Дверь в чужую жизнь

Однажды я услышал, что мать — единственная женщина в мире, которая будет любить тебя не за что-то, а просто потому, что ты есть. Услышав такое, я злился по-страшному: стискивал до скрежета зубы, пугал случайных свидетелей налитыми кровью глазами и хотел закричать, что это сказал беспросветный идиот. Сейчас меня хватило бы лишь на то, чтобы угрожающе осклабиться, пряча горечь на синем дне зеркал своей души. Я не из тех, кто проклинает судьбу; меня не назовешь настолько несчастным, хоть и счастливым нельзя назвать тоже. Но есть одна мозговыносящая загадка, разгадать которую не получается с детства, и имя ей — Канда Шизуми. Моя мать, проще говоря. Тупой Кроль, которому я по пьяни выложил грустную историю своего паршивого детства, удивлялся, почему я не забуду маман, как страшный сон. Он искренне не понимал, как можно помогать тому, кто с детства твердил, что лучше бы ты не рождался. Я тоже этого не понимал, но продолжал следовать каким-то своим непонятным принципам. Каждый четверг повторяется одно и то же. Я приезжаю к своей задерганной маман, не блещущей здоровьем в свои-то тридцать восемь, оставляю ей деньги, выслушиваю тонну неприязненных комментариев, огрызаюсь в ответ и покидаю ее в отвратном настроении. Злость, обида, непонимание — отрицательные эмоции заполняют меня в эти дни до краев, но когда посыл в далекое царство почти срывается с языка, неведомая сила хватает его за шкирку и тащит назад. Я не люблю свою мать, потому что не вижу причин относиться к ней иначе (вспыльчивая женщина с вечно хмурым лицом, во всех своих бедах обвиняющая меня — где же знаменитая любовь без повода, где?!) — но и бросить ее на произвол судьбы я не могу почему-то тоже.

***

— Что случилось с твоими родителями? Мы сидели на крыше многоэтажного дома, когда я решился об этом спросить. Двадцатью этажами ниже ночной Сан-Франциско купался в море искусственных огней, рождественская лихорадка вскружила головы людям, а мы разлеглись на горе одеял и изучали звездное небо. Точнее, изучал его я, а Шпендель облизывался на торт — большой, шоколадный, припасенный специально для этого дня, но заданный вопрос вмиг переключил его внимание на меня. — Чего это ты вдруг? — спросил он, подозрительно прищурившись. — А что? — тут же ощетинился я. — Ты, значит, можешь спрашивать у меня всякую дичь, а… — Я просто не думал, что это тебе интересно. И мысль эта была не с бухты-барахты взята. Меня редко интересует что-то из жизни других людей, да и не только это. Как-то так сложилось, что жить в собственном мире добровольного одиночества мне гораздо интереснее, чем познавать чужой и агрессивный человеческий. Но Стручок — это другое. Стручок — незваный, но пришедшийся ко двору гость, и мне позарез нужно было узнать, где его родня и почему он живет с Тики Микком. — Интересно, как видишь, — сказал я. — Так где они, Шпендель? Или это секретная информация? Он молчал, игнорируя даже нелюбимое прозвище, а потом с тяжелым вздохом ответил: — Моего отца звали Мана, и они с Тики были дальними родственниками. Большего я сказать не могу. Лицо, взгляд и голос Стручка оставались спокойными, но я все равно чувствовал его напряжение и понимал, что затронул опасную тему. Он, кажется, хотел добавить что-то еще, но так и не решился. Холодный рождественский вечер плавно перетекал в рождественскую ночь, но уходить с крыши мы не спешили, хотя Шпендель уже в открытую зевал, да и я начинал клевать носом. Просто бывают мгновения, которые не хочется прерывать, и это как раз одно из них. Надо мной расстилалось небо — обычное звездное небо, а не кроваво-красно-еще-какое, и даже холод, от которого не спасали ни меховая шапка с шерстяными варежками, ни темно-синее пальто, подаренное Тиедоллом на мое семнадцатилетие, не омрачал мое настроение. В тот вечер казалось: все будет хорошо. А через пару месяцев случилось страшное.