе до конца. Всё решаемо. Если говорить друг с другом и доверять друг другу сокровенное, то всё образуется. И Лиз засыпает — почти спокойная. Просыпается в холодном поту. И в первые за долгое время беззвучно плачет.***
— Эти сны, они неправильные, вы знаете? Они стараются нас разлучить. Вам всегда снится одиночество или предательство — что угодно — чтобы нас рассорить, и вы попадаетесь! Но главное в том, что мы должны держаться вместе! Лиз улыбается и треплет Патти по волосам. Она собрала их на кухне этим же утром, ещё взъерошенных и помятых, и Лиз ценит её заботу. Но она не понимает. У снов слишком реальная подоплёка, чтобы просто их стравливать. Они взаправду всего этого боятся, и у них есть реальные причины. Сны ставят их лицом к лицу с нерешёнными и нерешаемыми вопросами о жизни, о будущем, о партнёрстве. Решить их нельзя, как бы они ни пытались, и попытки эти только показывают правдивость кошмаров. Бесконечный цикл. Ох, бедная-бедная Хрона. Патти раздосадованно уходит от руки Лиз и смотрит на неё возмущённым взглядом. — Что тебе снилось сегодня! И тебе, Кид! Мы должны это обсуждать! Ребята, мы должны держаться вместе. Лиз?.. Лиз устало убирает прядь за ухо и вздыхает. — Мне снился ты, Кид. Опять. Всегда. Только в этот раз Патти не было. — Чёрные полосы прошивали твои губы, а глаза были холодные и злые. Чужие. Ты… «Душил меня. Потому что я ушла раньше, чем всё плохое началось. Потому что я уже знала, что произойдёт.» — Ты… был бог нового мира, он был весь у твоих ног… и моя смерть была только началом. Патти кладёт руку ей на плечо. Наверное, ей стало чуть легче. Наверное, надо рассказывать, больше и подробнее. — Что снилось тебе, Кид? Кид молчит, а потом поднимает взгляд, холодный и решительный: он смотрит ей прямо в глаза. И только сейчас она видит, как дрожат его руки. — Мне снилось то же самое. Связь повелителя и оружия, да? — он нервно улыбается. — Я правда был богом. И вы меня снова бросили. И я душил тебя. Но это было страшно не поэтому. Знаешь что, Лиз? Мне правда было плевать. Лиз закрывает лицо руками, и под расстроенный лепет Патти желает только одного: пусть эти кошмары уже скорее станут реальностью. Больше она не выдержит.