Дверь в чужую жизнь

– Оно меня достало, понимаешь? Дос-та-ло! – Что именно, БаКанда? – Все. Никогда не состоял в клубе тех, кто заливает горе алкоголем, но в тот день я был так вымотан, что нервы уже не выдерживали. Текилу в руки – и вперед, к Стручку, чтобы жаловаться на жизнь и знать, что тебя не попросят заткнуться. Очень редко ною, так как не вижу в этом смысла, но если накатило, значит, накатило. – Не понимаю, почему она меня так ненавидит, – пробубнил я, делая очередной глоток. Шпендель не переносил алкоголь и никогда не пил со мной, но терпеливо выслушивал мои пьяные бредни. – И ведь эта фигня творится с самого детства. «Я тебя ненавижу», «Брысь от меня, не хочу тебя видеть»... А когда я спрашивал, что ей сделал, начинались истерики со слезами и матом. Подозреваю, что дело в папаше, он свалил до моего рождения, но, блин, я-то в чем виноват? В том, что вообще родился? Сделала бы аборт, раз так сильно меня не хотела! Стручок ощутимо вздрогнул, но промолчал. Порой мне хотелось хорошенько встряхнуть его и прошипеть: «Почему ты все время меня выслушиваешь? Своих проблем наверняка навалом, зачем тебе еще и чужие?». Сейчас я был почти готов это сделать, но в последний момент что-то меня остановило. – Вот скажи мне, Стручок, – зато пофилософствовать на пьяную голову – это всегда пожалуйста, – почему ты такой святой? Глаза Стручка стали такими большими и изумленными, что я невольно сравнил его с героями аниме. – Канда, ты пьян, иди проспись, – буркнул он. – Назвать меня святым... Надо же было до такого додуматься! – Всего лишь констатация факта, – сказал я, поднимаясь с дивана. Потянулся, потер виски и, пошатываясь, направился в коридор. Уходить не хотелось, но действовать на нервы трезвеннику-Стручку не хотелось еще больше, так что я собрался с силами, дошел до двери... Если бы не Шпендель, успевший меня подхватить, я бы точно поздоровался мордой с ламинатом. – Ну и куда же ты собрался в таком состоянии? – спросил он голосом мамочки, заставшей дите за попыткой слинять из дома в два часа ночи. – Я же сказал – иди проспись. Какая разница, сегодня ты вернешься домой или завтра, тебя же там все равно никто не ждет. А вот сейчас было больно. Тоска прошлась по сердцу ледяным огнем, сжигая и замораживая одновременно, и то, что устраивало меня-трезвого, меня-пьяного начинало душить. Все верно, меня никто не ждет. Не ждет мать, с которой мы уже столько лет живем раздельно, не ждет Алма, который так внезапно и так паршиво помер, даже Эмилия – девушка из забытого, совсем еще недавнего прошлого, – ей тоже больше нет до меня дела. Она устала от ложных надежд, и я не виню ее, потому что... – Я идиот, – срывается с языка. - Идиотище, да-а-а. Придушите меня кто-нибудь, пожалуйста. Невозмутимый Шпендель дотащил меня до кровати и ответил тогда, когда моя голова коснулась подушки: – Спи, Канда. По пьяни в мыслях вечно какая-то дичь происходит, так что выспись, протрезвей и не смей, понял меня? Не смей говорить такие вещи. Самое время ворчать, что я и без всяких Стручков решу, что мне говорить, а что нет, но спать хотелось сильнее, поэтому я промолчал. Спорить лучше на свежую, не отуманенную текилой голову. Я почти провалился в сон, когда... – Знаешь, Канда, а я ведь люблю тебя. Говорил Стручок шепотом, будто не желал, чтобы я это слышал. Впрочем, почему «будто»? То, что было сказано далее, стерло это самое «будто», как стирают ластиком карандашные записи. – Хорошо, что ты уже заснул и ничего не слышишь, – в голосе Стручка читалась грустная усмешка. – Ты бы послал меня к чертям и это было бы правильно, Канда. Хотел бы я подарить тебе звезды, но что может человек, который себя спасти не в состоянии, не то что кого-то другого? Открыть глаза я решился только тогда, когда Шпендель вышел из комнаты. Было ни разу, ни капельки не смешно.

***

Его признание не стало для меня открытием года. Чего-то такого я, на самом деле, ждал, чувствовал интуитивно, и не мог однозначно ответить, хочу я этого или нет. Стручок занял в моей жизни важную нишу, нам вдвоем было хорошо и спокойно, но подпускать к себе кого-то так близко я не хотел. Даже если этот кто-то умудрился завоевать мое доверие за такой короткий срок. Даже если этого кого-то зовут Алленом Уолкером. – Обычно звонками тебя терроризирую я, а тут ты сам решил позвонить. Ты точно Канда Юу? Я покинул Шпенделя утром, не сказав ни слова, делая вид, что ничего не слышал, а он не знал (или делал вид, что не знает) о моей осведомленности. Судя по тому, что три дня от него ни слуху, ни духу – все же делал вид. Ожидание разговора нервировало больше, чем сама мысль о нем, а Стручок был той еще молчаливой заразой, готовой долго-долго играть в молчанку. Я же предпочитал рубить такие ситуации на корню. – Нам надо поговорить о том, что ты сказал мне в четверг. –О чем именно? – Ты знаешь, о чем. Несколько бесконечно долгих секунд Стручок переваривал услышанное, прежде чем ответил: – Я тебя слушаю. – Стручок, – начал я заученную заранее речь, - я понимаю, что у тебя обнаружилась большая любовь ко мне, но взаимностью я не отвечу, потому что... – Потому что дело не во мне, ориентации или мнении окружающих, а потому что тебе никто не нужен, – усмехнулся он, почти в точности повторяя то, что я хотел сказать. – Ты можешь хорошо ко мне относиться, можешь доверять, но категорически не хочешь заводить отношения, и я тебя не осуждаю. Я ведь такой же, Канда. Меня передергивает от мысли, что я могу жениться, завести семью, да даже просто с кем-то жить, понимаешь? Я не разочарован в любви, я верю, что это – лучшее, что только есть на свете, но мне она счастья не приносила. Или тонул в безысходной невзаимности, или пытался сломать себя, чтобы угодить другому, но в результате выходило только хуже. Так что... Живи, Канда, так, как тебе хочется. Не звони, не приходи, забывай, если так тебе легче. Только не жалей ни о чем, хорошо? Он положил трубку до того, как успел услышать хоть какой-то ответ, и, честно говоря, я был рад этому. Что в такой ситуации добавить? Извиниться за то, что не отвечаю ему взаимностью? Но это глупо, бредово, наивно, злит, а главное – с этих слов легче не станет. Решив заняться чем-то полезным, я сел за диплом, который давно уже пора начать, но мысли клубком обвивались вокруг Шпенделя. Мы все друг другу сказали и претензий не имеем, так почему происходящее кажется неправильным? Он сказал, чтобы я ни о чем не жалел. Можно ли то, что происходит со мной сейчас, назвать сожалением?

***

Унылая, как жизнь клерка в офисной клетке, мелодия звонка заставила меня вздрогнуть. Мой нынешний номер знали только три человека: маман, Глупый Кроль и Стручок. Первая работала в ночь и должна была сейчас отсыпаться после смены, второй на днях посеял телефон, а скромной стипендии будущего историка не хватало на покупку нового, оставался только последний вариант. Номер Стручка действительно высвечивался на дисплее, но звонил, как выяснилось, не он. До больницы, куда его привезли, я добрался за двадцать минут.

***

Ненавижу белизну больничных стен, одурманивающую смертоносной безнадегой, но именно она сейчас была единственной нитью, связывающей меня со Шпенделем. Я не хотел никуда уезжать; я хотел сидеть у реанимации, проклинать шумахера, сбившего Стручка и скрывшегося в неизвестном направлении, и надеяться, надеяться, надеяться, что когда-нибудь снова его услышу. «Только не жалей ни о чем, хорошо?» Если бы все было так просто, Шпендель. Сделал то, что казалось правильным, и зажил своей жизнью, но нет. Пару часов назад я слушал гудки, считая, что все сошлось как нельзя лучше. Сейчас мне хочется выть, орать, выдирать себе волосы и до крови раздирать ладони, потому что терять тебя по-настоящему я оказался не готов. Расхождение дорог – исправимо, потому что когда-нибудь они могут снова пересечься. А вот смерть – это уже фатально. – Да возьми же ты трубку! – рычал я, сжимая телефон что есть мочи, но автоответчик упрямо твердил: «Всем привет, это Тики! Если вас зовут Роад Камелот, оставьте сообщение, я перезвоню. Если вас зовут Аллен Уолкер, сделайте то же самое и дождитесь звонка. Ну а если это ты, Шерил, можешь смело идти прямиком в задницу...». Тикимикковская жизнь была такой бурной, что времени ответить на звонок не оставалось. Тики даже не предполагал, что его бывший опекаемый в коме, и с его телефона звоню я. Собственно, поэтому и в больнице тоже сижу я, а не Микк, до которого врачи просто напросто не дозвонились. Оставив Тики сообщение, я бросил телефон Стручка на дно его сумки, чувствуя, как меня начинает трясти. Один психоз, одно движение руки – и сумка полетела в стену, а так как застегнута она не была, стручковое добро рассыпалось по полу: ключи, конфеты, упаковка таблеток, зеленая тетрадь... Тетрадь. Я не могу объяснить внезапное желание взять в ее руки. Но уже через мгновение она лежала в моих ладонях, а в голове крутилось единственное слово: «Читай». Читай-читай-читай, потому что это действительно важно. И первая строчка, выведенная аккуратным почерком Шпенделя, это подтверждала. «Прочитав этот текст, вы откроете дверь в чужую жизнь».